Всеволод БАГНО
ГОГОЛЬ КАК ДОНКИХОТ ХРИСТИАНСТВА
Среди многочисленных, подчас взаимоисключающих, интерпретаций донкихотства есть донкихоты самодержавия, либерализма, консерватизма, реакции, донкихоты женские, масонские, романтические, донкихоты коронованные и донкихоты информационных войн. Обвинения в эстетическом донкихотстве соседствуют с рассуждениями о донкихотстве русской интеллигенции и донкихотах христианства.
Аналогия между подвижничеством Рыцаря Печального Образа и религиозным подвижничеством, естественно, была замечена давно, но, как правило, выявлением частных аналогий вопрос и ограничивался. Первым на нее указал сам Сервантес. Вспомним, что Дон Кихот в споре с Санчо, что доблестнее, воскресить мертвого или убить великана, во многом соглашаясь со своим оруженосцем, все же напоминает ему, что "не все же могут быть монахами, да и пути, по которым Господь приводит верных в рай, суть многоразличны. Рыцарство - тот же монашеский орден"(1). Донкихоты христианства - реальные или вымышленные, унаследовавшие его максимализм и его готовность к подвигу, его стремление повернуть историю вспять и, тем самым, плыть против течения, - выбрали первую возможность - быть святыми.
Центральными темами интересующей нас проблематики, переходящими из одной работы в другую, являются сюжетные линии, связанные с такими героями мировой литературы, как пастор Абраам Адамс Филдинга, Назарин Переса Гальдоса, монсеньор Кихот Грэма Грина, и, конечно, князь Мышкин Достоевского (2). В сущности, донкихотом христианства был для оппонентов Достоевского сам автор "Идиота" и "Братьев Карамазовых". Так, в фельетоне газеты "Голос", посвященном "Братьям Карамазовым", Достоевский уподобляется Жозефу де Местру, а его религия любви истолковывается как религия ненависти, поскольку "из-за слащавой физиономии смиренномудрого инквизитора высовываются красные языки пылающего костра" (3).
Однако если речь идет о реальных воплощениях донкихотства, то, возможно, еще любопытней то, что донкихотами христианства современники называли таких русских религиозных мыслителей, как Леонтьев, Соловьев и Бердяев (4).
Донкихоты христианства истолковали то общество, которое они застали, оскудение религиозного чувства, которое они констатировали и то положение оппозиционности, в котором они сами оказались, как общество с "чертой оседлости". Они видели свою миссию в том, чтобы выходить за ее пределы, устремляясь со своей проповедью в секуляризованный "большой" мир.
Донкихотовская идея - возродить преданную забвению рыцарскую цивилизацию оказалась чрезвычайно актуальной в России XIX столетия, когда русская интеллигенция формулировала "русскую идею" - представление об особом предназначении России, призванной спасти европейскую христианскую цивилизацию, растоптанную Великой Французской революцией, протянуть руку охваченному кризисом, утратившему духовные ориентиры Западу.
Донкихотовский утопизм, донкихотовский нонконформизм, донкихотовское стремление повернуть историю вспять, мессианский элемент донкихотства оказались в XIX столетии востребованы именно в России, и эта востребованность донкихотства русской культурой не осталась незамеченной Западом.
Согласно Ю.А.Айхенвальду, "Дон Кихот существует в русской жизни двояко: как идея, имя-притча, толкование которой менялось, и как целая вереница живых воплощений, исторических воплощений донкихотства" (5). Выявлению и описанию эпизодов этой двоякой жизни - подчас параллельному - и посвящена его замечательная книга "Дон Кихот на русской почве" (6). Цель, которую поставил перед собой Ю.А.Айхенвальд, - "показать, что именно кихотизм явился одним из выдающихся достижений русского духовного опыта" (7).
Гоголь - один из самых ярких донкихотов христианства, выступивших в течение XIX столетия в защиту христианских ценностей против секуляризации культуры, технократической цивилизации, воинствующего атеизма и социалистических увлечений. Очевидно, что убеждения позднего Гоголя вполне созвучны идеям как Жозепа де Местра, Шеллинга, Баадера и Доносо Кортеса, так и И.В.Киреевского, Леонтьева и Владимира Соловьева.
Подобно Алонсо Кихано, "за свой нрав и обычай" прозванному "Добрым", который вдруг решает, что ему не пристало далее продолжать жить как все, а надлежит стать странствующим рыцарем, Гоголь неожиданно для всех перестает творить в "живых образах и лицах", и вступает в прямой диалог с читателем, увещевает его, поучает и воспитывает. Однако "уход" Гоголя оказался неожиданностью лишь для широкой читательской публики, но не для его друзей, встречавшихся с ним за границей или регулярно с ним переписывавшихся.
