Алессандро Романо
Н.В. Гоголь и С.С. Уваров:
Современность и всеобщая история
Некоторые наиболее важные стороны взаимоотношений между Гоголем и графом Уваровым, министром народного просвещения при Николае I с 1834 по 1849 гг., уже были исследованы специалистами (1): восхищение министром и уважение к нему, выраженные писателем после прибытия в Петербург (2); неоднократные обращения с просьбой о финансовой помощи в период, когда Гоголь уже практически постоянно живет за границей, по большей части, в Италии; занятая им позиция в связи с острой полемикой между Уваровым и Пушкиным; четыре статьи, написанные в 1834 г. для обновленного лично Уваровым "Журнала Министерства народного просвещения"; и, наконец, проблемы Гоголя с цензурой.
Все эти вопросы, несомненно, заслуживают пристального внимания, но нельзя не отметить еще один немаловажный аспект, остававшийся до сих пор в тени: каковы были точки соприкосновения в мировоззрении этих двух столь значительных фигур. В исследованиях последних лет к этой теме непосредственно обращается только Игорь Виноградов. Во вступительной части к одной из своих недавних работ он заявляет о намерении рассмотреть возможную общность взглядов Гоголя и Уварова, но все дальнейшее исследование разворачивается в несколько ином направлении. Кроме того, представляется действительно необычайным тот факт, что "итальянские" произведения двух авторов, относящиеся примерно к одному периоду, еще никогда не были сопоставлены. Речь идет о повести Гоголя "Рим" (3) и записках графа Уварова "Рим и Венеция в 1843-м году" (4).
Начать разговор на эту тему, хотелось бы со взгляда в прошлое. В 1813 г., в возрасте 27 лет, Сергей Уваров уже явлется заметной фигурой как в русской, так и в европейской культурной жизни: один из создателей литературного кружка "Арзамас", в который входят, среди прочих, Карамзин, Жуковский и Пушкин; играет важную роль в подготовке первого русского издания произведений Гомера в переводе Николая Гнедича; поддерживает отношения со знаменитыми европейскими интеллектуалами (Вильгельм фон Гумбольдт, Шеллинг, Мадам де Сталь, Жозеф де Местр и др.), а также ведет переписку с Гете (ей будет суждено продлиться много лет); и, наконец, в печати только что выходит его труд об элевсинских мистериях (неоднократно пересмотренный и переизданный впоследствии), который, и на сегодняшний день, остается самым цитируемым его произведением (5).
Итак в 1813 г., в должности попечителя Санкт-Петербургского учебного округа, Уваров публикует труд под названием "О преподавании истории относительно к народному воспитанию". Оставляя в стороне вопросы, связанные исключительно с преподаванием истории в соответствии с этапом обучения, в этой работе хотелось бы подчеркнуть два момента. Прежде всего, при общем взгляде на содержание, нельзя не отметить, что Уваров продолжает в ней традицию "всеобъемлющей" историографии, столь дорогую его учителю, профессору Геттингенского университета Августу-Людвигу Шлецеру (6). Во-вторых, при более детальном рассмотрении произведения, обнаруживается, что автор находит исключительно важным учет географического фактора при изучении исторического события, а для обнаружения его последствий считает необходимым обращение к философии. Кроме того, Уваров подчеркивает особое значение периода Средневековья, незаслуженно обделенного вниманием Просветителей, и считает его основополагающим моментом становления, "детством и юностью" Европы (7).
Обратимся теперь к 1834 г., когда Гоголь публикует три статьи, которые хотелось бы рассмотреть подробнее. В первой из них, "Шлецер, Миллер и Гердер", писатель признает примат Шлецера в "комплексном" подходе к историческому процессу: "Шлецер, можно сказать, первый почувствовал идею об одном великом целом, об одной единице, к которой должны быть приведены и в которую должны слиться все времена и народы", что открыто противостоит романтической склонности сосредотачиваться на отдельной личности и детали (8).
Во второй, "О преподавании всеобщей истории", Гоголь формулирует собственные принципиальные положения, начиная со следующего утверждения: "Всеобщая история, в истинном ее значении, [...] должна обнять вдруг и в полной картине всё человечество, каким образом оно из своего первоначального, бедного младенчества развивалось, разнообразно совершенствовалось и наконец достигло нынешней эпохи"; а в третьем параграфе замечает, что "преподаватель должен призвать в помощь географию" (9).
