Наталья Володина
Воспоминания Екатерины Павловны Майковой:
опыт жизнетворчества.
Имя Е.П. Майковой (1836-1920) обычно упоминается в связи с семьей Майковых, "фамилией талантов", как назвал ее П.А. Плетнев; или в контексте биографии и творчества И.А. Гончарова. Его дружеские отношения с женой В.Н. Майкова, ее роль в создании романа Обрыв давно вошли в историю литературы. Однако как факт литературной жизни могут рассматриваться также непосредственно личность и судьба Майковой, "отозвавшиеся" не только в образах Ольги Ильинской и Веры Бережковой, но и в воспоминаниях, письмах русских писателей. История жизни Майковой была описана и ей самой, что позволяет выстраивать ее образ на основе автобиографических текстов и с учетом воспоминаний о ней современников.
"Кажется, будто жизнь людей обыкновенных однообразна, - это только кажется",
- замечает А.И. Герцен в романе Кто виноват? и поясняет свою мысль следующим образом:
"ничего на свете нет оригинальнее и разнообразнее биографий неизвестных людей…"(1)
В то же время, при всей ее неповторимой индивидуальности, Майкова словно олицетворяла собою тип женщины 1860-х годов, который принято называть "новым человеком", связывать с движением эмансипации, пр. Подобные исторически детерминированные и эпохально "симптоматичные" характеры частных людей имеют особый интерес.
Е.П. Майковой принадлежит ряд текстов мемуарного характера, из которых наибольшее значение имеют ее воспоминания (документ хранится в рукописном отделе Государственного литературного музея), записанные, очевидно, вскоре после смерти Екатерины Павловны ее близкой приятельницей В.И. Дмитриевой. В силу этого обстоятельства они не могут претендовать на абсолютную точность авторского слова; здесь есть и близкая автору стилистика, и незамысловатый пересказ ее слов Дмитриевой.
В центре мемуаров Майковой - эпизоды ее собственной жизни, но они включены в достаточно широкий исторический контекст, охватывающий разные эпохи, начиная с 40-х годов XIX века и заканчивая 20-ми годами XX века. Здесь упоминаются общественно значимые события, возникают портреты ее знаменитых современников: Тургенева, Гончарова, Писемского, Григоровича; разумеется, членов семьи Майковых. Ряд неизвестных фактов, конкретных деталей, наблюдений над поведением людей, психологических нюансов придают этому тексту новизну, живописность и убедительность. Вместе с тем реальность здесь причудливо переплетена с вымыслом; и подчас только сопоставление дат позволяет усомниться в правдивости рассказа Майковой. Она, по сути, творит свою биографию, не только интерпретируя реальные факты собственной жизни, но и придумывая целые сюжеты, создавая интригу, изображая взаимоотношения и чувства людей. Однако это не банальный обман, не аберрация памяти немолодой женщины, вспоминающей прошлое, но выстраивание своей судьбы, стратегии жизни по тем жизненным траекториям, которые, очевидно, представлялись ей самой вполне вероятными, и потому актуализировались в ее воображении.
В качестве примера интерпретации Майковой реальных событий и ситуаций можно привести ее рассказ о взаимоотношениях с И.А. Гончаровым. Став женой Владимира Николаевича Майкова, Екатерина Павловна невольно оказалась в центре литературной и художественной жизни эпохи, т.к. в доме Майковых постоянно бывали известные писатели, люди искусства. Передавая ее впечатления тех лет, В.И. Дмитриева пишет в своих воспоминаниях:
"Молодая женщина с жадным любопытством всматривалась в новых для нее людей, вслушивалась в их разговоры, запоминала их характерные черты. Ее тоже заметили и окружили поклонением. Особенно ухаживал за нею Гончаров; проводил около нее целые вечера и любил слушать ее пение. Каждый раз, бывая у Майковых, он непременно усаживал Екатерину Павловну за фортепьяно и просил спеть популярную тогда арию из оперы "Норма" - Casta diva. Эту же самую арию поет у него Ольга в "Обломове"; и сколько мучительной тоски вложено писателем в описание того впечатления, которое пение Ольги производило на Обломова. Очевидно, с этой арией у Гончарова были связаны глубоко личные переживания".(2)
В этом рассказе, записанном со слов Майковой, почти откровенно звучит мысль о том, что Гончаров был увлечен ею. Это подтверждают и воспоминания Е.А. Штакеншнейдер, дочери известного архитектора.
