Карла Соливетти
СПЛЕТНЯ КАК ГЕРАЛЬДИЧЕСКАЯ КОНСТРУКЦИЯ (MISE EN ABYME) В "МЕРТВЫХ ДУШАХ"
Игра судьбы. Игра добра и зла.
Игра ума. Игра воображенья.
'Друг друга отражают зеркала,
Взаимно искажая отраженья...'
Георгий Иванов
В 1977 году Люсьен Делленбах опубликовал ставшую знаменитой книгу "Le recit speculaire. Essai sur la mise en abyme" (1), посвященную исследованию одной риторической фигуры, с помощью которой литература рефлектирует по своему собственному поводу, создавая собственные отражения. Название этой фигуры восходит к элементу геральдической конструкции, abyme. Аbyme ("пропасть") - это центр геральдического щита, который повторяет форму самого щита (или изображения на нем). Примененный Андре Жидом к анализу литературных произведений термин mise en abyme (собственно, "помещение в центр") соответствует современному термину "текст в тексте", но в более широком смысле: это понимается и как прием зеркальных отражений, которые создают бесконечные повторы. Так вырабатывается механизм, с помощью которого текст удваивается ("умножается"), тем самым конденсируя свои смыслы. Одновременно в ходе этого "самоотражения" (акта зеркальности) происходит изменение, "искажение" исходного текста, вплоть до его "самоопровержения". Такое умножение текста ведет к умножению смыслов, что само по себе опрокидывает идею однозначности.
У Гоголя, с его постоянным устремлении к органическому единству мира, mise en abyme неслучаен и не эпизодичен - напротив этот прием является едва ли не центральным Мы постараемся показать, как этот прием реализуется в "Мертвых душах" где семантическим инвариантом становится искривление и кривда. Покажем это, обратившись к фабульно-сюжетному, словесно-нарративному аспектам и собственно к сплетне.
Сплетни и слухи в "Поэме" Гоголя почти никогда серьезно не рассматривались критикой, в то время, как они являются, на наш взгляд, пружиной (движущим механизмом) действия всего произведения (2). В публикуемой сейчас на итальянском языке статье о функциях сплетни в "Мертвых душах" я стремилась показать, до какой степени Гоголь предвосхитил современные социолингвистические исследования, воссоздав по существу всю структуру и назначение этого информационного канала в жизни людей. Гоголь детально прослеживает предпосылки сплетен, их рождение, способ распространения, и, что особенно важно, связь с каждой конкретной личностью (3) . Присущее сплетне искажение как раз и определяется тем, что каждый новый участник сплетенной словесной цепочки вносит в полученное сообщение свой вклад: он вносит в порождаемый им текст сплетни свою оценку, свои тайные желания, тревоги и страхи, неблаговидные поступки (4).
В "Мертвых душах" "текстом в тексте", в свете указаний самого Гоголя, обычно признается только "Повесть о капитане Копейкине" (пример образцовой дигрессии). Нам же кажется, что Гоголь блестящим образом подводит нас к тому, чтобы рассматривать каждую сплетню, каждое кривослове о Чичикове как отражение романной реальности в кривом зеркале "Поэмы", и, тем самым, видеть в этом mise en abyme. В этом приеме можно усмотреть расширительную аналогию с предложенным Андреем Белым в его "Мастерстве Гоголя" термином "обрыв" (ср. abyme "пропасть"), в противопоставление "фигуре фикции" (5). "Обрыв" у Белого означает резкое и, на первый взгляд, нелогичное отступление от основного сюжета, развитие, казалось бы, посторонних деталей, любое ненужное и незначащее отступление (6). Развивая этот подход, мы можем видеть в сплетнях (= "обрывах") "Поэмы" важные элементы, связанные с сюжетом тончайшими, но прочными смысловыми нитями.
Сконцентрированные в центре текста (главы 8-10) сплетни и слухи представляют собой нарративное ядро "Поэмы". Обрамляющие их две части (I: гл. 1 - 7 описание поездок Чичикова к помещикам для покупки мертвых душ; ??: гл.11, последняя, - биография героя), отвечают ретро-проспективно на поставленные и не разрешенные в центральной части вопросы: что есть покупка мертвых душ? кто есть Чичиков?
