Лариса Алексеева
Обещание книги
Эти письма будут всегда у меня. Пусть это будет нашей сказкой.
К.В. Кандауров - Ю.Л. Оболенской. 14 декабря 1914.
Рассказать "сказку", а точнее, воссоздать историю отношений двух людей, близкую и понятную им одним, - задача не из легких. Всегда остается вопрос о правомерности чтения чужих писем и дневников, даже если они, сохраненные временем, попадают в поле зрения исследователя в качестве исторических источников. Проблема "вмешательства", нарушения приватности личного пространства, оправдываемая поисками новых свидетельств, характеристик, нюансов исторической реальности не только чрезвычайно сложна, но и чревата опасностью мелодрамы, подробностью частного. Однако нынешнее "время рассказчиков", кажется, перестало этим смущаться. Караваны его историй и биографий стремительно заполняют современное культурное пространство, возвращают вытесненное или забытое, создают новые связи и точки пересечения, и в этой перекрестной циркуляции знаний, впечатлений, эмоций каждая новая история имеет право на существование.
Эпистолярное наследие Ю.Л. Оболенской - огромная залежь, едва тронутый исследователями массив документов, включающий дневники, воспоминания, записи мемуарного характера, переписку с деятелями литературы и искусства десятых-двадцатых, а также молодыми художниками, ее учениками тридцатых-сороковых годов ХХ века. Все это Юлия Леонидовна бережно хранила, систематизировала, по письмам и дневниковым записям составляла сводные подготовительные материалы для будущих жизнеописаний, понимая, что все важное и мимолетное - события, чувства, обстоятельства бытия - есть канва интереснейшей книги, которая, возможно, когда-нибудь и случится.
В начале одной из ее тетрадей есть надпись: "Материалы для истории нашей жизни с К. В. Кандауровым, которую я обещала ему написать и мы хотели писать ее вместе. (Дневники и переписка)"(1).
Если бы такая книга состоялась, это было бы еще одно повествование о жизни в искусстве, о творческом союзе в окружении художников и поэтов, о встречах, дружбах, впечатлениях, о времени, в котором кочевали из прекрасного прошлого в неведомое будущее.
С началом Великой Отечественной самые дорогие для себя письма и документы Оболенская, зашив в холстину, передаст в Третьяковскую галерею, значительная же часть архива останется дома, в мастерской на Тверской улице, которую тоже придется на время покинуть. В октябре 1941 она попытается наскоро, хотя бы эскизно набросать очерки о близких ей людях, "свести счеты с прошлым", но в тех условиях это получалось не так, как хотелось.
А смерть действительно пришла внезапно - но уже после войны, в декабре 1945.
Нужное. Ненужное. Непрочитанное
…С горечью думаю о начинающихся обысках. У меня ничего нет -
ни продовольствия (такое время), ни денег, ни оружия - тем более
грустно, что снова перетряхнут все мои тщательно подобранные
письма и бумажонки. Никому кроме меня они не нужны, но хочется
их сберечь, дорожу ими, как жизнью…
Ю.Л. Оболенская. Из дневника 1920 года.
В Государственный Литературный музей (ГЛМ) выморочное имущество Ю.Л. Оболенской поступило по акту нотариальной конторы. Словосочетание "выморочное имущество" всегда звучит пронзительно и трагично: пустота за гробом, наказание беспамятством, когда оставшиеся фрагменты земного существования никому не нужны. А в данном случае речь шла о человеке, который всю свою сознательную жизнь противостоял небытию, записывая, фиксируя труды, дни и события своей и чужих жизней, переводя их в слова и образы.
Огромный корпус документальных, печатных и изобразительных материалов (около 3000 единиц) обрабатывался и записывался два года (1946-1947), а в конце пятидесятых - начале шестидесятых было произведено его значительное списание и перемещение. Для не имеющего площадей ГЛМ выморочное имущество художницы оказалось слишком велико, было отнесено к "непрофильным", и им распорядились достаточно вольно. В результате часть документального собрания пополнила фонд Оболенской в ГТГ (справедливости ради отметим, что она предполагала все сосредоточить именно там), другая перекочевала в ЦГАЛИ (ныне - РГАЛИ), что-то было списано по состоянию сохранности и прочим сложно формулируемым на современном научном языке причинам.
Итак, архив Оболенской и близкого ей художника, коллекционера, театрального деятеля К.В. Кандаурова - а это 11 тетрадей дневников и записных книжек, около 2000 писем, большое количество фотографий и др. - оказался рассредоточенным по трем известным московским хранилищам. Кроме того, 76 писем (2) Ю. Л.Оболенской к М. А.Волошину находятся в Пушкинском доме, материалы художников есть и в крымских собраниях, в частности, в Доме-музее Волошина.
