Сергей БЫЧКОВ

ХРОНИЧЕСКИЙ ПРАГМАТИЗМ СЕВЫ НЕКРАСОВА
или ИСКУССТВО ЭПОХИ ВОЗРАЖЕНИЯ

Попытка воспоминаний с длинными цитатами

Ян Сатуновский

С Всеволодом Некрасовым мы познакомились в 1971 году. Это знакомство состоялось по инициативе моего старинного друга, поэта Геннадия Айги, который обладал удивительной способностью объединять творческих людей. Несмотря на разницу в возрасте мы сразу же перешли на ты, и он навсегда остался для меня Севой. Позже, в 2002 году, когда наш общий друг Николай Боков напечатал в Париже в "Русской мысли" статью "Восстание Севы Некрасова", ему позвонил возмущенный Сева и начал выговаривать, что, мол, ему уже скоро 70 лет, а он все Сева. Конечно, Коля совершенно не хотел обидеть его, просто - после многих лет дружбы - имел право так его называть. Но дело даже не в этом. В Севе не было того, что отличает многих поэтов - гордого сознания своего избранничества. Смотришь на иных поэтов и возникает ощущение, что они носят свой дар как некую немыслимую награду, всячески выпячивая его, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь вдруг прошел мимо, не заметив его. Более того, страшно обижаются, когда, по их мнению, окружающие не замечают и не ценят должным образом этого избранничества. Сева не принадлежал к их числу. Он ничем особым не выделялся - даже в манере одеваться. Поневоле вспомнишь пушкинское - "Я мещанин, я мещанин"...

Он умер в Москве 15 мая 2009 года на 76 году жизни. Прожив долгую жизнь, успел сделать немало. Хотя сам всегда считал, что многого не успевает доделать. После его смерти, да и при его жизни, критики и литературоведы стремились зачислить его в различные литературные течения и группы. Сам он к этому относился весьма скептически. Достаточно перечитать отклики на его смерть: "Скончался один из основоположников литературного "московского концептуализма"... Будучи в 1950-60-е годы представителем "лианозовской школы", Всеволод Некрасов в советскую эпоху опубликовал лишь немногочисленные детские стихотворения, печатаясь на Западе и в самиздате, в частности в журналах "37" и "А-Я". …Один из основоположников современной русской визуальной поэзии".

Три ярлыка в одном некрологе.

Некрасов достаточно внятно отмежевался и от "основоположника визуальной поэзии", как бы это ни льстило ему, и от "московского концептуализма" и даже от "лианозовской школы". На вопрос: "К какому поэтическому направлению вы сами себя относите?" - Сева письменно ответил журналистке "ВЗГЛЯДа" Анне Альчук (письменно - потому что хорошо знал, как часто и легко журналисты на свой лад переиначивают устные высаказывания): "Не думаю, что это моя забота: самому себя относить куда-то. Но не так давно появилось удачное, на мой взгляд, слово: открытый стих. Если так обзовут и мои стихи, спорить не стану. А так долго ли изобрести чего-то научного - хоть хронический прагматизм, - а что?.."

О "Лианозово", которому он посвятил брошюру, Сева вспоминал: ""ГБ любила группы - как дичь. Но Лианозово не было группой - в смысле, каким-то сговором: просто несколько хорошо знакомых между собой художников пользовались рабинскими воскресными показами картин и везли свои работы сами. Кому удобней, ближе доехать до станции Лианозово. Дело житейское". И добавлял цитату из знаменитой объяснительной записки МОСХу 1963 года Евгения Леонидовича Кропивницкого по поводу "создания им Лианозовской группы": "Лианозовская группа состоит из моей дочки Вали, внучки Кати, внука Саши и его отца Оскара Рабина, которые живут в Лианозове"... В то же время Сева отдавал должное художнику Евгению Кропивницкому, который создал исчерпывающий поэтический манифест художника, жившего в сталинские времена: "А раз родился - значит майся и помаленечку скрывайся. Верши в тиши свои труды, и потихоньку майся, майся…"

