Федор Успенский
Молоток Некрасова и карандаш Фета
О гражданских стихах О. Э. Мандельштама 1933 года*
Во второй половине 1933 г. Осип Мандельштам пишет стихотворение "Квартира тиха, как бумага…" (далее "Квартира"), автобиографическая основа которого проста, понятна и ни у кого, как кажется, не вызывает сомнений - в октябре этого года Мандельштамы въехали в долгожданную квартиру в кооперативном доме в Нащокинском переулке. Как отмечается в мемуарах, появление этого нового жилья принесло ощущение мучительной фальши и отвращения к вдруг свалившемуся на поэта писательскому благополучию:
Квартира тиха, как бумага
Пустая, без всяких затей,
И слышно, как булькает влага
По трубам внутри батарей.
Имущество в полном порядке,
Лягушкой застыл телефон,
Видавшие виды манатки
На улицу просятся вон.
А стены проклятые тонки,
И некуда больше бежать,
И я, как дурак, на гребенке
Обязан кому-то играть.
Наглей комсомольской ячейки
И вузовской песни бойчей,
Присевших на школьной скамейке
Учить щебетать палачей.
Пайковые книги читаю,
Пеньковые речи ловлю
И грозное баюшки-баю
Колхозному баю пою.
Какой-нибудь изобразитель,
Чесатель колхозного льна,
Чернила и крови смеситель
Достоин такого рожна.
Какой-нибудь честный предатель,
Проваренный в чистках, как соль,
Жены и детей содержатель,
Такую ухлопает моль.
И столько мучительной злости
Таит в себе каждый намек,
Как будто вколачивал гвозди
Некрасова здесь молоток.
Давай же с тобой, как на плахе,
За семьдесят лет начинать -
Тебе, старику и неряхе,
Пора сапогами стучать.
И вместо ключа Ипокрены
Давнишнего страха струя
Ворвется в халтурные стены
Московского злого жилья. [1]
По интонации и стилю, по своеобразному "лобовому" подходу к развертыванию темы это стихотворение вызывает ощущение некоторой "смены вех" в творчестве поэта. Чем вызвано это ощущение и правомерно ли оно? В самом деле, даже из беглого обзора видно, что большинство стихотворений 1933 г. по крайней мере тематически распадаются на две группы. Одну из них образуют созданные в мае 1933 г. так называемые "стихи о стихах" ("Ариост", "Не искушай чужих наречий"), продолжающие и развивающие основные темы 1932 г.[2], тогда как в другую входят появившиеся позднее, заметно политизированные, подчеркнуто злободневные тексты с отчетливо нарастающей сатирической интонацией ("Холодная весна. Бесхлебный, робкий Крым…", [лето 1933 г.], "Квартира", "У нашей святой молодежи…", "Татары, узбеки и ненцы…", [ноябрь 1933 г.]). Своеобразной кульминацией этого микроцикла становится памфлет "Мы живем, под собою не чуя страны", который, как известно, и послужил причиной ареста О. Э. Мандельштама в мае 1934 г.
Некоторая обособленность и тесная взаимосвязанность последней группы стихов уже давно учитывается исследователями и комментаторами при построении внутренней периодизации в биографии поэта [3]. Что осталось, на наш взгляд, практически не отмеченным - это, скорее, специфическая двойственность, если не "эклектичность", присущая стихотворению "Квартира" как произведению, открывающему ноябрьский микроцикл. На наш взгляд, обладая, с одной стороны, всеми признаками, характерными для стихов второй половины 1933 г., "Квартира" включает в себя, вместе с тем, поэтические приемы и образы, явно уходящие корнями в стихи о поэзии 1932 - начала 1933 г., но помещенные теперь в принципиально новый, так сказать, гражданский контекст [4].
Те тексты, которые мы вслед за М. Л. Гаспаровым назвали "стихами о стихах", объединены весьма узнаваемым подходом к истории русского поэтического языка или, если такое обобщение не покажется чрезмерным, к истории русской классической литературы. Этот подход отличает пристрастие к неожиданным деталям, которые превращаются в символический атрибут того или иного автора и при этом нередко компрессируются в своего рода загадку, то символ, то шараду в зависимости от меры "серьезности" текста. Тютчевская стрекоза, трость Батюшкова или державинский кумыс - все это приметы, распознаваемые то легче, то труднее, но всегда тщательно выбранные и нередко имеющие многослойную отгадку. Достаточно вспомнить, например, что упоминание стрекозы во всем стихотворном корпусе Тютчева встречается лишь единожды, и выбор ее в качестве эмблемы его поэтического творчества едва ли можно считать лобовым и тривиальным [5].