И, наконец, в размышлениях "О средних веках" писатель отмечает важнейшее значение этого исторического периода, определяя его как "время воспитания человека в школе", а главным действующим лицом эпохи называет Папу (10).
Мы не ставим своей задачей установить, повлияли ли идеи Уварова на указанные статьи Гоголя, хотя, на наш взгляд, в этом случае более справедливо говорить о простом совпадении взглядов. Исследователи часто отмечают, что Гоголю было свойственно "подлаживаться" под мнение своих корреспондентов. Применительно к переписке, с этим утверждением можно согласиться. Что же касается художественных произведений и статей, то, по нашему глубокому убеждению, нет никакого основания считать, что в них выражены определенные мнения или даны некоторые истолкования лишь из желания угодить кому-либо.
Заметим также, что правки, сделанные писателем в ходе подготовки к публикации статей "О преподавании всеобщей истории", "О средних веках" в "Журнале Министерства народного просвещения", признаны специалистами сугубо "формальными", иначе говоря, Уваров не навязывает ему ни единого исправления по содержанию (11). Эта оговорка совершенно необходима для выявления общности интересов и подходов двух авторов в связи с темой нашего доклада.
Обратимся теперь к 1842 г., когда в журнале "Москвитянин" выходит повесть "Рим", и сразу отметим, что многие положения рассмотренных выше статей Гоголя составляют своеобразный претекст к "историософскому экскурсу", содержащемуся в этом произведении. В соответствии с историографическими принципами, изложенными восемью годами ранее, вся история Италии рассматривается здесь как бы с высоты, "из Ватиканского окна", откуда видится "вся масса целого" (12): "Все события мира должны быть так тесно связаны между собою и цепляться одно за другое, как кольца в цепи", "События и эпохи великие, всемирные, должны быть означены ярко, сильно, должны выдвигаться на первом плане со всеми своими следствиями, изменившими мир" (13).
В таком контексте "могучий средний век", с доминирующей в нем фигурой Папы, приобретает особое значение (14). Не будем сосредотачиваться на возможных в этой связи ссылках: Пьетро Верри, Чаадаев (15). Более полезно, на наш взгляд, проследить, как некоторые положения указанных статей Гоголя, нашли непосредственное выражение в той части историософского экскурса "Рима", где говорится об истории Венеции.
В 1834 г. писатель видит Венецию "царицей морей", "чудной республикой, с таким замысловатым и необыкновенно устроенным правлением" (16), в повести также перед нами предстает "город царственных купцов, опутанный сокровенными правительственными нитями" (17), пришедший в упадок после открытия новых торговых путей (Гоголь относит закат Венецианской республики к XV в., хотя, на самом деле, он начинается в XVII в. после битвы при Лепанто).
Вернемся к Уварову, к знаменательному для него 1843-ему году. В январе отмечается двадцатипятилетний юбилей на посту президента Академии наук, в марте - десятилетие на должности министра. Но в январе внезапно умирает его любимая дочь. Тяжело переживая потерю, он помышляет даже об отставке с государственной службы. Только благодаря личному вмешательству Николая I, Уваров отказывается от своего намерения, но все-таки решает сделать небольшую паузу: в начале июля он отправляется в путешествие для отдыха и раздумий из Петербурга в Италию (18).
Это его культурное паломничество продолжает оставаться практически без внимания со стороны специалистов, скорее всего потому, что было "задушено" несметным потоком информации о его деятельности в качестве министра народного просвещения и главы цензуры. Отсутствию интереса у современных исследователей к запискам Уварова "Рим и Венеция в 1843-м году", написанным и вышедшим по-французски в 1845 г., любопытно противопоставить их поразительное распространение в годы после первой публикации: в разных формах (вместе или по отдельности, на французском языке или в русском переводе, во Франции или в России, и это не плеонастический повтор, т.к. в 1845 г. французский текст был напечатан в двух книгах в Петербурге) это произведение было опубликовано целых одиннадцать раз! (19)
Очевидно, что на произведения обоих авторов повлияла популярная в те годы литература Grand Tour с ее "живописным" очарованием. Как в "Риме", так и в записках Уварова нельзя не отметить некоторые распространенные стереотипы: гордый весельчак-римлянин с наброшенной на плечо курткой, "колизейская ночь при луне" (уже воспетая Стендалем), гондола, печально скользящая по пустынным венецианским каналам. Но именно оригинальность их взгляда на Италию и способность отойти от шаблонов сподвигли меня развить тему "Гоголь и Уваров" и попытаться установить своего рода "продуктивный диалог" между двумя текстами.