Поэзия и живопись не только близки, но родственны другу другу - не ново, едва ли не трюизм, но в повторениях хорошо бы не забывать об уточнении: о чем, собственно, идет речь. Сказанное Некрасовым о живописи Оскара Рабина читается как своего рода комментарий к формированию собственного поэтического языка: "Сама материальность, предметность картины, в отличие от текста, тех же стихов, казалось, окончательно делала работы Рабина фактом из фактов. Бесспорным… Но прежде всего картины захватывали остротой состояния, переживания изображаемого - с этого и начиналась их фактичность, активнейшая фактичность, настоятельность и непреложность. Острое переживание какого-то сдвига в окружающем пейзаже города, пригорода. Начало сдвига, предчувствие или самое первое движение; картины были разные - сдвиг мог, скажем, и развиваться в какую-то конструкцию. Даже с реминисценциями из кубистов, супрематистов. Или, скажем, в Нотр-Дам де Лианозово… Коллаж-монтаж. Мог быть сюжет и более или менее "барачный". Но дело, в общем, не так в этом, как именно в пойманном миге, когда взглянул - и сморгнул: а что-то в этой ночи не так, как в тех… А так, как в той… Что - это уже другой разговор. Может быть, что-то и позади видимого."

Здесь - общее. И для художников, и для поэтов, которые приезжали в Лианозово, чтобы увидеть живопись "пойманного мига".

Именно там Сева познакомился с Яном Сатуновским (1913-1982), который оказал на него серьезное влияние и которого он нежно любил. Сатуновского мы называли "дядя Яша" - поскольку по паспорту он был Яковом Абрамовичем. Это был необыкновенный человек, живая история. Поэт, которого незадолго до своей гибели заметил и отметил Маяковский. Сатуновский, приехавший в Москву в конце 20-х годов из Днепропетровска, застал в живых конструктивистов, оказавших на него серьезное влияние и позже сгинувших в сталинских лагерях. Уцелев в годы сталинских чисток, Сатуновский был для нас тем мостиком, который связывал творчество оставшихся в СССР поэтов "серебрянного века" с нашим безвременьем. Самое удивительное, что Сева в поздних своих интервью, где подробно рассказывает об учителях и сверстниках, нигде не упоминает Яна Сатуновского, для меня - загадка...

Моя дружба с Яном Сатуновским привела к тому, что я решил при его жизни издать в Самиздате "Избранное", потрясенный тем, что при жизни он никогда не издавался. Это было в 1973 году. Никто не верил в мою затею. Но я погрузился в огромное наследие Якова Абрамовича, которое он щедро предоставил в мое распоряжение. Моя работа едва не была прервана допросами в КГБ и угрозой обыска в январе 1974 года. Пришлось перепрятывать стихи Сатуновского. И все же в середине 1974 года его "Избранное" в трех томах тиражом... в семь экземпляров, отпечатанное на папиросной бумаге, увидело свет. Тираж разошелся, естественно, мигом, но один трехтомник у меня сохранился. Помню неподдельную радость дяди Яши. Сборник его стихотворений "Хочу ли я посмертной славы…" благодаря усилиям его брата, Петра Абрамовича, и его дочерей увидел свет в 1992 году в Москве. Позже, в 1993 году Гена Айги переслал мой трехтомник немецкому слависту Вольфгангу Казаку в Кёльн. Годом позже Казак издал в Мюнхене стихи Сатуновского под очень странным названием - "Рубленая проза. Собрание стихотворений." Противоречие в самом названии - если это проза, то уж никак не собрание стихотворений. Сам дядя Яша признавался: "Стихи - моя жизнь." Казак дополнил мой трехтомник, но ошибочно указал, что он составлен самим автором. В то же время воспроизвел самиздатовский титул трехтомника, на котором указано издательство и год - "Тимур. 1974". Тамерлан Демидов или упрощенно - Тимур - один из моих литературных псевдонимов, подаренных щедрой рукой Коли Бокова.

Ян Сатуновский своим "заглавным" стихотворением заложил основание для серии "Из классики", которую весьма успешно продолжил Сева:

Хочу ли я посмертной славы?
Ха, а какой же мне еще хотеть?
Люблю ли я доступные забавы?
Скорее нет, но может быть навряд...
Брожу ли я средь улиц шумных?
Брожу, а почему ж не побродить.
Сижу ль меж юношей безумных?
Сижу, но предпочитаю не сидеть.