"Кстати, об Екатерине Павловне Майковой,
- делает она запись в дневнике 9 апреля 1856 года. -
Это прелестная женщина, от которой все в восхищении. Гончаров от нее без ума".(3)
Майковой посвящена еще одна запись в дневнике Штакеншнейдер, от 18 мая 1858 года:
"Гончаров кончил свой "Сон Обломова" и читал его некоторым друзьям. Кто-то заметил ему, что главное женское лицо в нем слишком идеально. Гончаров отвечал, что писал его с натуры и что оригиналом ему служила Екатерина Павловна. Гончаров должен ее знать хорошо, потому что видится с нею ежедневно, так как имеет у них стол"(4)
Сама Екатерина Павловна тоже, очевидно, воспринимала отношение к ней Гончарова как влюбленность. Вот разговор, который приводит в своих воспоминаниях Дмитриева:
"Однажды я в упор спросила Майкову:
- А Вы любили Гончарова?
Спросила и испугалась: ну как, думаю, рассердится и турнет меня от себя; с нею это бывало; она терпеть не могла бесцеремонности и нахальства. Но она не рассердилась, задумалась немножко и затем покачала головой.
- Нет. Я его не любила. Сначала он мне нравился…Как девчонке льстило его ухаживание. Но любить…Нет, я не могла его любить, ведь он был такой чиновник!"(5)
Несмотря на привлекательность Екатерины Павловны и интерес к ней самых разных людей, она все же склонна была, вспоминая прошлое, несколько преувеличивать эту всеобщую влюбленность, не говоря уже об откровенной мистификации. Что касается Гончарова, то о своем чувстве и отношении к ней он сам совершенно определенно сказал в одном из последних писем к Майковой:
"Мое влечение к Вам не есть влечение к хорошенькой женщине - Вы это знаете. <…> Вы помните, как охотно я спешил к Вам и предпочитал Вашу комнату в Вашей семье аристократическим будуарам (как Вы говорите) и Вашу беседу беседе с раздушенными барынями - отчего же? Ведь у меня "любовных" видов на Вас не было и никакой такой благодати я от Вас не ждал? Следовательно, в женском уме и честном характере находил больше красоты, нежели в красивых лицах и плечах "раздушенных барынь".(6)
Это признание Гончарова стоит, пожалуй, не меньше, чем признание в любви; но, скорее всего, именно дружеские, а не "сердечные" чувства, которые он испытывал к Екатерине Павловне, позволили их отношениям сохраняться столь длительное время и сделали Гончарова своим человеком у молодых Майковых. В их доме на Лиговке он бывал даже чаще, чем на Садовой, где жили старшие Майковы.