Еще один хранительский "кундштюк" состоял в том, что внутри ГЛМ выморочные материалы оказались раскассированными по разным коллекциям, и это вытеснило на периферию музейного сознания самого фондообразователя. Поэтому, несмотря на то, что имена Оболенской и Кандаурова известны специалистам, занимающимся Волошиным, Цветаевой, А. Н. Толстым, Богаевским и др., их значимость в качестве самостоятельных культурных героев "серебряного века" никогда не рассматривалась.
Отчасти это связано и с тем, что вне, так сказать, эстетического внимания осталось и их художественное наследие, судьба которого также мало изучена. Ученица Бакста, Добужинского, Петрова-Водкина, Оболенская начала выставляться с 1910 года. Московской публике ее впервые представил на выставке "Мира искусства" К. В. Кандауров в 1912 г. После личного знакомства Оболенская стала постоянным экспонентом выставок, которые устраивал Кандауров в Москве и Петербурге. В двадцатые годы оба они - организаторы и участники выставочного объединения живописцев и графиков "Жар-цвет".
Однако о судьбе ее картин пока не удалось собрать достаточных сведений.
В запасниках ГЛМ и ГТГ хранится лишь небольшое количество графики Оболенской, т.е. в московских музейных и архивных собраниях художница оказалась представлена, прежде всего, как мемуаристка, но не как состоявшаяся творческая личность.
Такое едва заметное присутствие в художественном пространстве и, конечно, разрозненность документального массива привели к тому, что в нарративе "серебряного века" имена Оболенской и Кандаурова присутствуют лишь эпизодически, маргинально - в скромных упоминаниях, комментариях, сносках (3). Их собственная, "личная история" остается непрочитанной.
Love story
Мне хочется стать в Вашей жизни заметной фигурой, чтобы Вы
чувствовали, что у вас есть человек, который готов Вам помочь,
согреть, приласкать и поделить Ваше счастье и горе. Я мысленно
целую Вашу дорогую головку и прошу принимать все мое от
чистого сердца. Дайте мне возможность все это показать на деле, и
Вы увидите, что не ошиблись. Вы меня поняли больше всех, кто
меня знает и это такое для меня счастье. Дорогая Вы моя, я полюбил
в Вас мою мечту. Я нашел в Вас ту, которую бессознательно искала
моя душа всю жизнь.
К.В. Кандауров - Ю.Л. Оболенской. 2 марта 1914.
Дневники и переписку (около 1000 писем) Оболенской и Кандаурова , охватывающие период с 1913 по 1930 год, действительно можно считать классическим эпистолярным романом, традиционной love story развивающейся по всем канонам жанра. Судьбы героев, творческие и личные отношения представляют в этом "романе" главный сюжет, но сквозь него неизбежно просматривается картина времени, идущие извне импульсы определяют параметры частной жизни.
Стремительная завязка, начавшаяся встречей на коктебельском берегу, притяжение-отталкивание в ситуации любви на фоне законного брака, наконец, человеческая и творческая соединенность, когда домом стала совместная мастерская, а каждодневные встречи обрастали семейным бытом. И при этом - некоторая незавершенность, отдельность вблизи друг друга, которая все же будет придавать этому союзу несемейный оттенок. В их отношениях всегда присутствовали макро- и микро-расстояния: сначала - между Крымом, Москвой, Петербургом, потом - между Большой Дмитровкой и Тверской, которые преодолевали письма, встречи, друзья, работа…
Но порознь - не всегда врозь, притяжение разъединенного имеет свою силу. Поэтому и разрозненный архив, как бы не был труден в изучении, приманивает, втягивает в свою орбиту, неизвестность настраивает на поиск, и давнишнее обещание книги будто переселяется в сознание ищущего.
"Ибо не дано безнаказанно жечь чужую жизнь. Ибо - чужой жизни нет" (М.Цветаева).
Художник пишущий
…Часто есть потребность излить себя в чем-нибудь:
какая-нибудь радость, тревога, ожидание, впечатление мимолетное.
Нельзя для всей этой бегущей жизни успевать писать
большие вещи да и не вмещается она в них…
Ю.Л. Оболенская - К.В. Кандаурову. 15 августа 1916.
В случае Оболенской мы имеем редкую ситуацию, когда мемуарист, свидетель и современник действительно заслоняет собой живописца. Юлия Леонидовна принадлежит к редкой категории художников - пишущих и рифмующих, т.е. литературно одаренных. Широкий круг общения и свободное владение словом и пером (в случае дневника - карандашом), привычка к фиксации мельчайших событий и подробностей жизни в письме, дневниковой записи, записной книжке, собственно, и создали тот колоссальный массив документов, который предстоит освоить.
