Рита Джулиани
"Поговорим о Риме":
Николай Гоголь и Иосиф Бродский
Только теперь, когда закончился "короткий" двадцатый век (1) и начат отсчет третьего тысячелетия, мы можем спросить себя, как повлияло творчество Гоголя на русскую литературу прошлого столетия и насколько живым было присутствие классика. Тема эта настолько важна, что в год двухсотлетия писателя ей была посвящена научная конференция, прошедшая с пятого по седьмое ноября в Будапештском университете имени Л. Этвеша.
Гоголевская традиция пустила глубокие корни, влияние его наследия ощущается на всем пространстве русской словесности: не только в прозе и драматургии, что вполне объяснимо, но и в поэзии - пересекаясь с поэтической параллелью, проходящей через Санкт-Петербург и соединяющей Пушкина, авторов Серебряного века, Мандельштама, Ахматову и молодых поэтов, которые окружали ее в ленинградские годы. Гоголевские мотивы и приемы ясно различимы в сочинениях некоторых из тех, кого Анна Андреевна называла "волшебный хор" - Бродского, Кушнера, Рейна…
На первый взгляд, ставить в один ряд Гоголя и Бродского как-то странно, если вообще уместно, если принять во внимание разделяющие их десятилетия, культурную почву, на которой они выросли, пройденный путь, взгляды на жизнь и искусство. Тем не менее, их сближают как "внешние" обстоятельства, заданные историей и биографией, так и обстоятельства "внутренние", своеобразие мировосприятия и поэтики (2).
Прежде всего, их сближает совершенно особая связь с Римом. Во внутренней, духовной топографии обоих Вечный город занимает важнейшее место. Ставшие "странниками" - один по своей воле, другой вынужденно - оба они были, как говорил о себе Бродский, "путешественниками, жертвами географии", обоим Рим подарил вдохновение, стал городом, где им было дано обрести покой, погрузиться в созерцание, испытать восторг.
Оба подолгу жили в Риме: Гоголь почти четыре с половиной года, с 1837 по 1847 гг. - с перерывами, уезжая и возвращаясь. Бродский - точно неизвестно, но свыше двух лет (в 1985 г., в "Путешествии в Стамбул" он писал, что в общей сложности провел в Риме чуть больше года) (3). Полную хронику римских приездов Бродского еще предстоит написать, в этом смысле обстоятельная биография поэта, воссозданная Валентиной Полухиной, грешит неполнотой (4). Полухина говорит, что Бродский был в Риме в 1973 г. (январь), в 1975 г. (январь и декабрь), в 1976 г. (на Новый год), в 1981 г. (с января по конец мая), в 1983 г. (май, июнь, август), в 1984 г. (июнь, декабрь), в 1986 г. (июль), в 1988 г. (март, декабрь) (5), в 1989 г. (январь), в 1991 г. (январь), в 1992 г. (зима) и в 1995 г. (ноябрь). К ним можно добавить 1990 г.: в ноябре, по приглашению Марии Луизы Спациани, Бродский выступил в Риме в рамках "Поэтической кафедры", организованной Международным центром "Эудженио Монтале", а также 1994 г., когда поэт приехал в Рим по приглашению Американской академии на празднование ее столетия. Наконец, в 1995 г. он был в Риме не только в ноябре, но и в декабре (6).
Говоря словами Вайля и Гениса, Бродский возвращался в Рим с точностью маятника. Обычно поэт совмещал поездку в Рим и в Венецию и приезжал на Рождество. В Риме он задерживался недели на две, а то и больше, так как терпеть не мог положение туриста и суету деловых визитов. Чтобы погрузиться в жизнь города, в котором он гостил, ему нужно было время. Он признавался Соломону Волкову: "...в Европе - в той же Италии, к примеру, - я, когда там оказываюсь, пытаюсь жить, быть, а не дефилировать как турист. И в итоге за все время моих путешествий по Италии видел я там довольно мало. Потому что на полное усвоение увиденного у меня действительно уходило довольно-таки много времени и энергии. И я, в итоге, не думаю, что увиденное я понял. Не думаю, что я это знаю. Потому что за любым явлением культуры, будь то фасадик или там картинка, стоит масса информации, которую нужно усвоить" (7).
Со свойственной ему манерой выражать мысль кратко и емко, Гоголь писал А. С. Данилевскому в апреле 1837 г.: "Словом, вся Европа для того, чтобы смотреть, а Италия для того, чтобы жить" (IX, 95). В черновике сначала стояла не "Италия" - "Рим" (там же).
О привязанности Гоголя к Италии и особенно к Риму хорошо известно, нет нужды приводить тому доказательства и искать новые подтверждения. Он любил и увековечил в своих произведениях три земли: Украину, Россию и Италию.
Говоря о важнейших точках пространства в поэзии Бродского, также называют три земли: Америка, Европа (без Италии) и Италия (8). В эмиграции именно Италия станет местом, куда его тянуло, о ней он охотно и с большой нежностью говорил в многочисленных интервью. В "Набережной неисцелимых" он признавался: "Но я полагаю, что можно говорить о верности, если возвращаешься в место любви, год за годом, в несезон, без всяких гарантий ответной любви" (9). В этом смысле любовь Бродского к Италии и к Риму была верной. О ней знают меньше, чем о страстной любви к Венеции, однако любовь Бродского к Риму была неизменной, много дала его творчеству и с годами становилась все сильнее. То же можно сказать и о Гоголе.
