Асар ЭППЕЛЬ

ВЧИТЫВАЯСЬ В ГОГОЛЯ

Однажды на пляже в Пицунде в разговоре с Натаном Эйдельманом я его оповестил:

"Натан Яковлевич, у меня образовались вроде бы замечания и, скажем так, открытия по поводу некоторых пушкинских текстов. Разгадки загадочного, правдоподобные истолкования, всяческие догадки. Все из разряда незначительных - для статьи не сгодятся, для исследования тем более. Как быть?"

"А вот как, - сказал Эйдельман - Сообщите мне их в письме, я Вам отвечу, и у нас сложится более или менее ощутимый документ!"

Я вступить в столь лестную переписку так и не собрался, время шло и ушло - Эйдельмана не стало, и вот теперь, поскольку кое-что из помянутых - назовем их так - домыслов небесполезно для этого выступления, доведу их до сведения аудитории.

В писательском тексте и, конечно, в текстах Гоголя, кроме главных составляющих: сюжета, диалогов, разного рода описаний, и т.п., случаются фрагменты, абзацы, лексемы, словно бы сами собой возникшие и не вызывающие читательского недоверия или исследовательского недоумения. А между тем, если в эти частности все же вникнуть, мы неминуемо озадачимся. Конечно, примеры мои - повод для размышлений не пугающих и те, кому положено знать что к чему, ответы знают, но существуют загадки неразгаданные, иногда малозначительные, а иногда влияющие не только на развитие, скажем, сюжета, но и на стилистику автора, на его манеру, его способ писательского мышления.

Вспомним о термине "Авторская глухота".

В "Поэтическом словаре" Квятковского стоит: "Авторская глухота - явные стилистические и смысловые ошибки в художественном произведении, не замеченные автором. Причины этих ошибок объясняются по-разному: в одних случаях А. г. является результатом небрежности или неряшливости писателя, в других случаях - возникает непроизвольно, когда увлечение главной задачей вытесняет из поля внимания отдельные детали."

Прекрасным примером послужит уже второй абзац толстовских "Казаков".

"Из соседней светлой комнатки слышатся голоса трех ужинающих молодых людей. Они сидят в комнате около стола, на котором стоят остатки ужина и вина. Один, маленький, чистенький, худой и дурной, сидит и смотрит на отъезжающего добрыми, усталыми глазами. Другой, высокий, лежит подле уставленного пустыми бутылками стола и играет ключиком часов. Третий, в новеньком полушубке, ходит по комнате и, изредка останавливаясь, щелкает миндаль в довольно толстых и сильных, но с отчищенными ногтями пальцах…".

Обратившись же к эпохе гоголевской - для начала воспользуемся текстами Пушкина, который, как помним, трунил над графом Хвостовым, печально знаменитым "зубастыми голубями": "Хвостова он напоминает: отца зубастых голубей".

С орнитологии в "Сказке о царе Салтане" и начнем.

К морю лишь подходит он,
Вот и слышит будто стон...
Видно на море не тихо;
Смотрит - видит дело лихо:
Бьется лебедь средь зыбей,
Коршун носится над ней;
Та бедняжка так и плещет,
Воду вкруг мутит и хлещет...
Тот уж когти распустил,
Клёв кровавый навострил...
Но как раз стрела запела,
В шею коршуна задела -
Коршун в море кровь пролил,
Лук царевич опустил;

Мне, конечно, известно, что коршун - символ недоброго, птица злонамеренная, не жалуемый фольклором тотем ("что ты смотришь на меня коршуном?"). Известно это и Пушкину, ибо князь Гвидон "не коршуна убил, чародея застрелил". Но орнитологический справочник, сообщает нам вот что: "Коршун (черный и красный) - питается падалью, снулой рыбой, различными отбросами на свалках и бойнях, реже ловит лягушек, ящериц, мелких птиц и грызунов. Уничтожая отбросы и грызунов приносит пользу". Не может быть, чтобы Пушкин не знал этого. Наверняка видел, как в Михайловском коршун таскает цыплят.

На лебедя же из хищных птиц отважится напасть только привозная с острова Шпицберген птица кречет. Причем происходит всё в полете.

А вот еще:

Погасло дневное светило,
На море синее вечерний пал туман.
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной угрюмый океан.

По какой же воде плывет Александр Сергеевич? По "морю синему" или по "угрюмому океану"?

Приводя это и другие свои недоумения, я занимаюсь делом неблагодарным, касаюсь крыльев бабочки, оставляя на грубых своих пальцах ее шелковую пыльцу, но наши литературоведческие препарации как раз и являются стиранием с бабочкиных крыльев неуловимой пыльцы творчества, и я торжественно и заодно клятвенно заявляю, что приводимые мной примеры полагаю безусловной и святой драгоценностью, а профессиональное в них вчитывание считаю делом хотя и небесполезным, но подозритиельным.

Любопытными бывают и комментарии, порой составленные солиднейшими комментаторами.