Потрясенный известием о кончине Гоголя Жуковский писал Плетневу: "Настоящее его призвание было монашеское. Я уверен, что ежели бы он не начал свои "Мертвые души", которых окончание лежало на его совести и все ему не давалось, то он давно бы был монахом и был бы успокоен, вступил в эту атмосферу, в которой душа его дышала бы свободно и легко. Его творчество по особенному свойству его гения, в котором глубокая меланхолия соединилась с резкой иронией, было в противоречии с его монашеским призванием и ссорило его с самим собой " (8).
В письме М.П.Погодину из Парижа от 16 ноября 1836 г. Гоголь находит чрезвычайно выразительное объяснение своего разрыва с родиной, с прошлым и обоснование своего призвания, в жертву которому приносятся все земные привязанности: "Жребий мой кинут. Бросивши отечество, я бросил вместе с ним все современные желания /…/ Я вижу только грозное и правдивое потомство, преследующее меня неотразимым вопросом: "Где же то дело, по которому бы можно было судить о тебе?" И чтобы приготовить ответ ему, я готов осудить себя на все - на нищенскую и скитающуюся жизнь, на глубокое, непрерываемое уединение, которое отныне я ношу с собою везде: было ли бы это в Париже или в африканской степи" (9). Призвание Гоголя, так, как он его описывает в вышеприведенном письме Погодину, по психологической мотивации аналогично призванию как людей, переживших религиозное обращение, так и Дон Кихота.
"С тех пор, как я оставил Россию, произошла во мне великая перемена. Душа заняла меня всего" (10), - писал Гоголь А.О.Смирновой 28 декабря 1844 г.
"Что же делать, если душа стала предметом моего искусства, виноват ли я в этом?" (11), - писал Гоголь 15 апреля 1947 г. С.П.Шевыреву.
Нет оснований не верить Гоголю, который признавался А.О.Смирновой, что, в сущности, всегда тяготился светской суетой и, оставаясь тем же, каким некогда приехал из Нежина в Петербург, но, будучи скрытным, не пускал никого в свою душу, но удачно подыгрывал той среде, в которой оказался. На самом же деле ему всегда нужен был "душевный монастырь", который он, находясь за границей, мало-помалу построил (12).
Психологически близкое "уходу" Дон Кихота объяснение собственного "ухода" - создания и публикации "Выбранных мест из переписки с друзьями" - находим в письме Гоголя Л.К.Вьельгорской от 4 января 1847 г.: "Печатаю я ее в твердом убеждении, что книга моя нужна и полезна России именно в нынешнее время; в твердой уверенности, что если я не скажу этих слов, которые заключены в моей книге, то никто их не скажет, потому что никому, как я вижу, не стало близким и кровным дело общего добра" (13). Гоголь выпустил свою книгу в свет, по его собственному признанию, чтобы "пощупать ею и других, и себя самого",(14) т.е. чтобы расшевелить общество, взволновать людей, оживить мертвые души. Бесхитростная А.М.Вьельгорская предельно точно определила новое состояние души Гоголя и его новую писательское кредо: "Вы судите теперь обо всем, как каждый истинный христианин должен судить, то есть посредством религии. Она одна назначает всем предметам сей земли их настоящую цену, и эти предметы суть только действительно то, что они перед ее глазами, а не перед нашими" (15).
В то же время и Россия виделась Гоголю из его европейского далека как большой монастырь, а все ее обитатели - как иноки, подчас неразумные и неокрепшие духом, к которым он, подобно Фоме Кемпийскому, обращался со смиренным, но настойчивым поучением.
В известной мере "болезнь" Гоголя оказалась болезнью "книжной". Для русского писателя жития святых, книга Фомы Кемпийского "О подражании Христу" и иные книги религиозного содержания, которые составляли в Италии едва ли не весь круг его чтения, сыграли для него ту же роль, которую для сервантесовского героя играли рыцарские романы. Его Амадисом Галльским стал Фома Кемпийский. Гоголь не случайно столь настойчиво рекомендовал друзьям погрузиться в чтение книги "О подражании Христу" и следовать наставлениям великого средневекового учителя жизни. В подражании Христу он видел ныне злободневную, насущную, конкретную задачу, задачу, которую он поставил перед собой и которой надеялся увлечь других: "Отдалите от себя мысль, что многое тут находящееся относится к монашеской или иной жизни. Если вам так покажется, то значит, что вы еще далеки от настоящего смысла и видите только буквы. Старайтесь проникнуть, как может все это быть применено именно к жизни, среди светского шума и всех тревог" (16). Письма Гоголя, в том числе "Выбранные места из переписки с друзьями" не оставляют сомнения в том, что сам он был внимательнейшим читателем этого выдающегося памятника западноевропейской религиозной мысли.