Оба они заплатили дань Риму, посвятив ему свои сочинения: Гоголь назвал именем города отрывок "Рим" (1842), Бродский оставил стихи и эссе о великих людях и памятниках Вечного города: "Овидий" (1962), "Торс" (1973) (10), "Дань Марку Аврелию" (1994), "Письмо Горацию" (1995), в его честь назван поэтический цикл "Римские элегии", здесь разворачивается действие многих стихотворений, сочиненных до или после приезда в Рим. Вспомним хотя бы "Гладиаторов" (1958), "Пьяцца Маттéи" (1981), "Бюст Тиберия" (1985), "Элегию" (1986), "На виа Джулиа" (1987), "Пчелы не улетели, всадник не ускакал…" (1989), "Посвящается Пиранези" (1993-95), "На виа Фунари" и "Корнелию Долабелле" (1995).
Что же до чувств, связывавших Гоголя с Римом, сам писатель ясно все объясняет в упомянутом выше письме Данилевскому, написанном в апреле 1837 г., через несколько недель после прибытия: "Когда въехал в Рим, я в первый раз не мог дать себе ясного отчета. Он показался маленьк<им>. Но чем далее, он мне кажется большим и большим, строения огромнее, виды красивее, небо лучше, а картин, развалин и антиков смотреть на всю жизнь станет. Влюбляешься в Рим очень медленно, понемногу - и уж на всю жизнь" (XI, 95).
Когда Гоголь вернется в Рим по второй раз, в октябре 1837 г., влюбленность перерастет в настоящую страсть. Цитаты из гоголевских писем, в которых он говорит о своих чувствах к Риму, у всех на слуху. Например, в послании к М. П. Балабиной, датированном апрелем 1838 г.: "И когда я увидел наконец во второй раз Рим, о, как он мне показался лучше прежнего! Мне казалось, что будто я увидел свою родину, в которой несколько лет не бывал я, а в которой жили только мои мысли. Но нет, это все не то, не свою родину, но родину души своей я увидел, где душа моя жила еще прежде меня, прежде чем я родился на свет" (XI, 141).
Поэт-изгнанник напротив почти ничего не рассказывал о своей истории любви с Вечным городом, смущенно хранил молчание, не делал громких признаний и не распространялся о ней в письмах, зато эта любовь в полной мере раскрылась в его стихах и интервью. С годами их связь становилась все теснее, глубже, сильнее. Есть и другие надежные свидетельства росшей со временем привязанности, например, Бродский писал все больше стихов, сюжет которых связан с Римом: начиная с 1973 г. ("Торс"), за которым до 1981 г. последовало долгое молчание, потом в 1985, 1986, 1987, 1989, 1990, 1993-1995 гг. Венеция поразила и околдовала его с самой первой встречи (1973), Риму, чтобы завоевать его сердце, потребовалось больше времени, но, в конце концов, Вечный город взял его в плен, словно варвара, которого вели по римским улицам по время триумфа.
Однако нужно сразу подчеркнуть существенное различие в отношениях, связывавших Гоголя и Бродского с Римом. Для Гоголя это был, прежде всего, город его души, место, где произошло его "второе рождение". В Риме писатель находит воплощенными два своих идеала. Первый - "просветительский идеал свободной, полнокровной, характеристичной (т.е. избавленной от насильственной нивелировки) личности. Такая личность не противостоит народу, а сливается с ним" (11). Гоголь мечтал о цельной, нераздробленной человеческой природе, о "прекрасном человеке", наделенном талантом, смелостью, оригинальностью, физической и духовной красотой, гармонически развитом.
Второй идеал - это идеал патриархального, демократическо-анархического общества, состоящего из сильных личностей. Гоголь искал в Риме формулу общественного устройства, соединяющую в себе непосредственность, личность, народ и историю (12).
Кроме того, Рим дарил писателю, любившему много и вкусно поесть, наслаждение, радовал глаз своими красотами, ласкал его чувства - обоняние, зрение, вкус.
Для Бродского Рим - город разума, здесь он перечитывает книгу рождения и многовековой истории западной культуры, с упоением перелистывает ее страницы. В стихотворении "Посвящается Пиранези" он говорит о римском пейзаже: "пейзаж есть прошлое в чистом виде". Для него Рим - в первую очередь, колыбель западной цивилизации. В этом смысле связь с Древним Римом, с его культурой, историей и литературой необычайно глубока, вовсе не то же самое, что связывает его с современным Римом. По мнению Жоржа Нива, Рим дарил поэту "путешествие в античность", помогавшее ему "понять конечное и вставить его в рамки бесконечного" (13). Впрочем, об отношении Бродского к Древнему Риму так много и интересно писали, что мы позволим себе не останавливаться на этой теме (14).
Рим для поэта - город пира чувств и чувственности: не только отменной кухни, как для целомудренного Гоголя, но и могучего Эроса - "джулий, октавий, ливий" ("На виа Джулиа"), где поэта встречают нежные "Лесбия, Юлия, Цинтия, Ливия, Микелина" ("Римские элегии"). У Бродского очарование города связано с его художественным наследием, с памятниками, а главное - с тем, что Рим выступает запечатленной в камне историей, где наложились друг на друга разные эпохи и культуры: его прогулки по Риму - путешествие в пространстве, дарящее чувственную радость, и одновременно путешествие в назад во времени, дающее пищу для ума, переносящее в классический Рим. Рим - родина дорогих ему поэтов - Овидия, Горация, Тибулла, Вергилия, которых он сравнивал с выдающимся "квартетом" великих русских поэтов XX в. - Пастернаком, Ахматовой, Мандельштамом и Цветаевой - принадлежавших, как и их латинские предшественники, к одному поколению (15). Известно, что Бродский собирался написать книгу о римских императорах (16).