Стихи Пушкина в альбом А.П. Керн мне представляются весьма бесхитростными и больше похожими на отписки. "Саша напиши что-нибудь в альбом" - просила Анна Петровна, и Саша, не слишком утруждая себя, писал. И перо великого поэта, увы, не сотворяло на сей раз божественных строк. И поэтические эти пустячки были обращены к той, которую в русской поэзии поэт нарек "гением чистой красоты".

В альбоме Керн записей несколько. Например:

"Аmour, exil -
Какая гиль!"

Или

"Мне изюм
нейдет на ум,
Цуккерброд
Не лезет в рот,
Пастила нехороша
Без тебя моя душа",

или

Не смею вам стихи Баркова
Благопристойно перевесть,
И даже имени такого
Не смею громко произнесть!

Но есть и нечто озадачивающее:

Вези, вези, не жалей,
Со мной ехать веселей.

Двустишие это появилось в альбоме, когда Пушкин по дороге в Малинники остановился в доме Керн переночевать.

Один из великих наших пушкинистов, не вспомню сейчас кто, пояснил двустишие, как "напутную" запись. Но кому напутная? Рано поутру уезжал Пушкин, Керн оставалась дома…

А это всего-навсего парафраз привычной для тех времен надписи на поддужном валдайском колокольчике: "Купи, денег не жалей/ Со мной ехать веселей!". В моей коллекции такой колокольчик имеется. И выходит, что "Вези, вези не жалей/ Со мной ехать веселей" - всего лишь дорожная пушкинская камасутра.

Объем моего сообщения, обусловленный правилами конференции, невелик, тем более, что мы покамест говорили не о Гоголе. Примеры авторского недогляда - назовем это так - встречаются и у Николая Васильевича, так что позволю себе несколько замечаний, связанных с ним. Встречаются ли аналогичные недоумения у гоголеведов - мне доподлинно неизвестно.

Привожу я тексты из Полного собрания сочинений 1938 года.

"Ну, пойдем, дети!" сказал Бульба. У крыльца стояли оседланные кони. Бульба вскочил на своего Чорта, который бешено отшатнулся, почувствовав на себе двадцатипудовое бремя, потому что Бульба был чрезвычайно тяжел и толст".

Двадцатипудовое бремя - это 320 (прописью триста двадцать) килограммов. Если сюда приплюсовать казацкую воинскую амуницию, будет еще больше. С таковым грузом конь, если не сломает спину, то к участию в бою уж точно окажется непригоден. К тому же человек с подобным весом обычно полеживает на специально устроенной для него кровати, и передвижение его на собственных ногах весьма проблематично.

Но, может быть, это всего лишь гоголевская гипербола, вспомним "шаровары шириной с Черное море" или редкую птицу, которая "долетит до середины Днепра". Нет, не гипербола! Перед нами обычный повествовательно-описательный фрагмент и никакие образные приемы, никакие "фигуры речи" автору в нем вроде бы не понадобились.

Может быть, читатель девятнадцатого века, прочитав слово "двадцатипудовое", автоматически воспримет его как речевой эквивалент чего-то весьма тяжеловесного. Нет же. Слово "пуд" - для нас почти архаическое (для уясенения его смысла нам всегда необходимо вспоминать про шестнадцать килограммов) - для тогдашних людей было каждодневным и абсолютно конкретным, как для нас слово "килограмм".

Но продолжим наше амплуа "advocatus diaboli" и сосредоточимся опять же на начале "Тараса Бульбы".

"Крепкие, здоровые лица их (сыновей Тараса) были покрыты первым пухом волос, которого еще не касалась бритва".

Через сорок две страницы (сюжетное время практически то же) про Остапа говорится: "Ни разу не растерявшись и не смутившись ни от какого случая, с хладнокровием почти неестественным для двадцатидвухлетнего…". Но у "двадцатидвухлетнего" пуха волос, которого еще не касалась бритва, не бывает, тем более, что за двадцать страниц до этого сыновей Бульбы украшают "молодые черные усы"…

Пойдем дальше:

"Он (Тарас) снял с себя чистый булат, дорогую турецкую саблю из первейшего железа, разломил ее надвое, как трость, и кинул врознь далеко в разные стороны оба конца, сказав: "Прощайте же! Как двум концам сего палаша не соединиться в одно и не составить одной сабли, так и нам, товарищи, больше не видаться на этом свете…".

Что же все-таки? Палаш или сабля? И может ли быть, что сабля разломилась на два куска палаша, а потом при попытке соединения их не составит опять же сабли? Какой-то марксистский ритм знакомой нам формулы: сабля-палаш-сабля.

Может ли быть, чтобы Гоголь не знал разницы, которая, между тем, велика? Каждое оружие предназначено для своего боя: палаш прямой, он, как меч, колющий и рубящий. Сабля - кривая. Ею сразмаху и на скаку врага рубят, а потянув в момент удара на себя, используют ее кривизну, дабы вражью голову напрочь срезать.