Если в реальной жизни достоверность сплетен проверить трудно, то в тексте "Мертвых душ" читатель может сравнить образ Чичикова, созданный городскими сплетниками, с образом, нарисованным рассказчиком. По существу, Гоголь создает два различных пространства информации, причем доступны они только читателю: сопоставить сообщенные рассказчиком "реальные факты" со сплетнями может только он. Гоголь предвидит реакцию читателя, оказавшегося лицом к лицу с "несообразностями" (7), с "таким вздором", "когда даже ребенку видно, в чем дело" - но видно-то при панорамном видении, в то время как персонажи "Мертвых душ" фокусируются исключительно на деталях (стр. 247).
"Повести о капитане Копейкине" посвящена значительная критическая литература, трактующая ее как вставную новеллу, которая имеет к сюжету довольно косвенное отношение. В статьях Ю.Лотмана (8), полемизирующих с такой интерпретацией, обращается внимание на роль этого "текста в тексте" прежде всего с точки зрения аккумуляции в нем интертекстуальных связей, которые указывают на соотносимость фигуры Чичикова как с фольклорным изображением разбойника, так и с литературной традицией разбойника-денди, особенно интересовавшей Пушкина. Ю. Лотман подчеркивает необыкновенную распространенность этого типажа в европейской и русской литературе и многообразие его вариантов. У Гоголя "сопоставление Чичикова и разбойника, Чичикова и Наполеона, Чичикова и антихриста делает первого фигурой комической, снимает с него ореол литературного благородства" (9).
Надо добавить, что комизм этих сопоставлений обусловлен, в первую очередь, тем фактом, что они рождены в гротескных фантазиях-слухах обывателей города Н. Следует особо остановиться на трактовке двумя исследователями (Ю.Манном и А. Терцем) связи между фигурами Чичикова и капитана Копейкина.
В своей монографии Ю. Манн подчеркивает, что "оригинальность "Повести..." не в утверждении несходства центральных персонажей, а в характере его подачи (...) "Повесть" предлагается как повествование о персонаже основного текста (даже главном персонаже); в действительности же (...) она не имеет к нему никакого отношения" (10). За этим следует и существенный вывод о роли этого текста в построении целого: "...оригинальность "Повести о капитане Копейкине" как особого рода вставного произведения накладывает печать на все ее композиционные и семантические соотношения с остальным текстом" (11). Стремясь уяснить, почему Гоголь так упорно настаивал на необходимости сохранения "Повести..." в своем главном творении, Ю. Манн заключает, что гоголевская настойчивость "диктовалась еще и тем, что под этим новым, изменившимся покровом продолжают развиваться и даже достигают апогея те кардинальные общие тенденции поэтики, которые лежат в основе "Мертвых душ" (12). Позже ученый акцентировал еще два важных момента. Один из них указывает на содержательное сходство несходного между главными героями "Поэмы" и "Повести" (мысль, высказанная также в работах Ю.М.Лотмана): "главный гоголевский персонаж, строго говоря, не "разбойник", но лишь аферист, (...) он, по крайней мере, в первом томе устраивает свои дела за счет "казны", а не частных лиц (...) в этом его парадоксальное сближение с Копейкиным из черновой редакции "Повести" и, через него, с литературной и фольклорной фигурой "благородного разбойника"" (13). Второй же момент сосредотачивает внимание на различиях в интертекстуальных основах построения этих образов. Если образ Чичикова связан, хотя и трансформированно, с литературной традицией изображения романтического "героя-разбойника" (что в дамских сплетнях иронически ассоциируется с Ринальдо Ринальдини), то вставная "Повесть" ориентировалась на фольклорный образ "вора Копейкина", устремляясь к "мифологеме Копейкина" (14). По мнению Ю.Манна, "в расчеты Гоголя входила актуализация многообразных межтекстуальных связей "Повести"". Здесь хотелось бы обратить внимание на продуктивные, но недостаточно развернутые замечания Ю.Манна о том, что в "Мертвых душах" "отражение одного и того же события в размышлениях, в рассуждениях, в сознании различных персонажей создает стереоскопический эффект" (15). В этом, по мнению Ю.Манна, обнаруживается жанровая специфика "Мертвых душ", не романная, а драматическая, т.е. близость этого романа к драме, поскольку, как полагает Ю.Манн, именно в драме Гоголь использовал "эффект отражения одного факта в нескольких субъективных плоскостях" (16).