Вместе с тем, эпистолярий Оболенской - текст художника, со всеми уникальными для подобного текста характеристиками. Ее записи аналогичны рисункам, наброскам, когда вместо имен мелькают инициалы, мысли оборваны, фразы доведены до намека самой себе и, чтобы их прочесть, нужна привычка к условному языку и беглому почерку. Но в этой рисуночной манере - цепкий взгляд художника, для которого деталь, подробность, мелочь важнее иного. Для примера - несколько записей из дневников.
28 февраля 1919 г.: "К. принес снимки, делал новые отпеч[атки], а я пис[ала] п[ортре]т. Он еще принес молока и 2 картоф[елины] и 1 лук, стряпал и мы ели и пили молоко. Был пир на весь мир" (4) . Три фразы - и полноценный сюжет, кажущийся знакомым по работам Петрова-Водкина или Штеренберга.
"Веч[ером] доклад Белого. Ковыляли по ужасной дороге посреди улицы гуськом по ледяным выступам (между бывшими прежде рельсами) по бокам - озера. Пост[оянно] провалив[ались] ноги. Трот[уар] непроход[им]… Чит[ал] пути культ[уры] - история становления "я" - розовые, личные и коллективные (как теперь) голубиные книги внутри нас и гроза снаружи" (5).
И опять: эскизно - содержание доклада, но внимательно и пристально - дорога по ледяным выступам, и она становится образом "путей культуры", о которых говорил Белый.
По коктебельскому дневнику можно проследить количество солнечных, пасмурных или дождливых дней, встретить описания пейзажей в разное время суток; крыло птицы или цветок винограда привлекают внимание автора не меньше, чем разговоры об искусстве или стихах. Иначе говоря, описательность, подробность, цветовое наполнение текста - своеобразие мемуаристики Оболенской. Она пропускает содержание через глаз, вербализует образ, который для нее, как для художника, самодостаточен в передаче смысла.
И больше. Впечатление, попавшее в тетрадь, запоминается ярче и оказывается способным превращаться в самостоятельный образ, знак последующих событий, проникать в живопись. В записи первых дней коктебельского лета читаем:
"Возвращаясь, прошли через 2-ой источник, заросший зеленью. Тенистый оазис, где пахло южным Крымом. Я открыла, что это пахли цветы винограда и нарвала их. Тонкий благородный, но пьянящий аромат его лучше всяких роз. Он волнует какой-то необычайной мечтой. В нем не то вся душа моя, не то все то, что ей не хватает. Мы опьянели от радости, срывая и неся эти веточки. Было тепло, море синее, земля легка под ногами, лица горели от ветра, и кружил вокруг сказочный аромат цветущего винограда" (6)
"Цвет винограда" - ощущение необычайного, предчувствие счастья - станет названием одного из будущих портретов Кандаурова.
Конечно, личный архив - это еще не книга; "чужое вчерашнее сердце" (Цветаева), частная жизнь на едва проступающем внешнем фоне. При авторском подходе личное должно было остаться личным, все остальное - дело памяти, способной раскрыть, развернуть запись так, чтобы сокровенное обросло жизненной "плотью". Хороший вкус - ее творческий принцип. Преобразуя монолог, прямую речь в повествование, мемуарист волен быть откровенным в той мере, которую считает достаточной.
В отсутствие авторского участия для подобной реконструкции требуется то самое - смущающее - вторжение в заповедную зону и проживание чужой жизни - день за днем, страница за страницей. Но существует еще и "додневниковый" период: история семьи - известной фамилии, поиски родственников, которых не оказалось рядом в 1945 году.
Родословная
Стихи твои мне очень понравились …
Л.Е. Оболенский - дочери. 17 июня 1900.
Юлия Леонидовна Оболенская ((28.01.1889 -16.12.1945) происходит из семьи поместных дворян.
Ее отец, Леонид Егорович (1845-1906) - известный в Петербурге писатель, философ, журналист демократического толка, редактор и издатель журнала "Русское богатство". Он читал лекции, писал стихи, критические статьи, под псевдонимом М. Красов публиковал романы.
На одной из фотографий Оболенский снят в группе известных русских писателей и авторов "Русского богатства" в 1900 г. (Д. Мамин-Сибиряк, П. Боборыкин, С. Венгеров, Н. Кареев и др.). Эта фотография может служить символом уходящего века классической русской литературы, ее коллективным портретом. Леонид Егорович умер, когда его младшей дочери было семнадцать лет, но она бережно хранила письма отца, в которых заботливая родительская интонация имеет непринужденное литературное изложение. Когда М. Волошин в 1913 году будет хвалить свою гостью за владение стихом и побуждать к серьезному занятию поэзией, она искренне ответит, что не видит в этом ничего особенного, считая, что так может писать "каждый интеллигентный человек". Любопытно, что и старший брат Оболенской, Леонид, обладал этим же навыком интеллигентной стихотворной речи.