Широко известны стихи Некрасова - "Из Пушкина" или "Из Лермонтова". Причем острота реакции и чувство слова были у него замечательные. Чего только стоит его двустишие-реплика на стихотворение одного известного советского поэта:

Нет, ты не Гойя.
Ты - другое.

Среди поэтических учителей в интервью Анне Альчук Сева демонстративно называет едва не всех поэтов ХIХ и ХХ веков: "Учителя-преподаватели, учителя-наставники в поэзии? Таких вроде не было. Да и бывают ли такие? Или учителя-образцы, примеры? Да… Все. Все по списку: Пушкин, Лермонтов, Некрасов и Козьма Прутков. Маяковский, Блок, Есенин, позже чуть - Мандельштам. Тот же Пастернак; особенно "Сестра моя жизнь". Позднейшее - меньше. ("Август" - особь статья…) Обэриуты… Пародиями Архангельского просто жил. Зощенко поневоле заучивался наизусть, как стихи. И "Василий Теркин", с военных лет, в чтении Антона Шварца по "тарелке"… И куда они потом дели эту запись?.. Но "Теркин" свидетельствовал: Маяковским поэзия не кончилась… Что и подтвердилось крепко около 54-го, когда старый школьный товарищ Алик Русанов дал почитать "самсебяиздат" Глазкова…"

Кого-то может удивить, что рядом с Мандельштамом и Пастернаком Сева ставит пародиста Архангельского и Твардовского. Хотя Теркина внимательно изучал после войны Борис Пастернак, пытаясь разгадать секрет небывалого успеха Твардовского.

А Сева изучал Глазкова - не книжки, что тот выпускал, более или менее соразмеряясь с возможностями и запросами советских издательств, но гулявшие изустно, да и самиздатом принятые стихи этого блестящего скомороха, в карнавальном мире которого - совершенно по Бахтину - король был шутом, а шут - королем.

За то, что Глазков
Ни к чему не годен,
Кроме стихов:
Ему надо дать орден.

Кстати, еще в сороковых Глазков стал делать "машинописным" тиражом маленькие свои книжечки, называл их "самсебяиздат". Видимо, позже термин просто избавился от местоимения...

В интервью Анне Альчук Некрасов поставил диагноз советской культуре: "Понимаете, советское искусство и литература не просто же плохие какие-то искусство и литература, но злостно плохие, активно, злонамеренно и целенаправленно. С идеологией - учением, - почему это ихнее п л о х о и есть самое х о р о ш о. А как же... Учили это, задавали-сдавали… Воспитывали, остерегали от Пастер-накипи и Мандель-штампа… Это эта-то долматусовская ошань (выражение Глазкова)… Рутина, не то что болото и болото, а болото тягучее-липучее, вязавшее по рукам и ногам. И даже не без квалификации, только своей - наоборот. Знавшее это свое дело - что поживей, того не допускать. Только то, что потупее… Эти очевидные милые тенденции и заставляли первым делом растить зубы, когти и панцирь - не авторам растить-крепить, а прямо их искусству. Чтоб умело искусство первым делом быть фактом".

Он не был активным диссидентом. Хотя сразу решил для себя, что не станет приспосабливаться и ломать себя. Именно поэтому первая публикация стихов Севы Некрасова появилась в самизатовском "Синтаксисе". "Он же (Алик Русанов - С.Б.) познакомил с Аликом Гинзбургом - это уже 59-й. Алики берутся выпускать "СИНТАКСИС" из непечатаемых стихов; берут в него и меня. Не во всем удачно, зато я точно теперь могу датировать начало своей карьеры."

Набранное курсивом слово "карьера" даже сейчас вызывает улыбку. Ничего себе "карьера" - "волчий билет", по которому Севе на долгие годы были перекрыты в советские издания. Такова же была позиция и немалого числа поэтов и художников шестидесятых, они отказывались прогибаться под режимом, следовать его требованиям, прекрасно при этом понимая, что обречены на признание лишь узкого круга своих друзей и единомышленников.