Прежде всего отметим, что оба решительно опровергают расхожие представления об Италии и итальянцах. Так, в начале рассказа о Риме, Уваров цитирует "Путешествие в Италию" Шатобриана, демонстрируя схожее восприятие Римской кампаньи, но в то же время отрицая его романтическое представление о ней как о величественных руинах (20). Гоголь также разрушает концепцию "города-некрополя" и отказывается от ностальгической эстетизации развалин, столь характерной для путешественников-романтиков: "в Риме, не слышалось что-то умершее; в самых развалинах и великолепной бедности Рима не было того томительного, проникающего чувства, которым объемлется невольно человек, созерцающий памятники заживо умирающей нации" (21). По Гоголю "тут противоположное чувство: тут ясное, торжественное спокойство" (22), и, как бы вторя ему, Уваров пишет: "Единогласно толкуют о печали, царствующей в Риме [...] пошлое слово "печаль" весьма дурно выражает упоительное ощущение тишины и задушевного наслаждения, порождаемое развёртывающейся великолепной картиной" (23).
Уваров продолжает: "Нет ничего досаднее, и ничто столько не возмущает, как стереотипные изречения касательно Италии. По свидетельствам бoльшей части повествователей, Италия есть род звенящего острова, разгульной страны, где народонаселение беспечное и легкомысленное предаётся вещественным удовольствиям. [...] Италия Казановы, вертлявая, беззаботная, весёлая, умерла. […] Теперь итальянец степенен, раздумчив, почти уныл; Италия - край порядка, размышления, жизни внутренней; край, ищущий разгадать довольно тёмную тайну своих исторических судеб" (24). Здесь, кажется, Уваров прозорливо улавливает то брожение идей, которому будет суждено вылиться в европейские восстания 1848-го года, а затем - в объединение Италии. В поддержку этого предположения можно процитировать его статью "О взглядах Наполеона на Италию", написанную вскоре после воспоминаний о Риме и Венеции: "Во всей Италии, какой бы она ни была: консервативной или революционной, распространено [...] тайное убеждение [...] что Рим даст первый импульс к пробуждению нации" (25).
Вернемся к идеям Гоголя. Рита Джулиани особо указывает на оригинальность и "пророческое" (26) значение размышлений молодого князя, главного действующего лица "Рима", которые, с полным правом, можно признать размышлениями самого автора. В финале повести великолепная панорама Вечного города заставляет молодого князя забыть обо всем на свете, в том числе и о "таинственной судьбе своего народа" (27). Оба автора, определяя историческую судьбу Италии как "таинственную" или "тайную", все же не пророчат ей неизбежного и необратимого упадка, в отличие от большинства современных им писателей. Более того, Гоголь чувствует повсюду в Риме "зародыши вечной жизни, вечно лучшего будущего" (28).
Первостепенную роль в возрождении Италии оба автора отводят народу. Так, в описании народного праздника на вилле Боргезе (29), Уваров подчеркивает силу и независимость характера римлян, а также их особую неконфликтность в общественной жизни по отношению к аристократии. Большинство исследователей-романистов в работах последних лет также отмечает эту характерную черту (30).
В "Риме" можно наблюдать аналогичную картину: "целостный", "благородный", "гордый" народ садится в остериях рука об руку с аристократами. Гоголь обращает внимание на то, что "самая нелепость правительственных постановлений [...] не искоренила высокого чувства справедливости в народе", "самые поступки духовенства, часто соблазнительные, произведшие бы в других местах разврат, почти не действуют на него" (31). Кажется, что Уваров, и в самом деле, вторит писателю, когда видит в римлянах "искреннее сочувствие к благородному племени, которого ни уничтожение политическое, ни нравственная порча не могли уронить, и которое сохраняет несокрушимую основу" (32).