В "Квартире" мы находим только один образ, непосредственно связанный с русской поэзией XIX в., - молоток Некрасова ("И столько мучительной злости / Таит в себе каждый намек, / Как будто вколачивал гвозди / Некрасова здесь молоток"). Принято считать, что Некрасов появляется в этом стихотворении как "неподкупный протестант-разночинец" [6], то есть выступает едва ли не в самой хрестоматийной своей ипостаси. В такой трактовке Некрасов оказывается воплощением того чистого и бескорыстного начала, от которого поэта провоцируют отречься, предлагая взамен мещанский комфорт. Но почему при таком прямом противопоставлении речь идет о каких-то намеках? И причем здесь молоток и гвозди, почему именно они фигурируют в качестве некрасовских атрибутов? Быть может, перед нами попытка в одной фразе передать самое общее впечатление прямоты, резкости и однообразия, вызываемое у некоторых поэтов Серебряного века, да и у многих читателей ХХ столетия, стихами Некрасова как таковыми?
Как кажется, русская поэзия здесь предстает все же не в столь линейном воплощении, и мандельштамовский образ отсылает к более тонкой и детализированной характеристике поэта XIX в., которая точнее подходит к делу, ибо тесно связанна и с мотивом несовместимости творчества и писательского благополучия, и с темой "двойных стандартов", лицемерия в биографии художника. Заколачивание гвоздей могло быть позаимствовано из некрасовского поэтического цикла "О погоде" (1858-1865 гг.) [7], где в стихотворении "Сумерки" (1859 г.) мы находим описание соблазнов и безжалостной нищеты столичной улицы. В этом тексте с некоторой натяжкой вообще можно было бы найти ряд более или менее близких перекличек с "Квартирой". Заканчивается же оно, как известно, следующими строками:
Мы довольно похвал расточали,
И довольно сплели мы венков
Тем, которые нам рисовали
Любопытную жизнь бедняков.
Где ж плоды той работы полезной?
Увидав, как читатель иной
Льет над книгою слезы рекой,
Так и хочешь сказать: "Друг любезный,
Не сочувствуй ты горю людей,
Не читай ты гуманных книжонок,
Но не ставь за каретой гвоздей,
Чтоб, вскочив, накололся ребенок! [8]
Стихи эти, пожалуй, ничем не выделялись бы из общего настроя некрасовской урбанистической лирики, если бы не связанный с ними литературно-мемуарный казус, придающий пресловутым гвоздям совсем иной смысл и значение. В воспоминаниях А. А. Фета, по отношению к Некрасову достаточно недоброжелательных, приводится следующий рассказ, прямо апеллирующий к тексту "Сумерек":
О несовпадении пропаганды Некрасова с его действиями я бы мог сказать многое. Остановлюсь на весьма характерном моменте. Шел я по солнечной стороне Невского лицом к московскому вокзалу. Вдруг в глаза мне бросилась встречная коляска, за которою я, не будучи в состоянии различить седока, увидал запятки, усеянные гвоздями. Вспомнив стихотворение Некрасова на эту тему, я невольно вообразил себе его негодование, если б он, подобно мне, увидал эту коляску. Каково же было мое изумление, когда в поравнявшейся со мною коляске я узнал Некрасова. [9]
Строго говоря, мы не можем быть вполне уверены, что Фет в своих мемуарах имеет в виду именно финал стихотворения "Сумерки". Мысль о запятках, утыканных гвоздями, судя о всему, неотступно преследовала Некрасова: так, та же самая деталь становится сюжетообразующей и в созданном за четыре года до "Сумерек" стихотворении "Карета" (1855 г.):
О филантропы русские! Бог с вами!