Наиболее очевидные примеры биографических сюжетов, придуманных Екатери-ной Павловной, - рассказ о жизни в семье В.А. Жуковского и о дружбе с братом мужа, критиком Валерианом Николаевичем Майковым. Из воспоминаний Майковой следует, что она воспитывалась в семье поэта Жуковского, жена которого, по просьбе подруги, согласилась взять к себе девочку, привезенную из далекой украинской провинции. Период ее жизни в доме Жуковского описан Екатериной Павловной с многочисленными колоритными подробностями:
"Первые шаги там были неудачны: она тосковала о своих деревенских друзьях, часто плакала, говорила на непонятном языке; никто ее не понимал. Раз как-то на званом вечере собачки <…> стали трепать бахрому кресла, на котором сидела Катя. Она рассердилась на них и закричала на всю гостиную: "Прокляти собаки; чему вони за кытыци чипляюца!". Это было так неожиданно среди чопорных французских разговоров, что все оглянулись на девочку и расхохотались. Катя обиделась, убежала и долго плакала в уголку детской о своей родной покинутой Полтавщине. Ее принялись обучать языкам, танцам, манерам - надо же было превратить деревенскую дикарку в светскую девицу. Дело пошло успешно; девочка оказалась способная, схватывала все на лету; и через несколько лет приехавший из Полтавы отец с трудом узнал в изящной петербургской барышне свою Катушку. На нее уже стали обращать внимание молодые люди, а один из них, В.Н.Майков, сын известного художника, Николая Аполлоновича, и брат поэта, в интимных беседах с Жуковской заявил себя претендентом на руку полтавской хохлушечки"(7)
Все эти живописные подробности чрезвычайно любопытны и производят впечатление абсолютной достоверности описанных событий. Однако если следовать датам жизни Майковой, совпадающим в разных источниках, то она могла приехать в Петербург в конце 1840-х годов (скорее всего, в 1849-ом году); а Жуковский с 1841 года, после женитьбы, жил в Германии.
Развивая в воспоминаниях историю пребывания Майковой у Жуковских, Дмитриева объясняет и причины ее "торопливого" замужества:
"У Жуковского часто бывал наследник, будущий Александр II; он тоже заметил хорошенькую девочку и однажды выразил определенное желание видеть ее фрейлиной его матери. Жуковские перепугались: они хорошо знали, что такое придворная фрейлина, да еще при известном женолюбии будущего императора. В экстренном порядке был вызван отец, и на семейном совещании было решено выдать Катю замуж за В.Н. Майкова".(8)
Эта романтическая версия, как и жизнь в семье Жуковского, несомненно, придуманный сюжет, подчеркнуто литературного характера. Вместе с тем в нем есть своего рода завязка той истории жизни Майковой, которую она начнет выстраивать в дальнейшем: ее замужество. Очевидно, Екатерине Павловне важно было сразу подчеркнуть, что ее согласия на этот брак никто не спрашивал, и ни о какой влюбленности в будущего мужа не было речи.
Второй сюжет, придуманный Екатериной Павловной, касается дружбы и начинавшегося романа с братом мужа, Валерианом, уже известным тогда литературным критиком. Майкова создала в своих воспоминаниях психологически убедительный, индивидуальный характер молодого человека, экспансивного, энергичного, остроумного. Она рассказывала, как Валериан Николаевич читал ей свои статьи, как они обсуждали новые книги. Она вспоминала о летнем отдыхе на даче в Мариенгофе, когда вечерами они уходили на берег моря, бегали босиком по песку, а Валериан декламировал Пушкина, Лермонтова или Гюго. Екатерина Павловна добавляла, что эти прогулки не нравились Евгении Петровне:
"Она всегда беспокоилась и посылала прислугу нас искать и звать домой. А там выговор, кислая мина, неприлично так себя вести, бегать по ночам, точно вы тритоны или наяды. Валериан рассердится и уйдет в свою комнату, хлопнет дверью, а я в уголку сижу, плачу. Я ведь тогда совсем дура была, ничего не понимала, а теперь думаю, она боялась, как бы мы не влюбились друг в друга. А может быть, и влюбились бы, если бы он не умер".(9)
Все эти воспоминания выглядят абсолютно убедительно; впечатляют множеством бытовых подробностей, хотя от начала до конца - плод воображения Майковой. Валериан Николаевич был не младшим, как рассказывала она подруге, а старшим братом ее мужа. Он погиб в 1847 году, когда Екатерине Павловне было одиннадцать лет. Она появилась в доме Майковых в 1852 году, спустя пять лет после смерти Валериана Николаевича и могла только слышать о нем от своих родственников.