Среди "болезней века", которым римлянам удается противостоять, Уваров называет "промышленность, одну из язв новейшего общества", а также слепое, утилитаристское использование науки и культуры (33). Как интеллектуалу и президенту Академии наук, эта тема ему особенно близка. Во взгляде на этот вопрос обнаруживается совершенно зеркальное отражение мнений двух авторов: Уваров, характеризуя итальянских ученых, отмечает, что они делают свое дело "без хвастовства, с единственною целью личного усовершенствования" (34); Гоголь, в свою очередь, клеймит позором французскую привычку выставлять себя напоказ любой ценой, в погоне за совершением открытия терять из виду благородные цели науки, которая, как следствие, становится самоцелью, а в человеке "вся эта многосторонность и деятельность его жизни исчезает без выводов и плодоносных душевных осадков" (35).
Кроме того, оба совершают довольно резкий выпад против современной им журналистики, высказываясь в тоне, близком Стендалю и Бальзаку, которые называют прессу не иначе, как "язвой века" и "бесплодным монстром". Еще в 1832 г. в своем отчете для Министерства просвещения Уваров обвиняет некоторые периодические издания в подстрекательстве и недостаточной серьезности (36). И все же в "Риме и Венеции в 1843-м году" он приходит к выводу, что ни "журнализм, который угнетает Европу", ни зависимое от него общественное мнение, не могут уничтожить "высокую образованность и зрелое просвещение", которым в Италии до сих пор придается должное значение (37).
Если в "Риме", повторяя впечатления из парижских писем к друзьям, Гоголь называет газеты символом "страшного царства слов вместо дел", которое отдаляет человека от практической жизни (38), то в "Выбранных местах из переписки с друзьями" (гл. XXXII) критика становится еще более острой: "Люди тёмные, никому не известные, не имеющие мыслей и чистосердечных убеждений, правят мненьями и мыслями умных людей, и газетный листок, признаваемый лживым всеми, становится нечувствительным законодателем его не уважающего человека" (39).
Развивая тему религии и искусства, призванного защитить целостность веры против наступления лютеранского скептицизма, Уваров пользуется возможностью одобрительно высказаться в адрес Святого престола, "последнего стража последней римской славы" (40). Очевидно, что в подобной оценке отражается его "патерналистская" концепция народного образования: с одной стороны, оно должно развивать таланты молодых людей, а с другой, - ограждать их (в том числе, и самыми суровыми способами) от любого опасного влияния. Гоголь, в свою очередь, замечает, что "самое духовное правительство [...] осталось как будто для того, чтобы сохранить народ" (41). Значит, он также видит главный оплот в борьбе против "обезбоживания" мира в отсталом, но "добродушном и мягкосердечном" правлении церкви (42).
Если Рим в эпоху Григория XVI, во многом, кажется Уварову воплощением его собственных устремлений на посту министра (защита национальной самобытности c духовной, политической и культурной точек зрения), то Венеция, напротив, являет собой поучительный пример того, к чему может привести противоположная тенденция. Очень примечательно сравнение пришедшей в упадок "царицы морей" с Триестом, "юным купеческим городом", воплощением индивидуалистического, беспощадного духа индустриализации, который, рано или поздно, погубит "древний град Аристократов" (43).
В наше время, когда полемика о пороках и добродетелях глобализации находит отзвук в любом уголке мира, вызывают странное ощущение строки из воспоминаний Уварова о Венеции 1843-го года, в которых он уже тогда отмечает столь негативные для человечества последствия прогресса и унификации: "странная роковая льгота новейшего духа! - сглаживать противоположности, сближать нравы и расстояния, подчиняя тому же уровню людей и вещи, и начиная сызнова историю Европы, доведённую до простейшего выражения" (44).
Отметим, что уваровская критика современности не была чуждой и Гоголю: его молодой князь противопоставляет "духовную" силу искусства "игрушечному раздроблению мысли" и "торговому, низкому расчету", главенствующим в Европе (45). "Красота" не должна быть подчинена "пользе". Эта "красота" воплощена в Риме, где "чудное собрание отживших миров, и прелесть соединенья их с вечно-цветущей природой - всё существует для того, чтобы будить мир" (46).
В повести "Рим", согласно концепции Риты Джулиани о "ретроспективной идиллии" у Гоголя (47), "прекрасный человек" представляет собой главную цель в личностном становлении молодого князя, что вполне соответствует идеалу читателя, имплицитно присутствующему в записках Уварова. Поклонник искусств, он обладает быстрым и открытым умом, может концентрироваться на деталях, не теряя из вида общей картины, способен сопереживать и давать волю воображению, всегда оставаясь при этом самим собой… Одним словом, он наделен утонченными критическими и созерцательными способностями.