Наиболее близок к предлагаемой в данной статье интерпретации текста "Мертвых душ" подход Синявского, который в своей книге " В тени Гоголя" обращает внимание на роль "системы повторных вкраплений, совпадений и шутливых, случайных ассоциаций" в романе (17). Проницательны также его наблюдения об отношении сплетен к "правде о Чичикове" как "той воображаемой, гипотетической точке зрения на жизнь, без которой истина о ней, переданная Гоголем, была бы неполной..." (18). Правда, Синявский не совсем точно называет этот аспект гоголевского повествования "фантастическим элементом", но удачно отмечает, что "он не развертывается от авторского лица и не переводится в самосознание заглавного персонажа, но отдается на откуп всевозможным сплетникам, гадателям и любителям небылиц (...) Они своим разнузданным воображением образуют буфер между фактической стороной дела, изложенной в сереньком свете обыденного существования, и великими иероглифами промысла... Фантастика служит мостом от низких истин к высоким прозрениям. Поэтому Гоголь так упорно, так непропорционально внимательно муссирует все эти слухи и подробнейшим образом рассматривает равно бессмысленные в глазах рассудка a столь далеко идущие версии" (19).
Глубокие интуиции Синявского проявились и в его внимании к "самой актуальной роли" в поэме "легенды о славном капитане Копейкине". По слову исследователя, легенда та "имеет прямое отношение к авторской концепции Чичикова, переведенной на язык фа нтастики и балагана" (20). Остается пожалеть, что все эти проницательные наблюдения суммировались под углом зрения фантастики, не сказавшись на анализе специфики структуры текста.
По нашему мнению, как уже было сказано выше, "Повесть о капитане Копейкине" (принимая во внимание все уже известные гипотезы о связях между этой фигурой и образом Чичикова), представляет собой отчетливое проявление mise en abyme. Действительно, при обилии рассказчиков нарративная реальность в конце концов растворяется для читателя в игре разных (субъективных) восприятий = зеркал, в которых она отражена. Так mise en abyme приобретает метанарративную функцию, превращая текст в тексте в своего рода исследование о структуре наррации, в том числе на уровне языка.
Именно механизм mise en abyme помогает вскрыть то, как предположения и толкования мужской и женской группы "интерпретаторов", на первый взгляд, абсурдные и противоречащие друг другу, на самом деле оказываются сходными: эти фрагменты ментальных представлений жителей города обусловлены ограниченностью их коллективного воображения. Более того: в них скрыта доля "ретро-проспективной" истины.
Женские предположения и вымыслы сконцентрированы исключительно на обольщении и похищении (Чичиков ассоциируется с Ринальдо Ринальдини и с фольклорным женихом). Воспитанные на чтении любовных романов дамы реализуют на словесном уровне неосуществимые для них мечты и, таким образом, живя жизнью других, живут миф о Великой любви. Умственные потуги мужчин (спровоцированные сплетнями женщин, но основанные на вполне реальных страхах, подпитываемых историко-политико-религиозыми сюжетами коллективного воображения) рождают множество взаимопротиворечащих и вместе с тем дублетных фантазий, которые оказываются метонимически связанными как друг с другом, так и с женской "гипотезой": капитан Копейкин, одноногий и однорукий герой наполеоновских войн, становится благородным разбойником, подобно спасшему девушку от похищения Ринальдо Ринальдини, который должен был освободить Корсику от французов (21). Этот мотив отсылает к Наполеону, великому завоевателю. Но Наполеон, предавший Корсику и Италию, узурпировавший власть во Франции, вторгшийся в Россию и поэтому косвенно связанный и с Копейкиным, - не кто иной, как самозванец и антихрист.
Сплетни о личности Чичикова и о купле-продаже мертвых душ образуют, по крайней мере, 5 синтагматических схем, метонимически соотнесенных друг с другом:
"Женская" схема:
Чичиков
- обольститель - жених-женатый - разбойник - похититель женщин
- Ринальдо Ринальдини - благородный итальянский разбойник, спасающий женщин от похищения, потенциальный освободитель Корсики.