И в той, и в другой истории, сочиненной Екатериной Павловной, достаточно откровенно присутствует мотив ее женской привлекательности и обаяния, - как движущий мотив событий ее жизни. Однако более важным для автора воспоминаний оказывается момент некой самоидентификации личности, когда собственное прошлое требует объяснений, и они возникают с помощью подобных придуманных сюжетов, наряду с интерпретацией реальных фактов собственной жизни, как и жизни других людей. Очевидно, Майкова сама воспринимала себя как "новую женщину", которая уже не могла быть удовлетворена отведенной ей традиционной ролью жены и матери; поэтому свой уход от мужа она психологически готовит рассказом об их совершенном внутреннем "несовпадении". В ее воспоминаниях возникает образ немолодого человека (Владимиру Николаевичу в момент женитьбы было двадцать шесть лет), скучного, невыразительного, постоянно занятого службой.
"Муж ее, Владимир Николаевич, -
комментирует воспоминания подруги Дмитриева, -
был человек совсем другого склада, чем Валериан. Корректный, серьезный, вечно занятой, он никогда бы и не подумал лунной ночью, босиком, бегать по пляжу…".(10)
Явно основываясь на рассказах Майковой, мемуаристка пишет:
"Мужа своего, Владимира Николаевича Майкова, Екатерина Павловна не любила как мужа, ведь
ей было едва 16 лет, а он уже служил, имел чины, да и по характеру к ней не подходил. В литера-
турном кружке, который у них собирался, его называли "стариком", поэтому и его молоденькая
жена получила прозвище "старушки".(11)
Очевидно, эта версия семейной жизни Майковой была достаточно распространена и существует, например, в воспоминаниях историка литературы, критика народнической ориентации А.М. Скабичевского.
"Средний сын, Владимир, - пишет он, - тоже склонен был к созерцательности. Между прочим, административная служба по департаменту внешней торговли столь иссушила его, что жена его, обладавшая более живым и пылким темпераментом, не в состоянии была ужиться с ним и сбежала от него на Кавказ с одним нигилистом".(12)
Это взгляд человека, который явно не симпатизирует Майковым, а историю семейной жизни Владимира Николаевича оценивает уже ретроспективно. Скорее всего, такое отношение к событиям прошлого присутствует и в воспоминаниях самой Екатерины Павловны, записанных ее подругой. Возможно, она воспринимала позднее свой уход из семьи именно под знаком изначальной нелюбви к мужу, верила в это объяснение и находила его по-своему романтическим. Отсюда - версия увлеченности Валерианом Майковым как альтернативный вариант возможной семейной жизни.
Дмитриева приводит слова Екатерины Павловны, очевидно, близкие тому, что она слышала от своей подруги:
"Вот он был бы для меня настоящий муж, - почему меня за него не выдали?" (Там же). И, как она сама признавалась, если бы не гибель Валериана, в семье Майковых "разыгралась бы тяжелая драма".(13)
Выбор в качестве героя Валериана Николаевича, конечно, был связан для Майковой не только с определенными особенностями его характера и темперамента, но и чрезвычайно важной для Майковой вовлеченности в общественную, политическую деятельность. У нее была даже своя версия гибели Валериана Николаевича. Она считала, что он покончил жизнь самоубийством,
"потому что был близок к кружку революционной молодежи, где бывал поэт Михайлов, и очень боялся обыска, ареста, ссылки".(14)
Комментируя ее рассказ, Дмитриева замечает:
"Не знаю, имеются ли какие-нибудь указания на этот факт в истории революционных кружков 60-х годов, но Майкова говорила, что незадолго до своей трагической кончины Валериан жег какие-то бумаги, нервничал и выражал опасение, что его арестуют".(15)
Екатерина Павловна, будучи сама женщиной 60-х годов, придумав историю взаимоотношений с Валерианом Майковым, неизбежно должна была именно с этой эпохой связать его общественную деятельность. Миф должен был обрасти соответствующими подробностями. Дополнительной мотивировкой превращения Валериана Майкова в революционно настроенного шестидесятника могло стать его недолгое участие в кружке Петрашевского, о чем Екатерина Павловна, возможно, слышала в семье.