На одной из своих фотографий (1904), подаренной сестре, он сделает такую надпись:
Немного сонный,
Но благосклонный
Вполне бонтонный
чинодрал,-
Сестре законной
Сложил плененный
Строфой пасконной-
мадригал
Молюсь растущей
В ученой куще:
Душой цветущей -
Не забудь!
К радости пущей
Ты, вечно сущей,
Думой живущей,-
Со мною будь! (7)
Между братом и сестрой душевная привязанность сохранялась до конца его жизни, несмотря на большую (16 лет) разницу в возрасте, территориальную отдаленность и не менее существенную разность занятий.
Л.Л. Оболенский служил в банке, жил с семьей в Нижнем Новгороде, Перми, занимался общественной и политической деятельностью. Меньшевик, а потом большевик, он возглавлял финансовые органы, недолго сотрудничал с Луначарским в Главискусстве, был послом в Польше, а в последний - 1930 - год своей жизни несколько месяцев возглавлял Эрмитаж. Как писал в одном из писем его сын, Леонид Леонидович-младший, "отец ничего не успел продать и ничего переставить. Успел только покрасить Зимний в бирюзовый цвет, каковым он был до того, как его выкрасили в красно-коричневый, цвета запекшейся крови" (8).
Племянник Юлии Леонидовны - самый известный Оболенский ХХ века: актер, режиссер, кинодокументалист, заслуженный артист России. После обучения в Германии стал первым в нашей стране профессиональным звукооператором, снялся более чем в семидесяти фильмах. В его биографии была своя трагическая страница, косвенно проясняющая и печальную судьбу архива Оболенской. Он ушел на фронт, попал в плен и оказался на службе у немцев, за что был осужден в 1943 г. и отбывал наказание до 1953 г. в магаданских лагерях.
Был еще один - двоюродный (по линии отца) - брат, Валериан Валерианович, более известный под своей партийной кличкой, ставшей и литературным псевдонимом - Н. Осинский. Видный советский экономист, государственный и партийный деятель, публицист он был расстрелян по делу Бухарина -Рыкова в 1938 г. О кузене у Юлии Леонидовны нет упоминаний, но даже если они и не общались, этот приговор не мог не быть для нее трагичным. И страшным…
В школе Е.Н. Званцевой. Учителя и ученики
Когда я увидела "Сон" Петрова-Водкина, я уже знала про себя, что
именно этого я искала бессознательно на всех выставках… Бакст
сам приблизил к нам возможность вступить на этот путь…
Ю.Л. Оболенская. В школе Званцевой.
В последних классах гимназии Оболенская начала заниматься на художественных курсах, организованных при Обществе Взаимного Вспомоществования русских художников, а с 1907 посещала занятия в частной художественной школе Е.Н. Званцевой. Ее учителями были Л. Бакст, М. Добужинский, К. Петров-Водкин, а соучениками - М. Шагал, С. Дымшиц-Толстая, Н. Тырса, М. Нахман, Р. Котович-Борисяк, В. Жукова, С. Маклецов, Б. Такке и др.
Первоначально школа располагалась в том же доме на углу Таврической, где у Вяч. Иванова собиралась литературно-художественная элита Петербурга, т.е. его "башня" находилась непосредственно над круглой мастерской, в которой на видном месте стоял "культовый" мольберт Врубеля. И хотя приходившие сюда молодые люди не имели представления о действительной связи всего со всем и могли в ожидании Бакста принять за него Кузмина, ощущение "гения места" не подводило, да и поэзию они любили не меньше живописи.
В 1927 г. Оболенская сделает доклад в ГАХНе о первом - бакстовском - периоде школы, стараясь объективно и точно представить ее атмосферу, методику обучения, отношения между учащимися и преподавателями, показать индивидуальные и творческие особенности молодых художников.
Контрастом сдержанной и внимательной манере преподавания Добужинского, который учил рисунку человеческой фигуры, служил темперамент другого мастера: "При разборе работ Бакст был удивительно тонок в суждениях, а в выражениях груб. Но никому из настоящих учеников не приходило в голову обижаться: напротив, хорошая встряска заряжала на неделю. Случайные же "барышни" часто плакали" (9).
После отъезда Бакста за границу в 1910 году, его место занял Петров-Водкин. Он привлекал учеников своей монументальностью и от него ждали "тайн ремесла".
"Нас занимал мир цвета яркого, звонкого, контрастного; жизнь этого цвета в его развитии, в его столкновениях с другими цветами; нас занимали простые и важные силуэты вещей и людей с неповторимыми типическими особенностями каждой вещи, чуждыми всякой схематичности"(10) .
Память о пребывании в школе Званцевой и добрых отношениях сохранили автографы Добужинского и Петрова-Водкина на книгах, подаренных Юлии Леонидовне. "Дорогой бывшей ученицей" называет Оболенскую Добужинский, надписывая книгу Э. Голлербаха о своих рисунках в 1924 году; "ученицей-другом" именует ее Петров-Водкин в инскрипте 1933 г. на книге "Пространство Эвклида" (11).