"Мужская" схема:
Чичиков
- чиновник, тайно посланный губернатором ("ревизор") - фальшивомонетчик - преступник, укрывающийся от закона (тот, который должен арестовывать или сам быть арестованным)
- капитан Копейкин - герой наполеоновских войн - жертва бюрократии - благородный разбойник
- переодетый Наполеон, которого англичане выпустили с острова св. Елены, предавший свою родину корсиканец, герой-освободитель народов, но коварный агрессор, выступивший против России, антихрист.
В парцелляции коллективной памяти и коллективного воображения, выявляемой в "Мертвых душах", деталь и частность в гипертрофированном виде замещают всеохватывающее и диалогическое восприятие действительности, которое предполагает логически обоснованное и объективное размышление. Если в повести "Нос" и в "Записках сумасшедшего" мелкий чиновник, жертва раздвоения личности, ищет спасения в параллельных мирах и проецирует на своих двойников неосуществимые для него желания и притязания, то в "Мертвых душах" Жители города Н., живущие в мире миражей и неспособные отойти от стереотипов своего убогого культурного словаря, приписывают Чичикову маски и роли, которые, при более пристальном взгляде, характеризуют его "по кривой", "по синекдохе", оксюморонно, никогда не достигая однозначного определения его настоящей личности - тоже, в конце концов, амбивалентной. Эти характеристики относятся не только к настоящему и прошлому, но и к его потенциальному будущему. Не следует забывать, что персонажи Гоголя, хотя и лишенные личностных качеств ("ни рыба, ни мясо"), обладают "собачьим нюхом", что позволяет им не только чувствовать "запахи жилого покоя", исходящие от Петрушки (стр. 23, 231), но и инстинктивно улавливать обрывки авторской истины.
Ведь наряду с метонимической схемой, сконструированной "изобретательными" персонажами романа, существует и другой Чичиков, описанный в начальных главах и в финальной биографии. Это трудноуловимый Чичиков рассказчика: как и многих гоголевских персонажей, его сложно описать - он "не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок". В нравственном аспекте он может колебаться то в одну, то в другую сторону, и в этом амбивалентном ключе он и описан.
Впрочем, Гоголь все-таки не может не отметить, что в будущем его героя, видимо, ожидает искупление. Представляя своего протагониста в качестве персонажа, который не понравится читателям, особенно дамам, требующим, "чтоб герой был решительное совершенство", так что и "полноты ни в каком случае не простят", он обещает его возможное преображение:
"...может быть, в сей же самой повести почуются иные, еще доселе не бранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения. И мертвыми покажутся перед ними все добродетельные люди других племен, как мертва книга пред живым словом!" (стр. 261)
Искаженная сплетнями нарративная истина
В действительности, Чичиков не является ни "соблазнителем", ни "женихом", ни "женатым", но встреча с "блондинкой с тоненькими [...] чертами лица, [...] с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник взял бы в образец для мадонны" (стр. 195), пробуждает в нем чувство, близкое к любви, и заставляет его мечтать о семейной жизни, о чем не раз упоминается в тексте. Жители города N. даже предлагают помощь в поисках супруги новоприбывшему, которого сам повествователь в начале Поэмы представляет "холостяком". Тот же повествователь, говоря о продолжении романа, упоминает о вероятном появлении в нем русской девушки, наделенной всеми возможными добродетелями, которая могла бы стать ангелом-спасителем героя и наставить его на путь истинный.
Чичиков вовсе не похититель женщин, но он осознает необходимость спасти девушку своей мечты, пока та молода, от губительного влияния матери и семьи:
"Из нее все можно сделать, она может быть чудо, а может выйти и дрянь […] Вот пусть-ка только за нее примутся теперь маменьки и тетушки. В один год так ее наполнят всяким бабьем, что сам родной отец не узнает. Откуда возьмется и надутость, и чопорность, станет ворочаться по вытверженным наставлениям […] и кончится тем, что станет наконец врать всю жизнь, и выйдет просто черт знает что!" (стр.108-109).