На формирование этой позиции большое влияние оказал Оскар Рабин. Об этом Сева благодарно писал в своей брошюре "Лианозово": "Рабину я был зритель-псих: пропустить боялся хоть одну работу... А он крепче всех учил, я сказал бы, умению противостоять на своем. Без чего автор вряд ли получится, а в те времена и подавно. Можно назвать это дружбой? А почему нет?.. Хотя точнее, наверное, творческое родство… И тому же учили все лианозовцы, и так же - примером. В дружбе, вроде, был с Немухиным и Мастерковой, редкого обаяния авторами и людьми".

Тяготение было взаимным - Рабин ценил, да и любил Некрасова, многие стихи его знал наизусть. Мне рассказывал Вадим Перельмутер, как в парижской квартире-мастерской Рабина и Вали Кропивницкой, в двух шагах от Бабура, Центра Помпиду, в застолье с Эдиком Штейнбергом и еще кем-то, не запомнил, хозяин несколько раз, к слову, цитировал строчки Некрасова...

Вспоминая поэтов, с которыми его свела жизнь, Сева называл достаточно обширный ряд: "Поэты Айзенберг, Гандлевский, Кибиров, Коваль, Новиков, Пригов, Рубинштейн. Компания ничего себе - почти все из т. наз. семинара Чачко-Шейнкера, собиравшегося в Старосадском переулке в огромной - метров 30, наверно - комнате Алика Чачко в обычной коммуналке. Собирались вполне свободно, без посторонних соображений, собирались долго, несколько лет, и за такой срок успели всерьез выявиться профессиональные тяготения и отталкивания… Но особенно, действительно, складно подобрались те, кого лет через 5 станут называть концептуалистами - кто работали с речевой и стиховой рефлексией. Причем подобрались сами собой - как-то из разных мест. В 78-79-м троих из них пригласит Кривулин в питерский журнал "37", в конце 80-х они съездят выступить в Германию, будут участвовать в KULTURPALAST'е - издании стихов с аудиокассетой - заодно с Е. Шварц и А. Монастырским. Эти трое - Пригов, Рубинштейн и автор этого текста, Всеволод Некрасов. Те самые концептуалисты..."

Впрочем, Сева тут же как бы сноску делает, примечание: "Скажу сразу: нисколько я не держусь этого термина. Вообще терминов скорей сторонюсь - от них толку не помню что-то ни себе, ни поэзии - только прохиндеям от поэзии и вообще от искусства. Но раз уж пошел в ход какой-то термин, навык, обычай - давайте с ним хотя бы без шулерства. Не как Боря Гройс, тасовавший по прихоти ветров - ветров в т. ч. собственного производства - то так то эдак сфабрикованную им же колоду московских концептуалистов, когда эти концептуалисты могли на это только зубами скрипеть, набрав воды в рот… По-моему конкретизм - понятней и естественней. То самое, про что Хармс говорил: кинуть словом в окно - и стекло разобьется. Это беря слово со стороны материи. А со стороны энергии, свойств, воздействий и взаимодействий - вот и будет концептуализм… А если без ученых изысков, конечно, первые концептуалисты - Холин, Сапгир. Взять те же повторы… Да и без Бахчаняна с Лимоновым как-то было бы неудобно… А это (плюс еще Лён и Некрасов) - русско-немецкий двуязычный сборник "Свобода есть свобода" - Freiheit ist freiheit, изданный в Цюрихе еще в 75 году. И внезапно куда-то подевавшийся, выпавший изо всей бешеной раскрутки 80-90-х - как будто такого и не было… Назван сборник, между прочим, по моим стихам: "Свобода есть свобода есть свобода есть свобода есть свобода есть свобода есть свобода есть свобода…" А сами эти стихи - еще 64 года рождения. Соврать не даст хоть и Рабин. Концептуализм это? Пусть будет концептуализм. Или не будет. Стихи от этого ни хуже, ни лучше. Самого автора они, во всяком случае, устраивают."