И наконец, в "Риме", когда молодой князь меняет свой взгляд на Париж и возвращается в Вечный город, чтобы открыть его для себя заново, Гоголь вводит в повесть обширный историософский экскурс о судьбах Италии. Противопоставление живой римской традиции бездушной французской модернизации должно было продемонстрировать, каким рискам подвергает современную цивилизацию произвол слепого прогресса, не подчиняющегося никаким правилам. Известно, что Гоголя нередко обвиняли в обскурантизме и, также как Уварова, считали реакционером. Думаю, что несмотря на всю неоспоримость их "консерватизма", ни один, ни другой не были априори врагами прогресса и реформ (48).
По отношению к Гоголю в поддержку этого утверждения можно привести следующий фрагмент из XXXI главы "Выбранных мест из переписки с друзьями": "Крутой поворот был нужен русскому народу, и европейское просвещение было огниво, которым следовало ударить по всей начинавшей дремать нашей массе. [...] никто еще не услышал, что он пробудился затем, чтобы, с помощию европейского света, рассмотреть поглубже самих себя, а не копировать Европу" (49).
Это заявление писателя во многом перекликается с идеями Уварова, высказанными уже в 1830 г. в работе "О народонаселении в России", где рассматриваются негативные последствия идей писателей-экономистов XVIII в.: "необходимы: "Русская система" и "Европейское образование"; система Русская, ибо то только полезно и плодовито, что согласно с настоящим положением вещей, с духом народа, с его нуждами, с его политическим правом; образование Европейское - ибо больше как когда нибудь, мы обязаны вглядываться в то, что происходит вне пределов отечества, вглядываться не для слепого подражания [...] но для исцеления собственных предрассудков и для узнания лучшего" (50). Таким образом, оба автора стремятся (быть может, слишком утопически) к гармоническому соединению новых идей с традицией.
Уваров всячески пытается избегать упрощения, выравнивания и, следственно, обесценивания народной традиции. Последнее могло бы лишить Россию стабильности, столь необходимой в момент встречи лицом к лицу с новыми временами. Вечный город, несмотря на руины, в 1843 г. предстает перед ним как живое свидетельство того, что величие цивилизации может без потерь преодолеть любые исторические бури, если опирается на прочный духовный, культурный и эстетический фундамент. Агонизирующая и разоренная Венеция, напротив, олицетворяет собой непосредственную и осязаемую угрозу того, как современность, налетев вихрем, может унести за собой безвозвратно саму цивилизацию.
"Стабильность гарантирует жизненность" - в этих словах Андрей Синявский обобщает имплицитно содержащуюся в "Риме" идею о прогрессе, который, чтобы не превратиться в "пустую растрату" (51), не может и не должен отдаляться от основ жизни, отходить от традиций. Основываясь на этой интерпретации, принимая во внимание неоднократные высказывания писателя в сочинениях последнего десятилетия жизни, можно прийти к выводу о том, что в этот период тема "пустой растраты" становится для Гоголя главной. Он пытается противостоять этому напрасному расточительству всеми возможными способами, перевоспитывая и исправляя, прежде всего, себя самого.
Каким же трем основным принципам процесса самоочищения нужно следовать, чтобы завершить его? Во-первых, во всем следовать заветам христианской веры, во-вторых, понимать любой творческий акт как "службу" отечеству; и наконец, предварять самому акту творчества практическое, глубокое и обстоятельное познание своего народа. Таковы неотъемлемые условия для подъема по ступеням той самой Небесной лестницы, о которой в бреду молит Гоголь в последние мгновения жизни. Иными словами их можно определить как Православие, Самодержавие, Народность, т.е. словами знаменитой триады, которую Уваров провозглашает как главенствующую идею в момент вступления в должность министра народного просвещения.
Конечно, это только одна из возможных интерпретаций. Но, принимая во внимание гоголевскую концепцию воспитания, цивилизации и прогресса; признавая правомерным уподобление русского и итальянского народов в "Риме"; допуская, что образ Италии в некоторой степени наводит Гоголя на размышления о судьбах России, нельзя не прийти к заключению, что идея об общности взглядов этих двух авторов на человека, современность и всеобщую историю имеет полное право на существование.
Перевод с итальянского Т. Ермаковой
Примечания:
© A. Romano
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