Дамы-сплетницы, с их буйным воображением, говорят о задуманном Чичиковым "похищении губернаторской дочки", что перекликается с хищением государственной казны, в котором Чичиков был действительно замешан, о чем читатель узнает из его биографии в конце романа. Доля истины всплывает при освещении противоречивых домыслов мужской партии, которая считает вздором предположения женской группы, поскольку "похищение губернаторской дочки более дело гусарское, нежели гражданское" (стр. 227). На самом деле, во время первой встречи героя с блондинкой рассказчик утверждает, что "будь вместо Чичикова какой-нибудь двадцатилетний юноша, гусар ли он, студент ли он (...) Боже! Чего бы не проснулось, не зашевелилось, не заговорило в нем!" (стр. 108) А во вторую встречу "он почувствовал себя совершенно чем-то вроде молодого человека, чуть-чуть не гусаром" (стр. 199). Кстати, рассказчик раскрывает логику, бессознательную манипуляцию фактами и фантастическую дальновидность дам: предположение (высказанное Анной Григорьевной в стремлении показать свою информированность), что Ноздрев мог быть сообщником Чичикова в организации похищения губернаторской дочки, немедленно ставшее для обеих дам неоспоримым убеждением, не представляется слишком абсурдным, поскольку Ноздрев, в ответ на вопросы чиновников касательно Чичикова и похищения губернаторской дочки, подтверждает все их предположения, утверждая, что "помогал и что если бы не он, то не вышло бы ничего" (стр. 245). А несколько позднее, пересказав испуганному Чичикову предположения чиновников о нем, тот же Ноздрев предлагает ему свою помощь в деле похищения: "Изволь, я готов тебе помогать. Так и быть: подержу венец тебе, коляска и переменные лошади будут мои, только с уговором: ты должен мне дать три тысячи взаймы" (стр. 252).
И далее. Подозрение в подделке ассигнаций искажает действительность в том смысле, что на самом деле недобросовестный делец "подделывал" крестьян, занимаясь оборотом мертвых душ. В своих сделках он демонстрирует, якобы, предельное рвение в соблюдении закона: ("Я привык ни в чем не отступать от гражданских законов [...] обязанность для меня дело священное, закон - я немею пред законом", стр. 38), которым он в то же время грубо пренебрегает. То же самое он проделывал уже в бытность свою чиновником на таможне, каждый раз, однако, попадаясь с поличным. Чичиков трудится, не покладая рук, терпит лишения и унижения, чтобы добиться почета и уважения, а когда его неминуемо изобличают, он чувствует себя жертвой "несправедливости людей", подобно Копейкину, ставшему жертвой бюрократии.
"Почему ж я? зачем на меня обрушилась беда? [...] все приобретают. Несчастным я не сделал никого: я не ограбил вдову, я не пустил никого по миру, пользовался я от избытков, брал там, где всякий брал бы; не воспользуйся я, другие воспользовались бы. За что же другие благоденствуют, и почему должен я пропасть червем? И что я теперь? Куда я гожусь? [...] Как не чувствовать мне угрызения совести, зная, что даром бременю землю, и что скажут потом мои дети?" (там же, стр. 278)
Бросается в глаза "искривленный" параллелизм между описаниями Копейкина и Чичикова, укажем лишь на некоторые примеры:
Копейкин Чичиков
"Нельзя, не принимает [...] швейцар на него просто и смотреть не хочет" (стр. 239).Капитана отправляют прочь на "тележке" с фельдъегерем ("трехаршинным мужичиной") после перепалки с генералом (стр. 241) Жители города N. не принимают Чичикова у себя, приказывают швейцарам не пускать его (стр. 249) Затем Ноздрев (в роли "гласа народа", стр. 280) говорит ему: "...нарядили тебя в разбойники и в шпионы..." (стр. 251) Несчастному "мошеннику" ничего не остается, как уехать в своей бричке, у которой, однако, "перед [...] совсем расшатался" (стр. 254), так что теперь она вполне походит на "тележку". По пути он встречает фельдъегеря (причем "с усами в аршин"!) (стр. 259)
Копейкин - гурман, любитель поесть (см. перечень яств, стр. 239), он страдает от лишений, на которые его обрекает бедность. Сам "автор" завидует "аппетиту и желудку" Чичикова и подобных ему людей, которые, "как ни в чем не бывало садятся за стол в какое хочешь время" И здесь дается список блюд.
Копейкин происходит из бедной семьи. Отец ему говорит: "Мне нечем тебя кормить [...] я сам едва достаю хлеб" (235) "Темно и скромно происхождение нашего героя" (262). Отец, оставляя его навсегда в доме родственницы ("дряблой старушонки") (стр. 263) дает ему "полтину меди"; умирая, он почти ничего не оставил сыну (стр. 277). Кроме изношенной и почти негодной одежды Чичикову досталась в наследство "незначительная сумма денег" и "ветхий дворишко с ничтожной землицей", которые он тут же продал за тысячу рублей.