Несмотря на то, что каждый из них по-своему видел и чувствовал Вечный город, их сближало то, что Бродский удачно выразил тремя словами: "Рим, человек, бумага" ("Римские элегии"). Рим давал мощный толчок творчеству, здесь охватывало непреодолимое желание писать. Творческий подъем, плодотворность, "продуктивность" римских дней были одной из важнейших составляющих римского "счастья" Гоголя и Бродского, которое их буквально переполняло, хотя и у того, и у другого характер был непростой, замкнутый, темперамент меланхолический, а взгляд на мир в целом довольно мрачный.
Хорошо известно, насколько плодотворными были римские годы для Гоголя: между 1837 г. и началом 1842 г. в Риме была закончена первая часть "Мертвых душ", написаны вторая редакция "Ревизора", "Портрета", "Тараса Бульбы", "Женитьбы", отрывок "Ночи на вилле", "Театральный разъезд", набросок "Аннунциата" и ряд малых произведений. Он также работал здесь над "Шинелью", над комедиями "Игроки", "Тяжба", "Лакейская", а позднее написал несколько отрывков из второй части "Мертвых душ" и "Выбранных мест".
И Гоголю, и Бродскому Рим давал мощный стимул искать новые пути, смелость сделать шаг вперед, попробовать сочинить цикл. Именно в Риме Гоголь решил, что у "Мертвых душ" должно быть продолжение, что поэма станет частью дантовской по размаху трилогии - своего рода Ада, Чистилища и Рая. У Бродского в Риме также рождается замысел написать "Римские элегии", построенные именно как цикл, а не просто сборник стихотворений (17).
Кроме того, их сближал всепоглощающий характер любви к Риму (что, кстати, для иностранных писателей и художников было редкостью): они любили и Древний и современный Рим, не только Рим - столицу искусств, колыбель классической традиции, но и город остерий, баров, прогулок по Трастевере, их тянуло туда, куда редко заглядывали туристы, где жили простые римляне.
В то же время их объединяло полное равнодушие к Парижу, который по отношению к Риму они воспринимали как оксюморон. До приезда в Рим (в марте 1837 г.) Гоголь побывал в Париже, прожил там несколько месяцев, но французская столица оставила чрезвычайно неблагоприятное впечатление, вызвала раздражение: это ясно из его переписки (XI, 78 и след.), позднее он скажет об этом в "Риме".
Бродский наоборот, сначала попал в Рим, а потом в Париж, но от перемены мест слагаемых сумма не изменилась. В 1983 г. в одном из интервью он признался Д. Савицкому: "Дело в том, что я приехал в Париж впервые из Италии, то есть после Венеции, Флоренции, после Рима. И после этих трех мест Париж не произвел на меня убедительного впечатления. Более того, года два назад, гуляя по Капитолию в Риме, я обнаружил здание с табличкой, на которой было написано, что это здание является французским культурным центром в Риме. Я подумал: какой оксюморон!" (18).
И Гоголь, и Бродский смогли почувствовать характер городского пространства Рима, его Stimmung - ощущение, что, выходя на улицу, оказываешься не "снаружи", а "внутри". Бродский говорил об этом в стихах ("На виа Фунари", "На виа Джулиа", "Пьяцца Маттеи"), Гоголь - в восторженных описаниях Рима на страницах одноименного отрывка. В Вечном городе Гоголь чувствовал себя, как дома, своим, называл его "родиной души своей" и проявил редкую проницательность, сумев увидеть и описать в "Риме" идиллическую составляющую римского гения места. По мнению рассказчика и самого автора в этом городе еще возможна идиллия: "Ему нравилась самая невзрачность улиц темных, неприбранных, отсутствие желтых и светленьких красок на домах, идиллия среди города…" (III, 234). Об идиллической составляющей римского гения места специалисты по урбанистике напишут только в XX веке (19).
Уже в первые, краткие приезды в Рим Бродский также сумел прочувствовать дух города, природу "городского интерьера" его исторического центра, обусловленную морфологией местности и градостроительным устройством. Он писал: "В Риме, выходя в город, идешь домой. Город есть продолжение гостиной, спальни. То есть, выходя на улицу, ты опять оказываешься дома" (20). В 1988 г. он делился с Евгением Рейном первыми римскими впечатлениями: "Но есть два или три места на свете, где я чувствую себя абсолютно как дома. Например, в сильной степени я чувствую себя таким образом в Италии.
Я помню, когда я приехал первый раз в Италию в семьдесят третьем году, после полугода пребывания в Штатах то, гуляя по Риму, совершенно не понимал, в чем дело. Языка я не знал, и тем не менее я чувствовал себя куда в большей степени дома (это было зимой) нежели в Лондоне или в тех же самых Штатах, все-таки в некоторой степени зная язык. И какое-то время меня это донимало, пока мне не пришло в голову, что обстоятельствами, вызывающими это чувство, являются фасады, статуи, лепнина и т. д. Просто вот все это и был язык. И этот язык всегда к тебе обращается на понятном наречии, чего совершенно не происходит, например, во Франции, не происходит это в Германии... " (21).
В стихотворении "Пьяцца Маттеи" он скажет о римской волчице - символе Вечного города: "И в голове ее я - дома!"
Петр Вайль отмечал, что для поэта "из городов первенство делят Рим и Венеция. (…) Уютнее всего Бродский чувствует себя "в центре мирозданья и циферблата" - в Риме. Сюда-то, как положено, и ведут, здесь-то и скрещиваются если не все, то многие дороги его стихов" (22).