Отвечая на анкету критика Т.Г. Михайловской, которую Сева ценил, он излагает свое поэтическое кредо: "Лишний раз скажу, кстати: не могу не удивляться расхожей чуши: "романтики", "идеалисты наивных 60-х" и т. п… Если ты такой умный - чего ж тогда ты не такой богатый? Если вы такие вот у нас - умудренные, в отличие от нас, смешных, убогих и наивных, чего же у вас так получается? Так вот так себе... Так вот не смешно...

"Романтики" эти, "наивные идеалисты" и т.п. - они же не на дури какой работали, не на балдеже, не в бессознательном состоянии - в отличие от тех, кто только что перед ними успешно подвизались на дури казенной, более или менее сталинском энтузиазме. В том числе стихописательном. Как раз наоборот. Искусство 60-х - оно, случалось, и лет по 10 поскрипывало, и больше кой у кого, пока наладилось. Кино хотя бы. Или кто-то те же художники. Зато наладилось, так наладилось.

В том-то и дело, что возиться-вгрызаться приходилось на совесть, и эта-то напряженная непрерывная возня и вгрызание и была самое оно, самый он - модернизм-авангардизм и т.п…

Понятно, что три слова - авангардизм, формализм, модернизм - не могут быть абсолютно тождественны, не то, наверно, их было бы не три, а два или одно. Но это - говоря вообще. А если по существу, то острей, необходимей и понятней всего слово авангардизм слышалось именно в этой тройке. И значило оно заодно с остальными просто н  е   т а к о е. Не такое искусство, как перед тем, не липовое, не соцреализм, не удушливое. Не окоченелое, а живое. Диссидентское - верней, искусство-диссидент. Искусство э п о х и     в о з р а ж е н и я. И не ради спора, не чтоб тебе выступить возражения, а именно что по самому по существу... Чтобы было так, как само искусство хочет, хочет, а ему не дают. Как и никому не дают. Как дело требует, а не как начальство велит".

Цитирую длинно, с запасом, потому что полагаю, что эти резкие, нервные признания Севы помогают не только лучше понять его поэзию, но заглянуть в его внутренний мир, который он тщательно оберегал от постороннего взгляда.

Он никогда не писал, не вспоминал ни на людях, ни с бумагой наедине о своей бесприютной юности, когда из-за конфликта с отчимом вынужден был жить в Подмосковьи на неотапливаемой даче, укутываясь, чтобы согреться, в газеты. Не вспоминал, как бедствовал, пока не встретил и не полюбил Аню Журавлеву. Она сумела выстроить устойчивый быт, помогала Севе не только как заботливая жена и хозяйка. Филолог, она всю профессиональную жизнь связала с МГУ. Занимаясь творчеством А.Н. Островского, защитила кандидатскую, а затем и докторскую, работала на кафедре истории литературы.

Сева вспоминал совместные творческие работы: "И правда, ведь началось все со сцены - Театра им. Пушкина на Тверском. Театру этому, говорят, анафему посулила еще Алиса Коонен: была славой этого театра, и ее в этом театре обхамило начальство. Мои дела с театром этим сводились к рецензии (совместной с А. И. Журавлевой, моей женой) на спектакль "Невольницы" 78 года. Хороший был спектакль. Поставил Говорухо. Играли Викланд, Алентова, Вильдан. Рецензия вошла в нашу с Аней книгу "Театр Островского" (86 год)."

Чтобы заработать на жизнь, Сева вместе с Аней колесили по всему Союзу - от Всесоюзного театрального общества (ВТО), - смотреть и рецензировать постановки пьес Островского в провинциальных театрах: "…Театр Островского, а также пара глав в "Пакете" (М., 1996, сборник статей, совместно с А. Журавлёвой - С.Б.) - плоды именно этой деятельности".

Я бывал у них дома. И невольно вспоминал "Старосветских помещиков" - их отношения были столь же идиллическими, как дружба-любовь Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны. И странно ли, что Аня пережила Севу всего-то на двадцать четыре дня...

