ОЧЕВИДЕЦ

Семен Липкин. "Угль, пылающий огнем..." Воспоминания о Мандельштаме.
Стихи, статьи, переписка. Записки Мандельштамовского общества,
Том 15. Изд. Центр РГГУ. Москва, 2008. 454 с. Составители П. Нерлер, Н. Поболь, Д, Полищук.

Молодых поэтов, ходивших к Мандельштаму читать стихи, было немного - не сравнить с паломничеством, клубившимся вблизи Маяковского, а затем - его преемников, вроде Асеева, Каменского, Кирсанова.

...А в походной сумке -
Спички и табак,
Тихонов,
Сельвинский,
Пастернак, -

писал Багрицкий. Ныне такое сочетание выглядит, скажем так, довольно странно. Однако тогдашний вектор - точен. Мандельштам был на обочине этого молодежного движения, если не за нею, совсем в стороне. К нему, повторю, ходили немногие и... не удерживались вблизи. Мастер был не строг - суров: судил резко, жестко, подчас нервически-язвительно, нимало не беспокоясь ни о самолюбии гостя, ни о производимом на него впечатлении. Не мог, да и не хотел быть учителем. Гении - плохие учителя. Они слишком быстры для учеников - те успевают уловить только тень, технику, абрис манеры. Леонардо может выйти из мастерской Вероккио, из его собственной студии миру являются одни "леонардески"...

Мандельштам, как известно, эпигонов своих терпеть не мог.

Семен Липкин пришел к нему двадцатилетним. И стал бывать - читал стихи, беседовал о стихах, и не только, легко сносил уколы самолюбия. Выдержал этот труд общения. Понимал - с кем. И, пожалуй, всего удивительней, совершенно избежал поэтического влияния Мандельштама, что оказалось не под силу некоторым куда более зрелым поэтам.

Полвека спустя он написал воспоминания о Мандельштаме

И стал единственным поэтом - современником Мандельштама, дожившим до двадцать первого столетия.

И сам определил свою роль - заглавием первой, мучительно долго шедшей к читателю поэтической книги: "Очевидец".

Вполне логично, думается мне, что "Мандельштамовское общество" подготовило и - с помощью РГГУ - выпустило эту книгу. Хотя мемуарный очерк о Мандельштаме, не раз уже, к слову, публиковавшийся, занимает в ней лишь двадцать пять страниц, эти страницы - своего рода ключ - или код - ко всему остальному: к судьбе и самосознанию поэта, прожившему долгую жизнь в антипоэтическое время, ни разу в критических ситуациях, а их было немало, не отступившись от лица своего...

Впрочем, сказав о двадцати пяти страницах, я не совсем точен: к Мандельштаму, рискну добавить, имеют отношение и десять, следующих за очерком. Те, которые открывают второй раздел тома, составленный из стихотворений, не включенных автором ни в одну из прижизненных книг. Говорю о стихах, написанных в конце двадцатых - первой половине тридцатых. Неизвестно - какие из этих стихов Липкин читал Мандельштаму, но, по всей вероятности, читанные там есть. Угадать нельзя, однако уникальна сама возможность не только соотнести оценки с тем, к чему они могли относиться, но и, что еще интересней, вообразить, представить себе - каким был поэт Семен Липкин в ту пору, когда встречался с Мандельштамом, в ту пору, которую описал, уже зная, что случилось потом, будучи на сорок лет старше и умудренней, а это, естественно, не могло не сказаться на обратной перспективе памяти.

Пожалуй, на месте составителей тома я бы все-таки выделил каким-либо образом эти полтора десятка стихотворений, слегка акцентируя, нет, точней сказать - фокусируя на них читательское внимание.

А вообще-то, раздел этот - семьдесят шесть стихотворений и один перевод, - охватывающий, по датам, ровно семьдесят лет сочинительства и вполне представимый в качестве отдельной поэтической книги, дает повод - и материал - задуматься об отношении Липкина к собственным стихам и о том, каковы могли быть внутренние доводы, в согласии с которыми он не включил именно эти стихи в книги, когда, наконец, это стало зависеть единственно от авторской воли. Ведь в абсолютном большинстве случаев, читая посмертные публикации стихов, "не включенных в прижизненные издания" поэтами, жившими в советские времена, мы отлично понимаем, что, если оставить за скобками вещи юношески-незрелые, причиною тому - никакая не авторская воля, но издательско-цензорские препятствия, к поэзии отношения не имеющие.

В прозаической части тома тоже есть, что почитать, - и немало. Конечно, все это прежде публиковалось в периодике, но собранное вместе звучит по-иному: перекликаясь, рифмуясь, дополняя друг друга.