Копейкин, прибыв в Петербург (235) "очутился вдруг в столице [...] Вдруг перед ним свет (...) сказочная Шехерезада" Так же Гоголь описывает реакцию Чичикова, когда отец привозит его в город: "Перед мальчиком блеснули нежданным великолепием городские улицы, заставившие его на несколько минут разинуть рот" (263).
Копейкин "видит, идет какая-то стройная англичанка, как лебедь", но решает не бежать за ней: "да нет, подумал, пусть после, когда получу пенсион". (238) Чичиков впервые видит девушку "молоденькую, шестнадцатилетнюю, с золотистыми волосами, и с тоненькими чертами лица" (стр. 105), (предположительно с прической как у англичанки, которой любовался Копейкин), и столь же стройную "с [...] тоненьким станом", (стр. 106) Но представляет себе свое будущее рядом с ней, лишь при условии, что этой девушке "да придать тысяченок двести приданого, из нее бы мог выйти очень, очень лакомый кусочек" и что ее отец "богатый [...] помещик с капиталом, приобретенным на службе" (109)
"В повести о капитане Копейкине" срабатывает механизм "опрокидывания", характерный для mise en abyme, который, вступая в противоречие с порядком романа, инвертирует биографию Чичикова в конце "Поэмы". Кроме того, эта повесть, вместе с другими слухами и сплетнями намечает открывающиеся перед ним пути: один - к добру, другой - к злу, предопределяя его искупление и возрождение.
Потерявший руку и ногу герой наполеоновских войн Копейкин, которому отказано как в государственной пенсии, так и в помощи столь же бедного отца, встает перед необходимостью покинуть город - иначе ему не выжить - и стать благородным "разбойником", который грабит только государственную казну. Чичиков же, в детстве лишенный любви и материальных благ, с первых школьных лет беспрекословно следует "наставлениям" отца, изощренно копя копейку и льстя учителям, а затем и начальству. Его "практический ум" и предприимчивость в сочетании с большим самопожертвованием и ловкостью, с которой он демонстрирует свою неподкупность (хотя потом его уличают в обратном), помогают ему добиться высокого положения и накопить средства (хотя впоследствии, когда раскрывается его противозаконная деятельность, он сразу лишается всего). Как и Копейкин, Чичиков вынужден менять города и каждый раз, проявляя усердие и способность к приспособлению, начинать с нуля, пока он не приходит к хитроумной идее покупки мертвых душ.
"Повесть о капитане Копейкине" с одной стороны, оправдывает поведение нашего афериста как реакцию на бедность и непобедимость бюрократической машины, не позволяющей ему удовлетворить, - несмотря на его неустанные, хоть и недобросовестные, старания - потребность в достатке и почете, а с другой стороны, - намекает на постепенное нравственное возрождение, которое, за счет превращения его пороков в добродетели, должно привести героя к раскаянию.
В отличие от Копейкина Чичикову в его перевернутой биографии предстоит пройти обратный путь: от зла к добру. Подобно Копейкину, он превратится в героя, победителя, но не на поле брани, а во внутренней борьбе с самим собой, что позволит ему выполнить спасительную миссию. (Таким же и Гоголь видит себя самого по отношению к отечеству). В такой борьбе приобретаются черты завоевателя и великого стратега, сближающего его с Наполеоном. Здесь намечается идея, что Чичиков сможет спасти Россию, вознести ее над всеми другими державами, что предвосхищается Гоголем в его заключительном описании, в котором он сравнивает свою страну с тройкой, взлетающей над миром. (В этой внутренней борьбе не последнюю роль сыграет его отказ от заботы о своей столь лелеемой внешности, к которой прежде он относился с такой скрупулезностью. Достаточно вспомнить, сколько внимания он уделял выбору специальных кремов и мыла, и смотрению в зеркало).