Оба писателя переживают в Риме настоящий подъем, они счастливы, им кажется, будто они попали в рай.
Подобно Гоголю, который в письмах бессчетное количество раз обыгрывает сочетание "Рим - рай", "Рим - земля обетованная" (23), Бродский также чувствует себя здесь счастливым. Хотя для произведений на римскую тему он нередко выбирает жанр элегии, который отличает меланхоличность и одновременно эротичность, все же Вечный город дарит ему воодушевление и даже счастье. Чрезвычайно важной для поэта была идея возвращения из странствия. Именно таким был приезд в Рим в 1981 г., о котором говорится в "Пьяцца Маттеи" - программном стихотворении, где радость возвращения к прежней жизни, в родной дом, переходит в настоящий восторг (24).
Бродский говорил, что архитектура рая находится в Венеции и во Флоренции ("Набережная неисцелимых", "Декабрь во Флоренции"), однако, осмысливая пребывание в Риме в 1981 г., он признает, что и у Вечного города есть райское измерение. В 1994 г. он назовет свой первый приезд в Американскую академию "короткой дорогой в Рай" (25) и "лучшим временем в моей жизни" (26). Вот как он описывает пьяццу Маттеи: "На площади - один из самых очаровательных фонтанов в мире: молодые люди с черепахами, Fontana delle Tartarughe*, - то, от чего становишься физически счастлив" (27).
Современный Рим очаровывает его контрастами, как настоящая женщина ищет путь к его сердцу через желудок, потчуя отменными кушаньями в своих остериях, потакает его лени в долгие часы, которые поэт просиживал за столиками баров (среди самых любимых - бар "Бартаруга" на пьяцца Маттеи и "Бар Джаниколо"). В "Пересеченной местности" он писал о стихотворении "Пчелы не улетели, всадник не ускакал…": "На самом верху холма Джаниколо кофейня, у ворот Сан Панкрацио. Лучшая панорама Рима с этого холма. Надо подняться из Трастевере по Виа Гарибальди, на автобусе или такси, наверх, там такой выплеск акведука, с мраморными украшениями, с вечно, денно и нощно, льющейся водой. Оттуда - лучшая панорама Рима. А еще выше - кафе: в гастрономическом отношении интереса не представляет, но я там бывал счастлив" (28). В 1981 г. он даже разрешает сфотографировать себя во время игры в волейбол (29), разрушая устоявшийся образ сурового величественного поэта. Эта картина составляет пандан с портретом Гоголя, который ровно за сто сорок лет до этого на одной из улочек Рима от радости стал петь и танцевать, да так размахивал зонтиком, что сломал его. Вот как вспоминал эту сцену П. А. Анненков: "как только повернули мы налево от дворца Барберини в глухой переулок, он принялся петь разгульную малороссийскую песню, наконец пустился просто в пляс и стал вывертывать зонтиком на воздухе такие штуки, что не далее двух минут ручка зонтика осталась у него в руках, а остальное полетело в сторону. Он быстро поднял отломленную часть и продолжал песню" (30).
Ощущение счастья наполняет многие "римские" стихи петербургского поэта. Например, в "Пьяцца Маттеи":
Я, пасынок державы дикой
с разбитой мордой,
другой, не менее великой
приемыш гордый,
- я счастлив в этой колыбели
Муз, Права, Граций,
где Назо и Вергилий пели,
вещал Гораций.
Гоголя и Бродского также сближало понимание того, что для них лично и для России опыт римской жизни имел решающее значение, а это, согласимся, совсем не то же самое, что любовь к Риму вообще.
В Риме Гоголь лелеял мечту о том, что русский человек сумеет превратиться в "прекрасного человека" благодаря встрече с Вечным городом, способной возродить его к жизни, - эту утопию он изложит на страницах "Рима". Опыт римской жизни, значение которого для Гоголя как человека трудно переоценить, должен был стать таковым для всякого русского. Рим примирял писателя с жизнью, дарил надежду на то, что жить можно и в России, подталкивал к написанию воспитательной "программы".
В отрывке "Рим" Гоголь доверяет Италии миссию возродить северного человека: "И самое это чудное собрание отживших миров, и прелесть соединенья их с вечноцветущей природой - все существует для того, чтобы будить мир, чтоб жителю севера, как сквозь сон, представлялся иногда этот юг, чтоб мечта о нем вырывала его из среды хладной жизни, преданной занятиям, очерствляющим душу, - вырывала бы его оттуда, блеснув ему нежданно уносящею вдаль перспективой, колизейскою ночью при луне, прекрасно умирающей Венецией, невидимым небесным блеском и теплыми поцелуями чудесного воздуха, - чтобы хоть раз в жизни был он прекрасным человеком..." (III, 242-243).
Бродский, со своей стороны, постепенно приходит к уверенности, что его пребывания в Риме "хватит на всю длину потемок":
Я был в Риме. Был залит светом. Так,
как только может мечтать обломок!
На сетчатке моей - золотой пятак.
Хватит на всю длину потемок.
("Римские элегии")
Гоголь и Бродский так сильно любили Рим, что оба они, каждый в свое время, задумались об учреждении Русской академии и приняли в этом проекте самое живое участие. Весной 1840 г. Гоголь несколько месяцев лелеял надежду получить должность секретаря в создававшейся в первый раз Академии. Тогда речь не шла о настоящей академии, устроенной по образцу французской, английской и прочих, а об органе надзора за работой русских художников - "Дирекции русских художников", возглавлял которую дипломат П. И. Кривцов. Гоголь просил Жуковского поддержать его кандидатуру на пост "конференц-секретаря" (XI, 281-282) и даже написал статью о собрании эскизов, принадлежащем князю Долгорукову (найти ее не удалось), но все его усилия оказались тщетными.