Гоголь разницу, конечно, знал,. Свидетельство этому следующее фрагмент:

"А Кукубенко, взяв в обе руки свой тяжелый палаш, вогнал его ему в самые побледневштн уста. Вышиб два сахарные зуба палаш, рассек надвое язык, разбил горловой позвонок и вошел далеко в землю. Так и пригвоздил он его там навеки к сырой земле."

Но тогда о чем же речь в пламенном призыве Бульбы, когда он ломал булатное оружие - о сабле или палаше?

И, вообще, что имел ввиду автор, окрестив своего героя Бульба?

На современном украинском языке "бульба" - клубень, пузырь, пупырь, картошка. Мне, например, всегда представлялось, что "бульба" это картофелина, и вспоминалась белорусская народная песенка о том, как славно уложить бульбу в "торбачку и на плецы" - в узелок и за спину.

Тут однако все не просто. Прозвание гоголевского героя вряд ли может означать картошку, ибо в XV-м веке, а действие повести происходит именно тогда (в другой редакции в XVI-м) картофеля в Европе еще не было, он появится в Шотландии из Перу к концу века шестнадцатого и медленно-медленно начнет свое распространение. В России его долго не знали, а когда узнали, долгое время не желали к нему привыкать. Еще в середине девятнадцатого века, а именно в 1842 году, при жизни Гоголя происходит картофельный, вернее антикартофельный бунт, и, значит, картошка - "бульба" еще никак не могла стать расхожим словом для прозвания малороссийского забияки пятнадцатого века.

Что же все-таки означало для Гоголя словечко "бульба"? А если оно все же значило "картошка, картофелина", то, сделав его прозванием своего Тараса, он сильно ошибся. Во времена Тараса "картофелиной", как мы уже знаем, мог прозываться какой-нибудь перуанский сорвиголова и только.

Кстати о Петровиче и о замечательной сцене прихода Акакия Акакиевича к этому самому портному:

"Акакий Акакиевич… вступил наконец в комнату, где увидел Петровича, сидевшего на широком деревянном некрашенном столе и подвернувшего под себя ноги свои как турецкий паша. Ноги, по обычаю портных, сидящих за работою, были нагишом, И прежде всего бросился в глаза большой палец, очень известный Акакию Акакиевичу, с каким-то изуродованным ногтем, толстым и крепким как у черепахи череп. На шее у Петровича висел моток шелку и ниток…".

А вот что написано в имеющейся у меня книжке "Ремесленникъ. Практическое руководство. Составил А. П. Классен СПБ 1880 год."

"Портной для большего удобства непременно должен сидеть поджавши под себя ноги. При таком положении он, во-первых, не устает, во вторых работа его имеет опору на коленях…"

Да иначе же, между прочим, не могло быть, ибо швейных машин еще не было! Шитье производилось иголкой и ниткой. Шов делался особым образом, и, кроме вышеупомянутой "опоры на коленях", работе необходтмо было пребывать расправленной, то есть никаким затяжкам образовываться не следовало. Именно так и никак по-другому. И каждый, кому пришла нужда сшить новую одежду, только таким, сидящим по-турецки лицезрел своего портного, правда, не всегда в мизансцене фигурировал большой, как у Петровича, заскорузлый палец.

Фрагмент текста для нас, сегодняшних читателей - в высшей степени эксцентрический писательский козырь из гоголевского паноптикума, этакая сюрреалистическая фантасмагория, для тогдашнего читателя звучал обыденно и привычно и мог быть сочтен вполне невыигрышной сценой. Реквизит же Петровича изображен Гоголем весьма достоверно. Кажется даже, что писателю были известны профессиональные частности портновского ремесла. Скажем, "моток шелку", висевший у Петровича на шее. В книжке "Ремесленник" читаем:

"Хорошая работа всегда шьется шелком, петли же обметываются гарусом…"

Сразу вспоминаются певшие на разные голоса дверные петли из "Старосветских помещиках". Но что в описании скрипа и пения петель могло быть прельстительного для тогдашних читателей, ведь голосили дверные петли, считай, в каждом доме? А между тем Николай Васильевич словно бы не обращает внимания на расхожесть и, можно даже сказать банальность описываемого события. Он словно бы впервые сам видит портного, сидящего почему-то на столе, словно бы впервые слышит разноголосицу миргородских дверей.

Что это? Бог детали? Но Богу детали вполне бы хватило подношения большого пальца с неким изуродованным ногтем, толстым и крепким как у черепахи череп, который прежде всего бросился в глаза Акакию Акакиевичу.

В чем же дело? Не станет же наш современник-сочинитель описывать, как машет жезлом дорожный регулировшик, хотя по сути маниакальное размахивание полосатой палкой картина сюрреалистическая и пригодная для беллетризации?

Я вовсе не считаю, что зачитываясь великими произведениями Великих, следует сидеть на кончике их пера и вглядываться в начертания буквочек и слов, тем более, что перья очищались путем втыкания их в специальные очистительные коробочки, и очищенное от соглядатая гусиное перо весело и безмятежно продолжало писать скрижальные слова на какой-нибудь дести отличной бумаги.

© A. Eppel

back

top