Он был не только поэтом авангарда, но и его теоретиком. Точным и глубоким, под стать опоязовцам, которых прекрасно знал и почитал. К его размышлениям стоит прислушаться, если хочешь вникнуть в русскую поэзию второй половины ХХ столетия: "…стихом может быть назван любой участок текста = участок р е ч и… С л у ч а й речи (виноват, но этим понятием пользовался я до того, как Л. Рубинштейн назвал и издал свои "Случаи из языка"). Вопрос, собственно, только к е м назван-выделен-указан этот участок, и если не самими нами, то согласны сами мы - или не очень… Словно заявило о себе само слово, стих как стихия, природа речи. То, что для нас стих - т. е. что само, согласно природе запоминается, остается в памяти - и будет стих. Почему нет, действительно… Или, наверно, что сами мы захотим запомнить. Как с т и х. А как назовем - не так важно".

И далее: "Вообще вглядевшись в речь получше, увидели много чего. Например, паузы, запинки; и оказалось, что паузы, пустоты в речи, узлы пересечений в тексте могут быть не бедней тела речи и не менее значимы. И разнообразны. Понятно, что материя/энергия речи сплавлены воедино во взаимодействии; понятно, однако, и что авангардистская тенденция работы с анализом этого взаимодействия просто не может не давать своих практических результатов".

Некрасов был мастером пауз и пустот в материи речи. Он умел ими пользоваться. Поэтому так важно не только читать, но и слушать его чтение собственных стихов. Повторить это нельзя. И можно ли сохранить?..

Противостояние тоталитаризму в литературе и искусстве было его внутренней потребностью: "И всё это и еще многое, называясь именно так: авангардизм, модернизм и формализм, и вызывало дружное осуждение не только родной Партии, но заедино с ней и принципиально, программно готовых грешить эпигонством столпов традиционализма - и либерального традиционализма - и вызывало именно как какие-то эпигонские якобы выверты, просто жалости достойные подражания десятым-двадцатым годам.... Ну черт те что же… "Почему…- говорит - …я не модернист"… Загадка Сфинкшица… (заглавие нашумевшей некогда статьи М. Лифшица. - С. Б.) Ну ты не модернист - а еще-то, вообще-то - кто ты такое? Что ты можешь? Партии пособлядь …

И что охотно произносилось: право на эксперимент. Лаборатория... Опыт... Есть право, нет права… Угораздило же Сельвинского назвать, ей-Богу… Нет бы назвать честно: недоделанное... Мне, например, Сельвинским тыкали в нос все, кому не лень - и явно от феньки: Сельвинский интересовал не больше Вознесенского. По-моему, если нет на что права, так именно что на поточное производство… Наверно, и на то, на что махнул рукой - раз сам же и махнул... Ничей эксперимент никого не касается. Экспериментов было много, их никто не помнит. А дыр бул щыл не эксперимент, а факт, как выяснилось. Не сразу выяснилось, зато основательно. Именно поскольку запомнилось. Странный факт? Наверно, странный факт... Кто не знает:

Эксперимент (как и мятеж)
Не может кончиться удачей:
В противном случае его
(Как и его) зовут иначе.

Мои воспоминания могут показаться сплошной похвалой ушедшему поэту. Да почему бы и нет? Как там - у римлян: хорошо или ничего?..

Я не мог понять его увлечения и приверженности к поэзии Маяковского. Прямо как у Геннадия Айги, много лет в музее этого великого поэта прослужившего. У меня Маяковский и его поэзия, все то, чем пичкали в школе и в университете, вызывало тошноту. В конце 60-х Гена Айги открыл мне раннего Маяковского, но его истовое служение большевикам в послереволюционный период по-прежнему отталкивалось, отторгалось.

Когда Юрий Карабчиевский написал нашумевшее, "забугорной" премией отмеченное "Воскресение Маяковского", Сева встал на защиту поэта: "Что стряслось такое, с чего хотя бы был шум, бум с книгой Карабчиевского? Действительно - что лучше: страна непуганых, или страна запуганных-перепуганных идиотов?.. Ужас, паника в стране идиотов, сбесившихся с застарелого перепугу, когда причина страха куда-то вдруг провалилась, а привычка осталась - теперь это страх показать страх… Пик личной паники, когда не то, что никому идиот не верит - такой идиот и себе не верит… А вдруг теперь плохой поэт Маяковский?.. Во всяком случае, научные наскоки и подкопы якобы под корень сам Маяковский предупредил давным-давно, в   к о р н е же и пресек. "Есть такие галоши "Треугольник". Очень хорошие галоши - так вот ни один критик этих галош не наденет - скажет: - Галоша должна быть овальная, а э т о ногу жать будет…" Сказано насчет наскоков на футуризм… Только не стоит думать, что речь тут о какой-то тупости или простодушии тех, кого Маяковский зовет критиками…"