Все, кого сводила с Дон Кихотом судьба, были поражены той метаморфозе, которая происходила в этом доброжелательном, рассудительном и мудром человеке, превращавшемся в безумца, как только речь заходила о "рыцарских" материях, рассуждающем о призвании странствующего рыцарства высокопарно и напыщенно. В двух ипостасях предстал для почитателей его таланта и Гоголь: гениальный художник, наделенный поразительным чувством юмора, с одной стороны, и проповедник, учитель жизни и пророк, излагающий свои нравоучения высокопарным стилем. Высокий штиль назиданий и проповедей "Выбранных мест", действительно, выполнял ту же функцию, что и вложенные Сервантесом в уста Дон Кихота "рыцарские", пассеистские монологи. Неуместность, несвоевременность, архаичность наставлений русского донкихота христианства отмечалась почти всеми, в том числе самыми верными сторонниками Гоголя.
Творчество Гоголя, прежде всего сохранившиеся главы "Мертвых душ", не оставляют сомнений в том, что писатель воспринимал сервантесовский образ в просветительской традиции. Дон Кихот для него - антигерой, донкихотство - явление отрицательное. Тем знаменательнее, что Гоголь отвергает обвинение в донкихотстве, якобы прозвучавшее в одном из писем А.О.Смирновой. А.О.Смирнова упрекнула Гоголя за то, что он, распорядившись содержать за счет причитающегося ему гонорара бедных студентов, забывает о близких ему людях, в частности, о матери и сестрах, нуждающихся в его помощи. Любопытно, что отвечая на это письмо, Гоголь утверждает, что его корреспондентка необоснованно считает его донкихотом, хотя в письме Смирновой о донкихотстве речи не идет: "Точно ли вы поступили справедливо и хорошо и справедливо ли было с вашей стороны так скоро причислить мой поступок к донкихотским? В обыкновенных, житейских делах призывается по крайней мере в таких случаях доктор с тем, чтобы пощупать пульс и узнать, действительно здрава ли голова и цел ли ум, и уже не прежде решаются отвергнуть решение как безумное" (17). Между тем оговорка писателя вполне закономерна, поскольку забота о человечестве при забвении интересов конкретного человека, о дальнем при равнодушии к ближним является одним из многочисленных, однако чрезвычайно важных пониманий донкихотства.
Внимание гоголеведов давно привлекло письмо писателя С.Т.Аксакову от 6 декабря 1847 г. Гоголь признается там, что всегда скорее был способен "любить всех вообще", а не "кого-либо особенно" (18). Для нас это признание представляет двойной интерес. С одной стороны, одной из основ мифа о Дон Кихоте является пламенная любовь Рыцаря Печального Образа к человечеству, а не к конкретному ближнему, действительно нуждающемуся во внимании, помощи и поддержке. А с другой, это признание перекликается с чрезвычайно выразительным пассажем книги "Подражание Христу": "Должно любить всех; но не удобно близко знакомиться" (19).
В "Авторской исповеди" Гоголь с горечью констатировал: "Почти в глаза автору стали говорить, что он сошел с ума, и прописывали ему рецепты от умственного расстройства" (20).
Если Дон Кихот сошел с ума, начитавшись рыцарских романов, оторвавшись от
жизни, то Гоголь, с точки зрения многих хорошо знавших его людей, изменил себе, оторвавшись от России и надышавшись тлетворного воздуха Запада, а, по мнению недоброжелателей, едва ли не сошел с ума, отказавшись от художественного творчества и возомнив себя пророком.
"Уход" Гоголя, как и "уход" Дон Кихота оказался в то же время вполне реальным "выездом", удалением от реальности, в случае с Гоголем - реальности русской жизни, ее мифологизацией, в сущности,- сотворением Дульсинеи. Впрочем, нельзя не заметить, что в "интимной беседе с Россией", своей Дульсинеей, в отличие от Дон Кихота Гоголь был и исповедником и исповедующимся.
Служение воображаемой Дульсинее, воображаемой, поскольку реальные женщины не обладали теми качествами, которыми наделяло Прекрасную Даму воображение рыцаря - подлинно донкихотовский комплекс. Любовь Гоголя к России - это типичная "дальняя любовь" провансальского трубадура и, одновременно, преклонение Рыцаря Печального Образа перед своей избранницей, рожденной его фантазией. Чрезвычайно выразительно и откровенно в письме М.П.Погодину от 10 сентября 1836 г. Гоголь обосновывает необходимость для него удаляться от родины, чтобы воспламеняться к ней любовью: "Но на Руси есть такая изрядная коллекция гадких рож, что невтерпеж мне пришлось глядеть на них /…/ Теперь передо мной чужбина, вокруг меня чужбина, но в сердце моем Русь, не гадкая Русь, но одна только прекрасная Русь" (21).