Объясняя, со слов Майковой, причины ее разрыва с мужем, В.И. Дмитриева пишет:
"Он ее любил, но не столько как товарища и друга, а сколько как "усладу жизни".(16)
В этих точно приведенных словах Екатерины Павловны звучит почти откровенный упрек Владимиру Николаевичу Майкову: упрек женщины, которая ищет в мужчине "единомышленника", уважающего ее право на самостоятельную жизнь. Этот упрек, очевидно, менее всего справедлив. Жизнь Екатерины Павловны была чрезвычайно наполненной: и, может быть, не столько семьей, мужем и детьми (их у Майковых было трое), сколько разнообразной творческой и общественной деятельностью, путешествиями (заграничные поездки 1859 и 1863 годов). Она принимала самое активное участие в издании журнала для детей Подснежник и журнала Семейные вечера, которые выходили под редакцией Владимира Николаевича (во многом именно для нее, для возможности дать ей поле деятельности, в котором она нуждалась, и создавались эти издания); написала Азбуку и первые уроки чтения; опубликовала автобиографическую повесть Как началась моя жизнь. Но этого, очевидно, оказалось недостаточно для Майковой, которая жаждала общественного служения, а не только реализации себя в той или иной сфере деятельности.
Неудовлетворенность собственной семьей Екатерина Павловна перенесла и на семью Майковых в целом, где исключение делалось лишь для Николая Аполлоновича, главы семьи. Но ни мать мужа, ни Аполлон Николаевич, ни младший из братьев - Леонид не стали для нее близкими людьми.
"По свойствам характеров и темпераментам семья Майковых, как говорила Екатерина Павловна, - пишет Дмитриева, - резко делилась на две половины. Мадам Майкова, не злая, но суховатая по натуре, строго придерживалась светских обычаев и тщательно следила, чтобы в доме все шло корректно, прилично, как у всех людей их круга. Поэтому "полтавская хохлушечка" была под неусыпным наблюдением, - "как бы чего не вышло", и каждый ее поступок, каждый промах отмечался и немедленно подвергался педагогическому воздействию. Николай Аполлонович, напротив, был всегда весел, добродушен, любил посмеяться, пошутить и, когда жена уже очень допекала невестку своими наставлениями, он неизменно заступался"; "он уводил ее в свою мастерскую, развлекал альбомами, картинами и писал с нее бесчисленные портреты".(17)
Похожее восприятие семьи Майковых мы находим в литературных воспоминаниях А.М. Скабичевского. Он бывал в доме Майковых в студенческие годы, т.к. учился в университете вместе с младшим сыном Майковых - Леонидом. Оценка их семьи Скабическим - это взгляд человека, воспитанного на идеях Современника 1860-х годов, человека, которому атмосфера этого дома была непонятной и чуждой.
"Я не знаю, - пишет он, - что представлял собою Валериан Майков, умерший до моего знакомства с его семьею. Что же касается всех прочих членов семьи, то они всегда поражали меня строгою уравновешенностью их натур, крайнею умеренностью и аккуратностью во всех суждениях и поступках, наружным благодушием и мягкосердечием, под которыми втайне гнездилось эгоистическое себе на уме, а порою и достаточная доза душевной черствости. Но все это скрашивалось таким светским тактом в обращении как с выше, так и ниже поставленными людьми, что находиться в их обществе было очень легко и приятно. Невольно казалось нам, юнцам, что трудно и представить себе людей более передовых, гуманных и идеальных. Это и был тот самый "гармонизм" всех элементов человеческой природы, на который в кружке нашем смотрели как на квинтэссенцию той истинной просвещенной нравственности, которая заменила для нас отвергнутую нами обветшалую прописную мораль.