Вы непритворно любите народ,
А ездите с огромными гвоздями,
Чтобы впотьмах усталый пешеход
Или шалун мальчишка, кто случится,
Вскочивши на запятки, заплатил
Увечьем за желанье прокатиться
За вашим экипажем… [10]
Как бы то ни было, оттенки литературной вражды Некрасова и Фета, равно как и точность мемуариста в изложении приведенного эпизода, не имеют, как кажется, решающего значения для интересующего нас вопроса о мандельштамовском образе. Гораздо более существенно, что в глазах современников и Некрасова, и Мандельштама эта история имела вес и тиражировалась. Именно она пересказывается с небольшими изменениями в знаменитой статье К. И. Чуковского "Поэт и палач" (1920 г.) [11]. Отсюда этот рассказ и мог быть подхвачен О. Мандельштамом, если предположить, что он был не знаком напрямую с мемуарами Фета.
Чуковский видел здесь, скорее, индивидуальную особенность личностной психологии Некрасова:
… единственное обвинение, выдвигаемое против Некрасова: загадочное двоедушие, двуличие, двойственность. И этой двойственности нельзя отрицать. Она подтверждается множеством фактов и, если вы отвергнете один, на его место явятся десятки других. Некрасов сам не отрицал в себе этой двойственности, и еще в 1855 году писал Василию Петровичу Боткину: "во мне было всегда два человека - один официальный, вечно бьющийся с жизнью и с темными силами, а другой такой, каким создала меня природа". Стихотворец Плещеев, близко знавший Некрасова, проработавший с ним много лет, писал в одном частном письме: "В нем как будто два человека, не имеющих друг с другом ничего общего". [12]
Такой мистически личностный подход заставляет К. И. Чуковского смягчать краски, ослаблять контрасты, намеренно резкие как в самой сатире Некрасова, так и в мемуарах Фета. Он поясняет, например, что назначение гвоздей на запятках - всего-навсего "отпугивать мальчишек, которые захотели бы уцепиться сзади", за проезжающую коляску [13]. Эта едва заметная подмена - сослагательность наклонения, констатация сугубой превентивности меры, - противоречит прежде всего духу самой некрасовской сатиры, где речь идет о страданиях, увечьях и безвременных смертях бедняков, а отнюдь не о мальчишеских шалостях. Такое смещение акцентов соответствует основной направленности статьи Чуковского, призванной психологическими причинами объяснить недопустимое - печально знаменитый факт создания оды, написанной и врученной Некрасовым в 1866 г. Муравьёву-вешателю.
Едва ли следует думать, что Мандельштам смотрел на путь Некрасова теми же глазами, что и Чуковский. Загадочный психологизм фатально раздвоенной личности, столь вдохновлявший писателей, критиков, адвокатов и всю читающую публику с конца XIX столетия и все еще весьма популярный во времена написания статьи "Поэт и палач", кажется, был Мандельштаму в достаточной мере чужд, ему явно была интереснее история литературы как история текстов и поступков. Скорее, он вел диалог напрямую с каждым из вовлеченных в конфликт поэтов, будь то Фет или Некрасов. Сквозь наслоения позднейших воспоминаний и многократно перетолкованных критических прочтений он выделяет жесткую и прямолинейную, почти памфлетную историю, характерную для 60-х гг. XIX столетия.
"Обвинитель" Фет, как мы помним, назван в одном из "стихов о стихах" - "И всегда одышкой болен / Фета жирный карандаш", что же касается имени Некрасова, то первоначально оно мелькнуло лишь в черновом варианте "Стихов о русской поэзии":
У Некрасова тележка
На торговой мостовой,
И расхаживает ливень
С длинной плеткой ручьевой. [14]
Можно сказать, что интересующая нас строфа в "Квартире" как бы вдогонку дополняет список помянутых русских поэтов. Однако недаром Некрасову находится место уже в совсем ином контексте. Как мы попытались показать, вооруженный молотком, вколачивающим гвозди, он едва ли может служить олицетворением неподкупности и чистоты идеалов шестидесятничества [15]. Скорее, он воплощает мучительное противоречие между убеждениями и соблазном благополучия и личного комфорта, страстным сочувствием человеческому страданию и привычкой к респектабельной дистанцированности от него, столь хорошо известное русской литературе XIX в., которое с такой беспощадной контрастностью ожило в советскую эпоху после великого перелома. Любопытно, что в мемуарах Фета употребляется фраза о несоответствии пропаганды и действий - терминологическая и сущностная прямота и конкретность подобного упрека оказывалась более чем востребованной в той поэтике, которую Мандельштам создавал на исходе 1933 г.