Скажем, небольшой очерк "Катаев и Одесса", жанр которого определить нелегко. По видимости свободное переплетение мемуарных впечатлений от встреч и бесед с Катаевым - и глубокого читательского, писательского анализа его прозы: и ранней, и срединной, и поздней. Разумеется, не всей, по собственному выбору, который - точен. И сквозь все это просвечивает, проступает - чем не только для Катаева, а и для Липкина была Одесса, его Одесса...

Или статья "О стихах Юлии Нейман". Опять-таки - не "статья", и не только "о стихах", но перемежаемые воспоминаниями размышления о поэте, незамеченном, не недо-, но попросту неоцененном читающей публикой, которая, правда, в этом случае виновата без вины: единственная прижизненная книга Юлии Моисеевны вышла в конце восьмидесятых и затерялась среди громких имен тогдашнего издательского возвращенческого бума, а редкие публикации растворились в пожелтевшей периодике. Ровесница Тарковского и Штейнберга, Нейман в начале тридцатых примкнула к возникшей незадолго перед тем "Квадриге", куда, кроме только что упомянутых поэтов, входили Петровых и Липкин. И примкнула - на равных. Могу свидетельствовать, что Аркадий Штейнберг не раз расточал похвалы "Юле" и ее дару, сокрушаясь, что большая часть этого дара ушла в переводы. Ушла, но, добавлю, не канула: сомневаюсь, что в истории мировой культуры сыщется второй случай, чтобы улица в городе была названа именем поэта-переводчика. А в Элисте есть улица Юлии Нейман. В благодарность за переводы из калмыцкой поэзии...

(Кстати, вместе с вошедшим в том записанным Александром Кривомазовым мемуаром-интервью Липкина о Тарковском, заметки о Нейман делают завершенным дорогой сердцу Липкина сюжет рассказов-воспоминаний - о короткой истории "Квадриги" и долгой жизни в литературе ее участников...)

Или замечательный опыт мемуарного очерка - "Когда я отдыхал в Малеевке". Записанный И. Бабочкиной и И. Борисовым устный рассказ, совершенно неотличимый от обдуманного, тщательно композиционно-выстроенного рассказа письменного. Четыре странички. Время - с тридцать четвертого по восемьдесят восьмой. События, застававшие, застигавшие там Липкина: исторические и личные, Первый съезд писателей в тридцать четвертом - и знакомство с Инной Лиснянской в шестьдесят седьмом. Полтора десятка персонажей - от астрофизика Иосифа Шкловского до Александра Галича и Василия Аксенова...

Несколько слов о завершающей части тома - "О Семене Липкине". Здесь - вполне естественный, ожиданный разнобой - легко понять составителей, которые хотели включить все известные им отклики, оценки, размышления о поэте плюс воспоминания, написанные специально для этого издания. Получилось нечто вроде "книги в книге". Или - вернее - конспекта будущей книги воспоминаний о Липкине. Которая сулит стать очень интересной. Ведь уже и в конспекте обращает на себя внимание редкая для мемуарных сборников неповторяемость сюжетов, разнота интонаций, манер, ракурсов взгляда...

К сожалению, на титульном листе эта часть - примерно треть книги - никак не обозначена.

Просчет, опять же, к сожалению, не единственный.

Нежелание править авторов, которых иногда, изредка подводит память, вполне могло быть сознательной установкой составителей. Но в таком случае никак не следовало обходиться без уточняющих примечаний.

Ну, например. В беседе с Липкиным о Тарковском А. Кривомазов упоминает Льва Владимировича Горнунга и спрашивает: не за его ли сына вышла замуж дочь Тарковского Марина. Липкин отвечает, что ничего не знает о Горнунге. Тут, вероятно, стоило поставить "звездочку" и заметить в сноске, что фамилия мужа М. Тарковской - не Горнунг, а Гордон, и что он был сокурсником брата Марины, Андрея, по ВГИКу.

Еще. Цитата из воспоминаний Инны Лиснянской "На крылечке", написанных в форме письма к одному из составителей Д. Полищуку: "...можно было бы и с коммерческой точки зрения переиздать два тома, в одном, как мечтал С. И. "Записки жильца и мемуарную "Квадригу", а в другом - "Декаду" и "Картины и голоса"". Адресату было бы достаточно протянуть руку к книжной полке, чтобы выяснить, что сию мечту Липкин осуществил: один том вышел в 1997 году, а другой и того раньше - в 1990-м.

Примечания нужны бы не только в этих - простейших случаях. Но - более - тогда, когда в тексте упоминаются - и нередко - люди и события, не являющиеся, так скажем, общеизвестными.

Кстати, о людях - о персонажах, которых на этих четырех с половиною сотнях станиц десятки и десятки. Тем более странно отсутствие в книге именного указателя.

© S. Bychkov

back

top