Коктебель. Три встречи
С того момента, как я начала писать свои два пейзажа
и заканчивать его же в портрете, я точно больше чувствую себя
в Коктебеле и переживаю какие-то грустные осенние радости,
такое одиночество и холодок и свежесть -
когда погружаешься в линии гор, в формы зубцов,
в цвет сухих пространств полыни и земли,
в акварельное хрустальное небо с мелкими облаками.
Какая-то тайна живописи опять манит,
будто бы забытая, но теперь еще более близкая.
Ю.Л. Оболенская -К.В. Кандаурову. Начало августа 1916.
На лето ученики школы разъезжались на этюды. Весной 1913 г. двадцатичетырехлетняя Юлия Оболенская со своей матерью, Ф.К. Радецким и присоединившейся чуть позже, подругой по школе Магдой Нахман появилась в Коктебеле. Как она пишет - из-за дождя, случайно, но, как часто бывает, именно случай расписывает дальнейший жизненный сценарий на много лет вперед. Почти пять месяцев - с мая до конца сентября - приезжие проведут в доме Волошина, перезнакомившись с его обитателями и завсегдатаями, гостившими в то лето у Макса.
"Коктебель для всех, кто в нем жил - вторая родина, для многих - месторождение духа", - писала М.Цветаева. Оболенская - не исключение, напротив, яркое подтверждение цветаевской мысли, образным выражением которой стала самая известная ее работа - автопортрет в красном платье на фоне коктебельского пейзажа (12).
События этого лета - три встречи, определившие всю "композицию" ее дальнейшей жизни. Первая соединила в одно любовь и искусство. К. В. Канадуров - художник-осветитель Малого театра, устроитель выставок ("московский Дягилев", как называл его Волошин), человек театральной повадки, полный планов и рассказов о театре, актерах, выставках, известных живописцах и слегка удивленный представлением молодым художницам, картины, которых ему недавно пришлось развешивать. Он приехал с женой (13), он вдвое старше, но сразу стал для новой знакомой увлекательным собеседником, наставником, поводырем в мир искусства, спутником в походах на этюды - туда, где цвел виноград…
Его главным "подарком" Оболенской стал К.Ф. Богаевский, которого Канадуров боготворил и чей художественный опыт, человеческое общение и для Юлии Леонидовны оказались очень значимыми. "У меня какая-то ясность в зрачках, когда его вижу"(14), - запишет она после первых же дней знакомства с художником. Безусловно, в мемуарной книге Богаевский был бы одним из центральных персонажей: Оболенская занималась подготовкой материалов к его биографии и, делая выписки из писем Кандаурова, не пропустила и такую строчку: "Я все же безумно счастлив, что в жизни моей столкнулся с тобой и с Ю.Л."(15).
И, наконец, М.А. Волошин, который, ценя в Оболенской художника, очень заинтересованно отнесся к ее литературным наклонностям. На этой грани - поэзии и художества - возникло особое дружеское притяжение, длившееся годы, оставившее след в дневниках и переписке обоих.
Отметим, что один из первых мемуарных опытов Оболенской был связан именно с Волошиным. В 1933 г. по просьбе Марии Степановны Волошиной она сделала выписки из своих дневников о пребывании в Коктебеле, сопроводив их небольшим комментарием. Текст "Из дневника 1913 года" известен по публикации в томе воспоминаний о Волошине, подготовленном В.П. Купченко и З.Д. Давыдовым(16).
Он, хотя и отличается документальной точностью, выглядит довольно скромно, оставляя вне портретной характеристики саму мемуаристку. То ли сказалась свойственная ей сдержанность, то ли слишком тяжелы были недавние утраты и срок для воспоминаний еще не наступил. Конечно, жаль. Оболенская явно из числа тех женских романтических душ, которыми увлекался и которых увлекал поэт, - способная художница, поддающаяся соблазну рифмы во всей открытости движения навстречу… Он посвящает ей стихи, дарит книги, акварели, знакомит с Черубиной, всячески пробуждая тот самый дух свободы и творчества, настоящего искусства.
Комплекс материалов "волошинской темы" очень интересен и вписывается в более сложную конфигурацию перекрестных отношений, включающих все тех же Кандаурова, Богаевского и их близкое окружение.
Забавно описывает Оболенская короткую встречу с Кандауровым в Москве по возвращении из Коктебеля в конце сентября 1913 года. Константин Васильевич, сообщив, что Волошин прислал ему письмо с восторженными рассказами об Оболенской, ревниво расспрашивал: "Что Вы сделали с этим толстым чертом?... Что за новые горизонты вы ему открыли? Отчего вы со мной о том не говорили? Он пишет, что каждый день открывает в Вас новое и разные дифирамбы пишет … Как это Вы к концу лета пробили брешь? Я ему ответил - Что это ты все о Ю.Л. пишешь? Чего ты раньше смотрел? и т.д." (17).