Бродский в Риме также поверил в возможность создать академию, которая помогала бы молодым русским талантам приезжать в Рим учиться и оттачивать мастерство.
В 1994 г. Бродский снова в Риме, на празднованиях в честь столетия со дня основания Американской академии. В последний раз он вернется в Рим осенью 1995 г. Остановится в отеле "Квиринале" на виа Национале, неподалеку от куда более скромного "Боливара", где он жил в свой первый приезд в Рим. Напишет новые стихи о городе: "На виа Фунари" и "Корнелию Долабелле". В этот раз Бродский был необычайно деятелен. Согласился войти в почетный комитет и публично представлять ассоциацию "Операция Caput Mundi. Всемирный фонд в поддержку реставрационных работ в Риме", задача которого - восстановление и пропаганда таких памятников истории и искусства, как Капитолийская волчица, Мавзолей Августа и Алтарь Мира. Но главное - ему хотелось осуществить мечту, вынашиваемую русской культурой почти два столетия, мечту основать в Риме академию, где могли бы жить и работать молодые русские ученые и деятели искусства. Опыт пребывания в Американской академии убедил его в том, что такая академия имела бы для России огромное значение. В одном из интервью он назвал ее "окном в цивилизацию" (31). Ему хотелось, чтобы Русская академия была похожа на Американскую, не зависела от финансовой помощи российского правительства, поддерживала лучшие таланты, свободу самовыражения, открытый обмен мнениями. Он принялся искать спонсоров, пытался заручиться поддержкой итальянских властей, начал присматривать помещение. Вместе с адвокатом Витторио Рипа ди Меана ходил к мэру Рима Франческо Рутелли и оставил ему меморандум, в котором говорится, что Италия для русских "всегда была откровением, сейчас она может стать источником их собственного духовного возрождения" (32).
Мечта о создании в Риме Русской академии была связана у Гоголя и Бродского с разными причинами. В первом случае, это было важно лично для Гоголя: должность, о которой он мечтал, казалась ему престижной, но самое главное - служба в академии дала бы ему возможность и дальше жить и работать в Риме, гарантировала бы стабильный доход. У Бродского личного интереса не было, он пекся о благе своих соотечественников.
В том, что касается частных отношений с Римом, их личной истории, аналогий между двумя писателями можно привести великое множество. Например, любопытно, что обоим довелось познакомиться с профессорами римского университета "Ла Сапьенца": Гоголю - с Микеланджело Ланчи, Бродскому - с сотрудниками кафедры русского языка и со студентами-русистами (33).
Конечно, в их взгляде на Рим, в том, как они любили город, как жили в нем, многое непохоже, например, то, насколько ровными были их отношения с Римом. У Гоголя привязанность к Риму ослабевает уже во второй половине сороковых годов, постепенно его чувства угаснут, у Бродского любовь к Риму сохранится до конца, до того дня, когда неотступным станет предчувствие смерти ("и мрамор сужает мою аорту…", "Корнелию Долабелле"), застигнувшей его в январе 1996 г. До последних дней он занимался проектом Русской академии, осуществить который так и не удалось.
Говоря о своих учителях в литературе, Бродский называл только поэтов (34), Гоголя среди них не было. Тем не менее, у них немало точек соприкосновения, причем очень важных, - и в том, что касается отдельных формальных приемов, и поэтики в целом.
Начнем с самого "буквального" уровня анализа, доступного непосредственному наблюдению, - с интертекстуальности. Будучи человеком исключительно образованным, как истинное "дитя цивилизации" Бродский не мог писать о Римe, не оглядываясь на предшествующую традицию - и западную, и российскую.
В "Римских элегиях" интертекстуальная связь с Гете очевидна и подчеркивается самим автором, но нам кажется, что одна из строф стихотворения "Пьяцца Маттеи" отсылает к финалу гоголевского "Рима", здесь есть скрытая цитата из знаменитого описания панорамы города, открывающейся с Яникула. Напомним его начало: "Но здесь князь взглянул на Рим и остановился: пред ним в чудной сияющей панораме предстал вечный город. Вся светлая груда домов, церквей, куполов, остроконечий сильно освещена была блеском понизившегося солнца. Группами и поодиночке один из-за другого выходили домы, крыши, статуи, воздушные террасы и галлереи; там пестрела и разыгрывалась масса тонкими верхушками колоколен и куполов с узорною капризностью фонарей; там выходил целиком темный дворец; там плоский купол Пантеона; там убранная верхушка Антониновской колонны с капителью и статуей апостола Павла; еще правее возносили верхи капитолийские здания с конями, статуями; еще правее, над блещущей толпой домов и крыш величественно и строго подымалась темная ширина Колизейской громады; там опять играющая толпа стен, террас и куполов, покрытая ослепительным блеском солнца…" (III, 258-259).
Не только герой, но и сам автор отрывка любуется Римом с Яникула: среди памятников Вечного города, к которым Гоголь испытывал особую приязнь, был монастырь Святого Онуфрия на Яникуле, куда он ходил поклониться в 1843 г. вместе со своей близкой подругой А. О. Смирновой (в те годы вид оттуда открывался действительно превосходный!).