Пафос проповеднических порывов русского донкихота христианства тот же, что и у его предшественника - преобразить, одухотворить настоящее, обогатив его прошедшим. "Бей в прошедшем настоящее" (22),- призывал Гоголь Языкова, наставляя его музу.
Само собой разумеется, что реальные воплощения донкихотства, о которых писал Ю.А.Айхенвальд, вовсе не предполагали непременного повторения всех элементов донкихотовского мифа, в частности, того или иного аналога обращения Дон Кихота и его "ухода", и уж тем более его возвращения на круги своя и кончины, как следствия финального поражения и "прозрения". Однако в случае с Гоголем вполне возможна и подобная постановка вопроса: Россия, как заколдованная Дульсинея, ждала от него "подвига", Книги, которая бы пробудила страну и возродила души. Не случайно самые прозорливые почитатели таланта Гоголя, такие как архимандрит Феодор (А.М.Бухарев), уже после выхода первого тома заметили, что "Мертвые души" проникнуты надеждой на воскресение мертвых душ и несут в себе его предощущение. И если в случае с "Выбранными местами из переписки с друзьями" удары наносили читатели, объявившие Гоголю о его поражении, с чем в конце концов можно было и не соглашаться, то второй том "Мертвых душ" писатель сжег сам, т.е. сам нанес себе то финальное поражение, после которого должно было наступить "прозрение", после которого он угас. Для сравнения можно привести описание последних дней жизни Дон Кихота: "[...] может статься, он сильно затосковал после своего поражения, или уж так предуготовало и распорядилось небо, но только он заболел горячкой, продержавшей его шесть дней в постели [...] Друзья, полагая, что так на него подействовало горестное сознание своего поражения и своего бессилия освободить и расколдовать Дульсинею, всячески старались развеселить Дон Кихота <...> Лекарь высказался в том смысле, что Дон Кихота губят тоска и уныние" (23).
Как истинный Дон Кихот Гоголь решил помогать людям, не нуждавшимся в его помощи, во всяком случае не просивших его об этом. Ближайшие друзья и единомышленники по прочтении "Выбранных мест" с большей или меньшей деликатностью ему об этом напомнили. Подлинно донкихотовским, максималистским и идеалистическим, пафосом проникнуты, например, напутствия Гоголя Языкову: "Полюби же, как брат, всех, которые страждут и телом и духом, и если ты еще не в силах так полюбить их, то обрати их по крайней мере мысленно в нищих, просящих и молящих о помощи. Не гляди на то, что не простираются их руки просить о милостыне, может быть, простираются их души" (24).
С годами Гоголь все более был склонен не изображать, не живописать реальность, а, подражая Христу, пытаться преображать ее, одухотворять. Трагедия писателя, аналогичная горькому итогу донкихотовских дерзаний и порывов, состояла в том, что, если к первому поприщу, по общему убеждению, у него был дар Божий, то признавать за ним право на вторую миссию, вытеснившую из его сердца первую, за ним не склонен был почти никто, даже сами близкие ему люди.
В письмах Гоголя юношеской поры мы находим немало свидетельств его донкихотовских порывов. Так, в письме 1827 г. П.П.Косяровскому Гоголь признавался: "Я видел, что здесь работы будет более всего, что здесь только я могу быть благодеянием, здесь только буду истинно полезен для человечества. Неправосудие, величайшее в свете несчастие, более всего разрывало мое сердце. Я поклялся ни одной минуты короткой жизни своей не утерять, не сделав блага" (25). Как по стилистике, так и по мифотворческой жизнестроительной направленности этот монолог вполне мог принадлежать Рыцарю Печального Образа. Знаменательно, что так же можно охарактеризовать другой, значительно более поздний гоголевский текст, включенный в написанное в Ницце в 1833-1834 гг. сочинение "Правило жития в мире": "Мы призваны в мир на битву, а не на праздник: праздновать победу мы будем на том свете. Здесь мы должны мужественно, не упадая духом сражаться, дабы получить больше наград, больше повышений, исполняя все как законный долг наш с разумным спокойствием, осматриваясь всякий раз вокруг себя и сверяя все с законом Христа Господа нашего. Некогда нам помышлять о робости или бегстве с поля: на всяком шагу предстоит нам подвиг христианского мужества, всякий подвиг доставляет нам новую ступень к достижению Небесного Царствия. Чем больше опасности, тем сильней следует собрать силы и возносить сильней молитву к Богу. Находящийся среди битвы, не теряй сего ни на час из виду; готовящийся к битве, приготовляй себя к тому заранее, дабы трезво, бодрственно и весело потечь по дороге! Смелей! Ибо в конце дороги Бог и вечное блаженство!" (26). И в том и другом случае наша ошибка была бы вполне оправдана: оба монолога принадлежат перу одного из самых замечательных донкихотов христианства.
Примечания:
© V. Bagno
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