Элегии для " обормотов"
Пишу теперь с М[агдой ] С[ергея Я[ковлевича] в тесной гуще
обормотов. Одни сидят рядом, другие лежат внизу, третьи входят,
читают, снуют. Сокол помогает позировать, пускает мыльные
пузыри, переводит калькомани на сандалии С[ергея ] Я[ковлевича],
мне в альбом, Магде в ящик [… ] Гвалт и столпотворение.
Очаровательные они.
Ю.Л. Оболенская. Из дневника 1913 года.
Действительно, после отъезда Кандауровых, жизнь в Коктебеле для двух петербургских барышень изменилась. Август и сентябрь прошли для них под знаком Волошина и его гостей-"обормотов" - семейства Цветаевой-Эфронов и их друзей.
Любопытно, что еще совсем недавно ситуация была абсолютно иной. Сдержанные петербурженки-художницы Оболенская и Нахман предпочитали более "взрослую" и профессиональную компанию - Кандаурва, Волошина, Богаевского, Рогозинского, но однажды, с подачи все того же Константина Васильевича, Юлии Леонидовне довелось прочесть свои стихи, как она их называет, "пасквили" на коктебельские темы, в которых хозяин дома, "Всевластный Киммерии господин", предстал в окружении своей коктебельской свиты.
Замечательно и то, что стихи были написаны через несколько дней после творческой премьеры венка сонетов "Lunaria", прочитанного Волошиным своим гостям под коктебельскими звездами. И это тоже был венок сонетов - форма сложная, предполагающая владение поэтическим мастерством, хотя и не без легкого намека на пародию.
Стихи вызвали всеобщий восторг, смущенной Оболенской пришлось неоднократно повторять чтение и самому Максу, и его гостям. Так к ней пришла литературная "слава", разрушившая былые напряжения и преграды с "обормотами" и сделавшая ее на целый август литературной знаменитостью Коктебеля. Начались совместные чаепития, игры, чтения стихов, и в дневнике читаем: "Сегодня М[арина] И[вановна] удивлялась, как мы столько прожили (с 16 мая), а познакомились лишь недавно" (18).
Волошин, похвалив Оболенскую за твердый стих, предложил ей "сажать натуру и писать стихотворные портреты" (19), чему она и последовала, сложив стихи всем, с кем подружилась (С.Я. Эфрону, М.И. Цветаевой, М.С. Фельдштейну, В.А. Соколову, Богаевскому и др. ). В качестве примера - фрагменты одной из ее элегий:
|
В подушках на высоком ложе
Чеканный лоб был бел и гладок,
Прозрачно-матовая кожа
Светилась в груде медных складок.
Из мраморной единой глыбы
Черты изваянные четки -
И носа тонкие изгибы
И тяжесть губ и подбородка.
Врезалась рама черных прядей -
И брови в их змеином взлете,
И пальцы в движущемся ряде
На золотистом переплете.
И окаймлен лучистой чернью
Ресниц изогнутых без меры
И острых - на венец из терний -
Цвел взгляд цветком зелено-серым.
Извилисто певуч и длинен
Был весь разбег текучих линий,
И темный галстук посредине
Змеился лентой темно-синей.
И плед был на коленях согнут
Напоминая зиму, город,
И был отвернут и отстегнут
Его рубашки белый ворот.
[…]
|
Прославлены до апогея
До мученической короны
И имя гордое - Сергея
И прозвище его - Эфрона.
Но вот теперь уносит море
Натуру моего портрета
И тяжкое постигло горе
И живописца и поэта.
|
И снова перед нами текст художника, рифмующего визуальный образ и композицию портрета, глазом осваивающего, ощупывающего свою модель. Не был забыт "лукавой музой" и Кандауров, хотя свой "элегический" портрет он получит позже остальных, после Коктебеля. В непритязательных строчках шуточного описания - объединяющий полунамек-полупризнанье: "бурей вздернуты одной"…
В Москве. Хан Даур и Юлька-Безумная
Читая юные записи, я не завидую своей юности.
Теперь лучше. То - томление. Теперь как мила комната наша с ним - совсем иная,
чем в холодном П[етер] б[урге]. Белый его стол, его полка,
nature morte с посудой и подносом, бумажными цветами, кот[рые] он пишет.
Два его мольберта. Господи, не отними…
Ю.Л. Оболенская. Из дневника 1917 года.