Бродскому тоже нравилось смотреть на Рим с Яникула. Он хорошо знал панораму города, поскольку неоднократно жил на этом холме. Вот что рассказывал поэт Соломону Волкову о приезде в Рим в 1981 г.: "В Риме я жил четыре месяца как стипендиат Американской Академии. У меня был двухэтажный флигель, на отшибе, с огромным садом. Панорама оттуда открывалась совершенно замечательная: справа Рим дохристианский, языческий, то есть Колизей и прочее. Слева христианский - Св. Петр, все эти купола. А в центре - Пантеон" (35).
Лирический герой стихотворения "Пьяцца Маттеи" также любуется Римом с Яникула, но он рисует панораму немногочисленными, скупыми мазками, не давая, как Гоголь, подробное, каллиграфически точное, влюбленное описание, явно доставляющее удовольствие самому автору. Вглядываясь в раскинувшийся у его ног город, поэт различает не только причудливый рисунок куполов и крыш, как у Гоголя, но и город-волчицу, вскормившую мир, которая теперь мирно лежит перед ним, погрузившись в сон:
С холма, где говорил октавой
порой иною
Тасс, созерцаю величавый
вид. Предо мною -
не купола, не черепица
со Св. Отцами:
то - мир вскормившая волчица
спит вверх сосцами!
И Гоголь, и Бродский любили употреблять в своих "римских" текстах итальянские слова, называющие местные реалии, хотя зачастую писали их с ошибками. Примеров реалий такого рода в "Риме" великое множество. Заметно, что Гоголю нравилось вставлять итальянские словечки, и он вовсе не задумывался о том, каково будет читателю, не знающему языка. В редких случаях он объясняет эти слова и выражения, но обычно оставляет реалии как есть, причем чаще всего написанными латинскими буквами ("dio, che cosa divina!"*, "diavolo, che divina cosa!"*, "olio di ricino"*, "maestro di casa"*, "Ma quest'e una cosa divina"*, "o quanta allegria!"*, "che bestia!"* и т.п.). Нередко итальянские слова написаны с ошибками, например, "E una porcheria"* (над первым "e" отсутствует знак открытости), "eccelenza"* (вместо "eccellenza"), "синиор" (вместо "синьор"). Названия реалий могут писаться кириллицей - иногда правильно ("боттега", "остерия"), чаще - с ошибками, например, с одинарной, а не двойной согласной, как в "пицикароли" (вместо "пиццикароли", слово из римского говора), "Джудита" (вместо Джудитта); "Барбаручья" (вместо "Барбаручча"), "Томачели" - такая фамилия есть, но в ней два "л" ("Томачелли") и т.д. (36).
Бродский вообще любил использовать в своих текстах местные реалии, в римских текстах их тоже много, например, в "Пьяцца Маттеи" - "чоколатта кон панна" (с лишней "т" и недостающей "к" в слове "чокколата"), "виа дельи Фунари" вместо "виа дей Фунари", зато "трамонтана" написано верно. В стихотворении "На виа Джулиа" упоминается "мраморная пиш. машина": "пишущей машинкой" римляне в шутку называют Алтарь Отечества на пьяцце Венеция. Джино, хозяин остерии на виа дей Фунари, помянутый в одноименном стихотворении, удостаивается неслыханной чести - войти в литературу, встав рядом с императором Септимием Севером.
И Гоголь, и Бродский нередко начинали фразу с глагола в форме второго лица единственного числа повелительного наклонения. Например, в знаменитой первой строке гоголевского "Рима": "Попробуй взглянуть на молнию, когда…" (III, 217). В римских стихах Бродского также часто можно встретить императив в маркированной позиции начала строфы. К примеру, в "Римских элегиях": "Обними чистый воздух…", "Бейся, свечной язычок, над пустой страницей", "Наклонись, я шепну Тебе…". И в финале стихотворения "Пьяцца Маттеи": "Скрипи, перо. Черней, бумага./ Лети, минута".
И Гоголь, и Бродский позволяют себе роскошь глядеть на Россию глазами южанина - с иронией, приняв "латинскую" точку зрения.
Так, в "Риме" сказано: "О других землях и государствах аббат намекнул в каких-то неясных и нетвердых чертах: что есть земля Франция, богатая земля, что англичане - хорошие купцы и любят ездить, что немцы - пьяницы, и что на севере есть варварская земля Московия, где бывают такие жестокие морозы, от которых может лопнуть мозг человеческий" (III, 220).
Вставая на место римлянина эпохи империи, в эссе "Письмо Горацию" Бродский называет русских "кочевниками", "скифами", ("мы были гелоны, геты, будины и т.д."), а свою страну - "северной Скифией - Гипербореей по-вашему" (37). В "Пьяцца Маттеи" он рассказывает о себе с точки зрения римлянина, называет "кочевником", "усталым рабом", человеком в кафтане ("Я пил из этого фонтана/ в ущелье Рима. /Теперь, не замочив кафтана…"), подчеркивая положение русского, унаследованное от предков, - варвара, чужого в окружающей его "латинской" среде.
И Гоголь, и Бродский испытывали к архитектуре нечто большее, чем простой интерес: они "переживали" архитектуру и, опираясь на интуицию, безошибочно улавливали ее местные особенности. Для обоих архитектура была важнейшей составной частью среды обитания, находила живой отклик - и в уме, и в сердце. Там было в Риме. Отсюда привязанность к улочкам и площадям центра и к некоторым памятникам.