В то же время стихи Мандельштама вряд ли можно назвать "осуждением Некрасова". След Некрасова ощущается не только в образном и ритмическом строе ноябрьского микроцикла, но и в жанровой специфике, для Мандельштама не вполне обычной. В самом деле, как "Квартира", так отчасти и эпиграмма на Сталина несут на себя отпечаток сочетания гражданского пафоса и той своеобразной автосатиры ("мучительной злости"?), которая была столь свойственна Некрасову, не отделявшего себя от бичуемых им людей слабых и попустительствующих злу. Строго говоря, если иметь в виду историю о собственной коляске Некрасова, снабженной гвоздями, можно и "Карету", и финальную часть "Сумерек" воспринимать как такую же сатиру, метящую в числе прочих и в ее создателя, хотя по внешним признакам упомянутые тексты в этот жанр и не укладываются.
По-видимому, стихи Мандельштама о русской поэзии и примыкающие к ним тексты - это, помимо всего прочего, перечисление поэтических учителей автора, его источников, тех, чье влияние на собственную поэзию он признает и декларирует. В интересующем же нас случае воздействие Некрасова можно рассматривать как своего рода оживляющий перформатив - оно всего сильнее дает о себе знать именно там, где произносится его имя, в гражданских строках, неожиданно и парадоксально проросших из стихов о русской поэзии.
* - Автор благодарен за критические замечания и помощь в работе Н. А. Ганиной, К. В. Елисееву, И. Б. Иткину, Ю. В. Кагарлицкому, А. Ф. Литвиной, Е. С. Островской, Б. А. Успенскому и П. Ф. Успенскому.
Список сокращений и цитируемой литературы
Гаспаров 2001 - М. Л. Гаспаров. Комментарии // Мандельштам 2001.
Герштейн 1998 - Эмма Герштейн. Мемуары. СПб.
Н. Я. Мандельштам - Н. Я. Мандельштам. Воспоминания / Подгот. текста Ю. Л. Фрейдина; примеч. А. А. Морозова. М., 1999. [Кн.1].
Мандельштам 1973 - О. Мандельштам. Стихотворения / Вступ. ст. А. Л. Дымшица, сост., подгот. текста и примеч. Н. И. Харджиева. Л. (Библиотека поэта. Большая серия.)
Мандельштам 1990 - О. Э. Мандельштам. Сочинения / Вступ. ст. С. С. Аверинцева, сост. С. С. Аверинцева и П. М. Нерлера, подгот. текста и комментарии А. Д. Михайлова и П. М. Нерлера. Т. I-II.
Мандельштам 1991 - О. Э. Мандельштам. Собрание сочинений / Под ред. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова. Т. I-IV. М., 1991.
Мандельштам 1992 - О. Э. Мандельштам. Собрание произведений. Стихотворения / Сост., подгот. текста и примеч. С. В. Василенко и Ю. Л. Фрейдина. М.
Мандельштам 1993-1997 - Осип Мандельштам. Собрание сочинений / Сост. П. Нерлер и А. Никитаев. Т. I-IV. Москва.
Мандельштам 1995 - О. Мандельштам. Полное собрание стихотворений / Вступ. ст. М. Л. Гаспарова, А. Г. Меца; сост., подгот. текста и примеч. А. Г. Меца. СПб. (Новая библиотека поэта.)
Мандельштам 2001 - О. Э. Мандельштам. Стихотворения. Проза / Сост., вступ. ст. и коммент. М. Л. Гаспарова. М. (Библиотека поэта.)
Марченко 2006 - А. М. Марченко. Секрет шкатулки с двойным дном // Новый мир, 2006, № 12 http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2006/12/ma12.html.
Мережковский - Д. С. Мережковский. Две тайны русской поэзии // Д. С. Мережковский. В тихом омуте. М., 1991.
Некрасов - Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем. Т. I-XV. Л., 1981-2000.
Ронен 2002 - Омри Ронен. Поэтика Осипа Мандельштама. СПб.
Успенский 2008 - Ф. Б. Успенский. Три догадки о стихах Осипа Мандельштама. М.
Фет - А. А. Фет. Мои воспоминания, 1848-1889. Ч. I-II. М., 1890.
Чуковский - К. И. Чуковский. Поэт и палач // К. И. Чуковский. Сочинения в двух томах. Т. II: Критические рассказы. М., 1990.
Примечания:
© F. Uspenskij
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