В начале 1916 года Оболенская перебралась в Москву, обустроив у себя в квартире общую с Кандауровым мастерскую. Перед этим - бурный "почтовый роман", встречи в Москве, Петербурге, Коктебеле, треугольник (или уже - многоугольник?) отношений, не находящий окончательного решения. В мастерскую приходят общие московские знакомые и приезжают крымчане, хотя существует и квартира Кандауровых на Б. Дмитровке, которую называли, "Ноевым Ковчегом", а ее хозяина "Ханом Дауром", имевшим также кличку "Костька-князь". Оболенская в этой молодой круговерти веселья и розыгрышей звалась "графиня Юлия" или "Юлька-Безумная". Но игра уже давно шла не по правилам.
Поэтому в дневнике встречаются и размышления по поводу любовной связи - на примере Анны Карениной - или просто короткие и от того пронзительные записи : "Костя ушел…", "Сегодня Котички не было". Константин Васильевич ситуацию изменить не мог, глубоко переживал, пока не слег, что, похоже, и заставило обеих женщин принять реальность такой, какова она есть.
Кандауров по-прежнему работает в Малом театре и занимается организацией художественных выставок, Юлия Леонидовна дает уроки рисования. Вместе они ставят кукольный спектакль "Война карточных королей" в экспериментальной студии, существующей при ТЕО Наркомпроса. Персонажами пьесы были карточные короли, которых свергали "двойки", "тройки" и "шестерки". Главный герой пьесы, написанной раешным стихом, - Петрушка - вел "карточную игру", представляя персонажей и комментируя действие:
А вот небылица в лицах
Произошла в столицах,
Столицы - пиковая, бубновая
А лица ни для кого не новыя…
Текст пьесы был написан Оболенской, оформлением спектакля занимались семейно-творческим коллективом, включая и мать Юлии Леонидовны- Екатерину Ивановну. Впоследствии Студия выпускала наборы кукол к этой пьесе, которые вместе с текстом высылались в любительские кукольные театры. В начале 1919 г. вышло литографированное издание пьесы под названием "Война королей" в оформлении Оболенской и Кандаурова.
На премьеру, состоявшуюся в артистическом кабаре "Красный Петух" 7 ноября 1918 года откликнулся А. Блок - стихи не похвалил, назвав "дамским рукоделием", но положительно отозвался о спектакле в целом. Тем не менее, память о "первой коллективной работе" Кандауров отметил "блоковским" подарком - книгой "Двенадцать. Скифы", вышедшей в том же году в Петрограде.
Для кукольного театра художница сделала еще несколько переложений, в частности, "Конька-горбунка" и "Золотого петушка". Текст "Конька" есть в черновиках, а к "Петушку" сохранились еще и эскизы декораций.
Сказки - благодатный для мечтательной души материал. Еще в 1916 г. в одном из писем читаем: "…Мне очень хочется заняться иллюстрациями к любимым сказкам […] Мне кажется, что мои картины будут как большие поэмы, а это вроде маленьких лирических стихотворений… Тогда я не буду завидовать певцу, который может "выпеть" всякое свое настроение - у меня будут свои песни, радость от нашей работы войдет в "Аленький цветочек", от твоей любви - в "царевну в гробу", тоска моя - в "Цветные перышки Финиста Ясна Сокола" […] Я хочу их делать довольно большими, светлыми и праздничными" (20).
И когда мир начал рушиться, Юлия Леонидовна осталась в волшебной реальности своей "сказки", где ничего нельзя отнять - мало чем владеешь. Небо - над головой, а счастье живет внутри и его даже можно нарисовать. Упрощаю, конечно - дневники 1917-1921 годов очень сложно поддаются расшифровке, но в них - ощущение собственного пространства, независимого миропорядка, где только и есть - любовь, творчество, книги…
У книжной полки
К. принес голубой альбомчик… и мы его долго смотр[ели].
А когда К. ушел, я так затосковала, что взяла этот альбомчик поближе к себе…
Ю. Л. Оболенская. Из дневника 1919 года.
Литература, книги - "воздух", который необходим, и общая страсть двоих. В дневнике художница описывает походы в книжные лавки, покупки, дарение и чтение книг, как некое со-бытие, ритуал, создающий домашний уют и подчеркивающий их особую близость.
Из их библиотеки в книжные фонды ГЛМ изначально попало свыше двухсот книг. Среди них тома русской классической и зарубежной литературы, книги по искусству, каталоги выставок, сборники современной поэзии, подаренные или подписанные их авторами - Волошиным, Ходасевичем, Толстым и др. Отдельной темой их библиотеки был Пушкин, поэтому для этих книг был сделан свой экслибрис: "Пушкинская полка Оболенской и Кандаурова".
Они были частыми посетителями писательской лавки, где продажей книг занималась чета Ходасевичей, с которыми пересеклись все в том же Коктебеле и приятельствовали в Москве. Словесное пикирование не без легкого кокетства отличают общение Оболенской и Ходасевича - записи и пометы о встречах и разговорах с ним шутливы и остроумны.