Один из любимцев Гоголя - Колизей. Он был так ему дорог, что на страницах письма к Балабиной, датированного апрелем 1838 г., Колизей оживает и обретает дар речи: "Был у Колисея, и мне казалось, что он меня узнал, потому что он, по своему обыкновению, был величественно мил и на этот раз особенно разговорчив. Я чувствовал, что во мне рождались такие прекрасные чувства! стало быть, он со мною говорил. Потом я отправился к Петру и ко всем другим, и мне казалось, они все сделались на этот раз гораздо более со мною разговорчивы. В первый раз нашего знакомства они, казалось, были более молчаливы и считали меня за форестьера" (XI, 141). Это не просто шутка: так Гоголь воспринимал архитектуру. Со своей стороны, в 1993 г. Бродский выразит близкую мысль: "Что может быть красноречивей,/ чем неодушевленность?" ("Архитектура").
В римских стихах Бродского также часто возникает Колизей - не только в "Римских элегиях" и в стихотворении "Пьяцца Маттеи", но и в "Гладиаторах" и "Моллюске" (1994). Поэт даже превращает его имя в нарицательное: "на облигации, траченной колизеями ноликов" ("Надпись на книге"); "Не то - лунный кратер, не то - колизей; не то - где-то в горах…" ("Посвящается Пиранези").
А вот к Собору Святого Петра они относились по-разному. Бродского раздражали его величественность и пышность убранства, он сетовал: "Нет большего противоречия, чем торжествующая Церковь, - и нет большей безвкусицы. От этого страдает и Св. Петр в Риме" ("Путешествие в Стамбул"). Гоголь очень любил этот Собор, хотя, вероятно, не считал его образцом совершенной красоты. Смирнова писала о маршрутах прогулок по Риму, которые заботливо готовил для нее Гоголь: "он всегда намечал маршрут таким образом, чтобы каждый день экскурсии заканчивались посещением собора Св. Петра: - Это так следует. На Петра никогда не наглядишься, хотя фасад у него комодом - говорил он" (38).
В римском пейзаже и Гоголю, и Бродскому больше всего нравились (об этом постоянно говорится в "Риме" и в "римских" стихах Бродского) фонтаны, купола и пинии.
Оба они проявили редкое художественное чутье, верно определив цветовую палитру Рима: белизну мрамора, зелень пиний, синеву неба, золотые, розовые и алые краски заката - кстати, и тот, и другой больше всего любили закатный час (это заметно в их "римских" текстах и не только в них), любили как художники, за его краски. Всем известны незабываемые картины с изображением городского пейзажа и римской Кампаньи на закате, которые Гоголь написал в "Риме".
Тот же час, а значит, та же цветовая гамма возникнут у Бродского в "Римских элегиях", в стихотворении "На виа Джулиа", а в "Дани Марку Аврелию" он напишет о площади Капитолии: "Возьмите белый, охру и голубой; добавьте к этому немного зеленого и массу геометрии. Вы получите формулу, которую время выбрало в этих краях для своей декорации, ибо оно не лишено тщеславия, особенно когда принимает форму истории или индивидуума. (...) Поэтому не следует удивляться - особенно если вы родились здесь, - оказавшись однажды окруженным бело-охристой площадью в форме трапеции с бело-голубой трапецией над головой. Первая сотворена человеком (а именно Микеланджело), вторая дана свыше, и ее вы можете узнать с бoльшей легкостью" (39).
В Риме оба они проникнутся очарованием строений и статуй, изваянных из мрамора. Этот типично римский строительный материал ассоциируется у них с вечным, надежным, стабильным. Мрамор - одно из самых часто употребляющихся слов в гоголевском "Риме", где упоминаются разные сорта мрамора и других пород, от базальта до травертина, от порфира до лазурита.
"Вечность" и "стабильность" города проявляются и в колоссальных размерах памятников и зданий, в их грандиозности, с которой связаны часто употребляемые эпитеты "величавый", "величественный", существительное "величие" Сравнивая Рим и Париж, Гоголь сопоставляет тяжелые мраморные строения Рима с современными зданиями Парижа, которые, благодаря зеркалам, стеклу и хрусталю, кажутся почти невесомыми.
В Риме Гоголь находит эту стабильность, она позволяет ему прижиться, обрести мир в душе, со спокойным сердцем взяться за работу. Синявский писал, что "стабильность" Рима сыграла главную роль в том, что Гоголь сумел окончательно сформулировать суждения о России и обо всем мире (40).
В мраморном городе, окруженный историей, превратившейся в камень и навсегда в нем запечатленной, Гоголю совершает побег из своего времени, которое он всем сердцем презирал. Анненков рассказывал о том, какую жизнь вел Гоголь в Риме в 1841 г.: "взлелеянный уединением Рима, Гоголь весь предался творчеству и перестал читать и заботиться о том, что делается в остальной Европе. Он сам говорил, что в известные эпохи одна хорошая книга достаточна для наполнения всей жизни человека. В Риме он только перечитывал любимые места из Данте, "Илиады" Гнедича и стихотворений Пушкина. Это было совершенно вровень, так сказать, с городом, который, под управлением папы Григория XVI, обращен был официально и формально только к прошлому" (41).
Для Бродского Рим также был городом мрамора, прочным, массивным, белым, залитым светом. Мрамор его буквально очаровывал, поэт рассматривал его как форму материализации истории. Для обложки русского издания "Римских элегий" (1982) он выбрал изображение Уст истины, а в 1984 г. написал пьесу "Мрамор". В "Дани Марку Аврелию" сказано: "Мрамору, конечно же, суждено быть неизменным строительным материалом как античности, так и утопии. Вообще, белый цвет пронизывает наше воображение до его крайних пределов, когда версия прошлого или грядущего принимает метафизический или религиозный характер. Рай - бел; таковы же древняя Греция и Рим" (42).