Ко всему этому надо прибавить, что все Майковы поголовно были эпикурейцы, тонкие ценители всего изящного и гастрономы, умеющие вкусно и в меру поесть и выпить. Наконец, все Майковы подряд были созерцатели, с примесью некоторой доли сентиментальности".(18)
Близость восприятия этой семьи Скабическим и Майковой отчасти объясняется их демократическими идеалами, сформировавшимися в 1860-е годы, их пониманием общественного предназначения человека как активного гражданского деятеля. Но если Скабичевский сразу оценил семью Майковых с позиции такого рода требований к личности, то Екатерина Павловна начала предъявлять этот счет позднее, мирно прожив в этой семье около десяти лет. Но в самой натуре Екатерины Павловны словно была заложена склонность к "взрыву", радикальной смене образа мысли, поведения. И потому нужны были не обязательно внутренние, семейные, но даже внешние, "эпохальные", обстоятельства, чтобы этот "взрыв" произошел.
Закономерно, что, отвергнув саму атмосферу дома Майковых, те нравственные, эстетические и идеологические ценности, которые были укоренены в этой семье, Екатерина Павловна не приняла и творчество Аполлона Николаевича Майкова, которого уже современники воспринимали как классического поэта "чистого искусства". Она пришла в их дом, когда Аполлон Николаевич был уже достаточно известен как поэт; но, очевидно, сдержанно относилась к его стихам. В.И. Дмитриева приводит любопытный разговор с Екатериной Павловной:
"А Аполлон был каков? - спросила я. - Прекрасный человек, мягкий, душевный, но и как поэт, и как человек он комнатный. - У Екатерины Павловны были такие неожиданные словечки и оригинальные определения. Я засмеялась и спросила: - Ну вот, что это такое, "комнатный"? - Как же это Вы, писательница, а не знаете? Есть такие певицы, что и голос красивый, и петь умеют, а в большом зале их не слышно. Комнатные. Вот и люди такие же бывают - для себя. И поэты тоже. Байрон, Пушкин, Гюго, Лермонтов - на весь мир гремят, а эти и хорошо поют, да тихонько, в своем уголку".(19)
Вспоминая события далекого прошлого, Майкова, скорее всего, говорила о своих эстетических вкусах 1860-х годов. Аполлон Николаевич, упоминая о ней в письме к жене (24 октября 1864 года), писал:
"…ее любимое чтение - это "Современник" и им выводимые вопросы".(20)
Любое чтение Екатерины Павловны - поэзия Некрасова; революционно - демократическая критика: статьи Добролюбова, Шелгунова, Писарева, наконец, - роман Чернышевского Что делать?
"С Чернышевским Екатерина Павловна не встречалась, - пишет в своих воспоминаниях В. Дмитриева, сохраняя интонации рассказа Майковой, - но "Что делать?" прочла и увлеклась им, по ее же словам, "до бреда". Хотела идти на казнь его, но не пустили: не корректно было матери семейства, жене чиновного мужа бегать по демонстрациям в честь государственного преступника. И очень завидовала потом Людмиле Михайловне, будущей жене Шелгунова, которая бросила на эшафот букет цветов".(21)
Свойственная Майковой жажда деятельности, обостренное чувство справедливости, неудовлетворенность семейной жизнью, наконец, экзальтированность натуры вызывали потребность новых отношений и чувств, иного типа поведения. Полной душевной гармонии с семьей Майковых Екатерина Павловна, вероятно, не испытывала никогда. На каком-то этапе атмосфера их дома, с ее культом семейных ценностей, искренней верноподданностью, занятостью мужчин служебными обязанностями, начинает казаться молодой женщине мещанской и бюрократической. В конечном итоге все завершилось бунтом.
Все, что произошло с ней дальше: разрыв с семьей, оставленные муж и дети, неудачный гражданский брак, коммуна, идеальная жизнь в которой была возможна лишь в произведениях Чернышевского, - словно иллюстрирует романы 1860-х годов, такие, как Взбаламученное море А.Ф. Писемского или Некуда Н.С. Лескова. Здесь не только литература вмешалась в жизнь, но и жизнь оказалась построена по законам литературного жанра, который сначала развивался как роман утопический, с оптимистическим финалом; а затем трансформировался в роман антинигилистический, разрушающий всяческие иллюзии и ожидания героя.
Примечания:
© N. Volodina
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