"В лавке А[нна] Ив[ановна] и Владислав у кассы - зеленый, костлявый после болезни… В[ладислав] Х[одасевич] ликует, но болен еще. "Я хочу прекрасную девушку, сидеть с ней в прекрасном саду и есть большой бифштекс. Пожалуй, довольно и бифштекса". А[нна] Ив[ановна] ему предлагала каши. Он негодовал" (21).
(В качестве ремарки нельзя не заметить, что в данном случае Ходасевича в его желаниях ограничивали только мечты, которые, как известно, исполнились, а потому от каши он отказывался не зря).
С декабря 1923 г. Кандауров и помогающая ему Оболенская - организаторы выставочного объединения живописцев и графиков "Жар-цвет", которое стало еще одной попыткой удержаться в русле, традициях "Мира искусства". Понятно, что безуспешно. Частные покупатели на станковую живопись перевелись, профессия "Дягилева", коллекционера и куратора оригинальных творческих проектов ушла в прошлое. В письме к Богаевскому Кандауров писал: "…Много тебе придется переоценивать и во многом разочаровываться. Вся эта ломка произошла со мной и из рус[ских] худ[ожников] осталось очень мало. Целые движения искусства полетели в пропасть и многое стало ясным…" (22).
Советская реальность диктовала совсем иное существование. Кандаурову и Оболенской приходилось работать по заказам Госиздата и Наркомздрава, рисуя санитарные плакаты, медицинские пособия, будни совхозов, яслей, детских домов. Польза от этих заказов была только одна - возможность новых впечатлений и поездок, в частности, в Среднюю Азию (в 1921 и 1925 годах) и в любимый Крым. Что-то менялось и в их отношениях, но творческое свое "родство" они сохраняли.
Известные графические работы этого периода - по замыслу и содержанию - можно отнести к жанру "нового быта", этнографического рисунка, книжной иллюстрации. В ГЛМ это, например, серия рисунков Оболенской 1929 г. о сборе винограда и производстве вина в совхозах и колхозах Судака.
Тогда это была их последняя совместная поездка - то ли напоминание о прошлом, то ли прощание с ним…
Души и кисти
Всякая минута твоего упадка или болезни будет для меня
"утренником", морозом - а прекращение навсегда этой работы по
какой бы то ни было причине - гибелью, смертью.
Ю.Л. Оболенская - К.В. Кандаурову. 15 января 1916.
… Я бесконечно счастлив, что ты около меня. Люблю тебя
бесконечно…
К. В. Кандауров - Ю.Л. Оболенской. 10 августа 1930.
Финал у этой истории, как это и бывает в жизни, печален - тяжелая болезнь и смерть Константина Васильевича (12 августа 1930), ставшая для Оболенской не только человеческой потерей, но и серьезным творческим сломом. Юлия Леонидовна не раз отмечала, что их творчество взаимосвязано и взаимообусловлено друг другом. "Да, ты прав, - писала она Кандаурову, - работать я могла бы только возле тебя, и это действительно редкое явление"(23). И свои первые коктебельские вещи она считала его работами, поскольку "вся жизнь их - из тебя, - мои были только руки и кисти" (24). С другой стороны, и Константин Васильевич, "пассивный гений", как он сам себя называл, всерьез занялся живописью благодаря своей молодой подруге, и это было ее большой гордостью и счастьем. "Хватит ли моей жизни, чтобы отплатить за все то, что дала мне, - вторил Оболенской Кандауров. - Ты дала мне счастье почувствовать самого себя"(25). Глубокие личные чувства, взаимодополнение, творческая энергия, усиливаемая друг другом, создавали уникальную ситуацию: художественный талант был у них будто один на двоих.
Со смертью Кандаурова начинается какая-то совсем другая страница в биографии Оболенской. Она преподает на заочных курсах, существующих при Доме народного творчества, делает заказные работы для музейных экспозиций, оформляет детские книги, но это уже совсем иное художественное существование, к "серебряному веку" отношения не имеющее.
В ее жизни будет еще один близкий человек, которого она тоже потеряет - в 1940 г., - записав по обыкновению коротко и точно: "Дежурила три дня и три ночи и сошла с ума", проведет месяц в клинике Ганнушкина. Потом война, эвакуация в Иваново и возвращение в Москву, в которой не осталось родных, да и друзей тоже.
"Только тени" - книги, рисунки, письма, дневники, та ушедшая жизнь, о которой она так и не успела написать когда-то обещанной Кандаурову книги. Но, возможно, такая книга все же когда-нибудь состоится.
Примечания:
Статья является расширенным вариантом доклада, прочитанного на VI Герцыковских чтениях (Судак, 2009)
© L. Alekseeva
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