О значении мрамора в "Римских элегиях" интересно написал Жорж Нива. По его мнению, идея мрамора связана у поэта с совершенством формы и утратой индивидуальности. От счастья поэту хотелось бы превратиться в статую, торс. Как отмечает Нива, "мрамор делает возможным сосуществование исторического и личного, времени и живого (…). Действует Рим, и человек каменеет" (43). Лирический герой, - развивает он свою мысль, - проживает миги, вспышки: Рим истории, Рим быта, Рим камня… И эти миги "каменеют", "затвердевают в вечности". У Бродского личное, хрупкое и недолговечное, становится мрамором, превращается в скульптуру, в памятник, при этом утрачивается индивидуальность, составляющая центр метафизики поэта. В Риме отсутствие психологизма, потеря индивидуальности достигаются благодаря эросу и благодаря окаменению, превращению в статую, торс. Герой Бродского пытается стать анонимным, свестись к самой сути, к белизне чистой формы и чистого мрамора. Урок, который преподает Рим, - заключает Нива, - состоит в том, чтобы быть анонимными, но живыми фрагментами, быть мыслящими торсами (44).
В свою очередь Гоголь, глядя на Рим и его древности, делает выбор в пользу такого литературного жанра как отрывок: думается, что он дает "Риму" этот подзаголовок, признавая невозможность описать словами нечто вечное и бесконечное, как этот город, в рамках строго канонической и конечной литературной формы. Герой "Рима" - и это для творчества Гоголя случай уникальный - не имеет имени; благодаря городу, в котором и которым он живет, он уже достиг той анонимности, к которой в конце XX век будет стремиться Бродский. В "Риме" присутствие скульптуры необычайно важно: ведь Аннунциата - ничто другое, как мраморная статуя ("все напоминает в ней античные времена, когда оживлялся мрамор", III, 217), совершенная и бессловесная, совершенная и неподвижная. В свою очередь, князь - экспериментальный персонаж, "прекрасный человек", которого жаждал увидеть Гоголь, наконец-то обретший плоть литературного героя. После бесцельного шатания по городу (основного занятия князя и в Париже, и в Риме) в конце отрывка рассказчик оставляет его стоять неподвижно и любоваться панорамой Рима на закате: теперь и он превращается в статую. В итоге повествование начинается с описания статуи-Аннунциаты и завершается фигурой статуи-князя - с соблюдением полной симметрии и в соответствии со строго "классическими" правилами.
Впрочем, архитектура и скульптура занимают настолько важное место в творчестве Гоголя и Бродского, настолько значимы для их поэтики, как и для понимания искусства вообще, что эта тема заслуживает отдельного исследования.
В заключение можно сказать, что особо чуткое восприятие, вкус или, проще сказать, гениальность, не позволили великому русскому писателю и великому русскому поэту ограничиться банальным взглядом на Рим: Вечный город так глубоко проник и в их повседневную, и в их внутреннюю жизнь, в их душу, что не мог не пустить там корни. И Гоголь, и Бродский отличаются от своих современников тем, что сумели разглядеть в Риме - за завесой повседневной суеты, за следами разложения, за всем, что может вызвать неприязнь, - мощный двигатель культуры, продолжающий, как и прежде свою работу. Во времена Гоголя это было непросто, потому что Рим был отсталым провинциальным городом, и, наверное, было еще сложнее в эпоху Бродского, в Риме XX века, во многом утратившем свою самобытность.
Тем не менее, для обоих римский опыт оказался бесценным в профессиональном плане: он дал мощный толчок творчеству, здесь были задуманы и обрели форму великие шедевры, а в случае с первой частью "Мертвых душ" работа была доведена до конца.
Рим стал для них местом, в котором их культурные корни превратились в камень, стали видимы, ощутимы, здесь они обрели уверенность, узрели порядок, противопоставленный хаосу (45), и одновременно Рим стал местом, где прошлое настолько живо, что позволяет строить планы (утопические у Гоголя, конкретные и рациональные у Бродского), надеяться, что Россию ожидает лучшее будущее.
Кроме того, Рим явился для них альтернативой их собственной эпохе, которую они считали хаотичной, и, по сути, пустой. По мнению Нива, паломничество в античность позволяло Бродскому искать и находить форму, которая бы объединяла все, открыть секрет римского торса: поэт "рано устал от нашего времени и от бесформенности. Рим помогал ему преодолеть наше время и жить post aetatem nostram" (46). Гоголь также презирал свое время, с его переменчивыми и пустыми ценностями, в Риме он нашел способ убежать из своей эпохи и жить, перефразируя название стихотворения Бродского, ante aetatem nostram (47).
Трудно сказать, до какой степени память о любви Гоголя к Риму могла повлиять на петербургского поэта - и как на человека, и как на литератора, представителя той же профессии. Однако нельзя не заметить удивительное и неожиданное сходство между тем, как они восприняли опыт римской жизни во многих ее проявлениях.
В этой статье мы невольно заставили двух ушедших гениев начать разговор о Риме, их беседа далеко не закончена и каждый еще может многое рассказать.
Перевод с итальянского Анны Ямпольской
Цитаты из Гоголя даются по академическому изданию: Н.В. Гоголь. Полное собрание сочинений. Т. I-XIV. М. 1937-1952. В круглых скобках после цитаты указан номер тома (римская цифра) и номер страницы (арабская цифра). Звездочка (*) означает, что в оригинале слово или выражение написано латинскими буквами.
Примечания:
© R. Giuliani
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