Кто бы еще, кроме записных "совков", решился выступить в защиту Маяковского - в начале 90-х? Сева не только посмел, но и развернул позиционную защиту по всем правилам: "Но в поэзии Маяковский никак не скажешь: потерпел неудачу, - вполне успел её не потерпеть ещё и до октября 1917 года. Тут-то новизна и была заодно с поэтическим качеством - заодно, как ни у кого. С качеством самой речи. То, что Пушкин сделал век назад для русской поэзии стихом, как водой мертвой, это самое сделал теперь Маяковский речью, как водой живой - повторю написанное в "Пакете". И напомню, что "мертвая вода" в сказке не значит смерть… Новизна же была крайне резкая, максимально агрессивная - и просто не могло после очевидного успеха такой новизны не сложиться устойчивого представления о некоем извечном поступательном движении поэзии от стиха к речи, от условного к непосредственному. И сказать честно, лично мне пришлось сейчас сделать усилие, чтобы попытаться взглянуть на такое представление со стороны - по-моему, пока в русской поэзии не произошло ничего такого, что бы всерьез ему противоречило. - пока что тенденция от Пушкина и Лермонтова через Некрасова к Маяковскому и далее в том же направлении - к р е ч и - на мой взгляд, остаётся самой продуктивной". Он не задумывался - идти ли против течения, отстаивая свой взгляд, свое мнение...

Он был собирателем и хранителем. Не коллекционером - именно хранителем ценностей российской культуры. Его дружба с рано ушедшим из жизни Михаилом Соковниным (1938-1975), о котором - еще одна загадка для меня - почти не упоминается в поздних интервью, - важный этап его творческого становления. Его отношение к Соковнину, к его творческому наследию проявилось и в том, что именно он начал публикацию его работ за рубежом. Первые публикации Соковнина появились в парижском журнале "Ковчег", который издавал покинувший СССР в 1975 году Николай Боков. А познакомил его с творчеством Соковнина Сева Некрасов (не забывать бы в привольные времена - чем рисковал Сева: КГБ денно и нощно бдил, стремился предотвратить утечку за рубеж и публикации прозы и стихов российких писателей). Он же двадцать лет спустя подготовил к изданию объемистую книгу Соковнина - "Рассыпанный набор" (М., 1995). Две ранние "поэмы набросков" опубликованы в "Новом мире" (1996, № 9), несколько стихотворений, не вошедших в книгу, составили подборку в "Знамени" (1996, № 6). В предисловии к книге Соковнина Некрасов сопоставляет Соковнина-прозаика с такими авторами, как Андрей Сергеев, Павел Улитин, Саша Соколов и Борис Виан.

Всеволод Некрасов не был ангелом. Я упоминал уже о его обиде на Колю Бокова и долгое выяснение отношений. Нередко он обижался и на поэтов-современников, начинавших вместе с ним. Особенно это обострилось в конце 90-х и в начале нового тысячелетия. А словом он владел мастерски и если хотел кого-то припечатать, то делал это основательно. Конечно, ему хотелось, чтобы его помнили и чаще упоминали. Но пришло новое поколение поэтов, которые простодушно считали, что все изобретают заново, без помощи и поисков предшественников. Особенно после крушения СССР, когда свобода слова то и дело стала оборачиваться свободой от слова, от знания истории, от этики, даже, увы, от мысли. Сева не мог смириться с этим, заносчивым критикам и поэтом доставалось от него по полной программе: "С иерархией дела-вопросы мудреные. А где нам до мудреностей, когда тут лет 20 метааферисты, альманахеры, швыдкие кадры и т. п. изо всех сил разобраться не дают с очевидностью - с простой очередностью - естественно, не в их это интересах..." Видимо, сказывался и возраст, когда вроде бы ты уже и в патриархи годишься, а тебя не уважают, не вспоминают, не отдают должного. Вполне понятное "стариковское" брюзжание. Тут уж конечно нехристианские чувства рвутся наружу. И не всегда Сева считал необходимым сдерживать их: "То ли дело в нашем деле - уж тут какая анонимность - тут афиша; автор лезет на самый вид и слух впереди собственных деяний - простите - произведений… Кто, действительно, не помнит наш советский авангард - авангардистов, а по-нашему - передовиков, метафористов наших Кедрова-Парщикова, Жданова того же Еременко?.. Уверен: нет таких. Кто не помнит.

Да
даже вон
Иван Жданов
Изображал а в а н г а р д
Да и продолжает изображать
Для множества и множества граждан.

Согласно науке Кедрова-Эпштейна, и самому этому терминотворчеству - "метафоризм", "мета-метафоризм" - самую-самую авангардную авангардность предлагалось усматривать в самом чистосердечном наваливании метафор и вообще цветистых тропов - чем и отличались, действительно, Ал. Парщиков и лауреат премии им. Ап. Григорьева - шутка! (в см. как раз не шуточки) - Ив. Жданов - ученики маэстро Кедрова. Любимые его ученики."

А ведь пришло признание и к нему. Даже литературную премию дали. И не какую-нибудь завалященькую: в 2007 году Всеволод Некрасов стал лауреатом премии Андрея Белого "За особые заслуги перед русской литературой". За пару лет до смерти - престижная литературная премия. Радовался ли ей Сева? Не уверен. Не думаю, что бес тщеславия одолел его в конце жизненного пути. Он был тружеником, и редкий день его проходил в праздности. Помню, как зайдя к нему в середине 70-х, увидел: Сева, развернув на полу большой белый ватманский лист, с клеем в руках выращивает огромное стиховое древо. Я подумал, что, наверное, сошел бы с ума, если бы на мою долю выпала такая кропотливая и нудная работа. А он терпеливо изо дня в день клеил и переклеивал листочки этого разветвленного древа авангардистской поэзии.

Свои заметки хочу завершить стихотворением Яна Сатуновского, написанным в 1971 году и посвященным Севе:

Некрасов, а Некрасов!
Некрасов в 3-м классе "В".
Некрасов
Вне классов.
Некрасов, вызови Никитина!"

* Театр А. Н. Островского. М., 1986 (совместно с А. Журавлёвой)

* Стихи из журнала. - М.: Прометей, 1989. - 96 с.

* Справка. - М.: Постскриптум, 1991. - 82 с.

* Пакет. - М., 1996 (сборник статей, совместно с А. Журавлёвой)

* По честному или по другому (Портрет Инфанте).- М.: Либр, 1996. - 104 с.

* Дойче Бух. - М.: Век XX и мир, 1998. - 172 с.

* Лианозово. - М.: Век XX и мир, 1999. - 92 с.

* Стихотворения. - Новосибирск: Артель "Напрасный труд", 2000. - 64 с.

* Живу вижу. - М.: 2002. - 244 с.

* Детский случай. - М.: Три квадрата, 2008.

* Библер В. С. Поэтика Всеволода Некрасова // В кн.: Библер В. С. Замыслы. Кн. 2. - М.: РГГУ, 2002, с. 985-1001.

* Костюков Л. Ракурс. Робкие размышления о поэзии Всеволода Некрасова // Дружба народов. - 2001. - № 10.

* Кулаков В. Г. Поэзия как факт. - М.: НЛО, 1999. - 400 с.

* Янечек Дж. Теория и практика концептуализма у Всеволода Некрасова // Новое литературное обозрение. - 1993. - № 5. - С. 196-201.

* Янечек Дж. Минимализм в современной русской поэзии: Всеволод Некрасов и другие // Новое литературное обозрение. - 1997. - № 23. - С. 246-257.

* Боков Н. Восстание Севы Некрасова // Русская Мысль, Париж, 18-24.4.2002

©S. Bychkov

back

top