Лиминальный по природе, Чичиков первого тома находится всё-таки не в Аду, он проходит через лимб "ничтожных" (так Лозинский переводит итальянское ignavi). Здесь он должен выбрать путь: в Ад, или в Чистилище - к спасению. Будучи, в отличие от других, человеком деятельным и стоящим на земле, Чичиков, по сути, может стать лучшим медиатором между реальным миром коррупции и наживы и идеальным миром будущего, который дал бы ему возможность самоосуществления в ином облике. В своей предприимчивости наш герой может продолжать свою игру ловкого мошенника или же, наоборот, начать трудиться на благо и из "дьявола" и "антихриста", по велению автора, обратиться в "ангела-спасителя". В первом томе Чичикову еще не дано решить, какие из качеств Наполеона выбрать: преступника и антихриста, или же великого стратега; остаться ли обманщиком, обворовывающим казну, или же стать героем, подобным Копейкину; быть тем, кто "может всех схватить", или тем, кого хватают и сажают. Пока же он остается ни тем и ни другим, "ни рыба ни мясо".
Сплетня как путь к ложному
В заключение хотелось бы обратиться к наблюдению Дeлленбаха о способности mise en abyme, воспроизводя в миниатюре часть текста, конденсировать собственные коды и таким образом подчеркивать, выявлять структуру произведения, давая ему возможность внутреннего диалога /с самим собой/, снабжая его "автоинтерпретативными" приемами (22). Сплетня в "Поэме" становится инструментом отступлением от истины, и, как и все другие отступления в "Мертвых душах", отражает структуру путешествий Чичикова, его похождений, так что идиомы "сбиться с пути, дороги" и "сбиться с толку" получают буквальное, материализованное воплощение (31).
Отступление - отклонение от основной повествовательной линии и, следовательно, обрыв дискурсивной линейности. А сплетни и слухи - это фальсификация истины, ее отклонение, отступление от Слова Божьего. Сама манера письма Гоголя как бы отражает модальность этих дискурсивных форм, представая как череда mise en abyme. Пишет В.Волошинов - Бахтин: "вспомните диалектику сплетни у Гоголя, определяющую в основном структуру его гиперболического и гротескного стиля" (23).Однако, по замечанию Ж. Женетта, стиль охватывает все аспекты дискурса. Отсюда следует, что сплетня и слухи должны рассматриваться не автономно, а во взаимодействии с референциальным и словесным аспектами дискурса (шаги в этом направлении были сделаны А.Белым и Ю.Манном) Продолжу цитату из Волошинова - Бахтина о "праздной болтовне и сплетне": "Это - отраженная в голове идеологически преломленная и искаженная диалектика каких-то действительных материальных сил" (24). Ту идеологизацию, которая сплавляет воедино все составляющие гоголевского стиля, я нахожу в высказываниях самого Гоголя. Одно из них в письме к А.О. Смирновой в 1849 где, повторяя сказанное в Нагорной проповеди (25), Гоголь указывает на демонический характер сплетен (26).
"Что же касается до сплетней, то не забываете, что их распускает черт, а не люди, затем чтобы смутить и низвести с того высокого спокойствия, которое нам необходимо для жития жизнью высшей, стало быть, какой следует жить человеку. Эта длиннохвостая бестия как только приметит, что человек стал осторожен и неподатлив на большие соблазны, тотчас спрячет свое рыло и начинает заезжать мелочей […] Я совершенно убедился в том, что сплетня плетется чертом а не человеком. Человек от праздности и часто сглупа брякнет слово без смысла, которого бы и не хотел сказать. Это слово пойдет гулять: по поводу его другой опустит в праздности другое, и мало-помалу сплетется сама собою история без ведома всех. Настоящего автора ее безумно и отыскивать, потому что его не отыщешь. Помните, что все на свете обман, все кажется нам не тем, что оно есть на самом деле"
И второе - об отношении к слову: "Обращаться с словом нужно честно. Оно есть высший подарок бога человеку" (27). И, ссылаясь на Священное Писание (28), Гоголь призывает писателей не грешить против языка, сдерживать распространенную тенденцию к употреблению опрометчивых выражений, потому что "можно опозорить то, что стремишься возвысить, (...) на всяком шагу язык наш есть наш предатель" (29). Таким образом, идеологизация состоит в том, что гоголевские персонажи, их манера поведения, их внешний вид, их поступки, равно как гоголевский нарратив в целом, одушевлены и осмыслены с точки зрения жизненного пути человека, его подверженности соблазну "длиннохвостой бестии" и отпаду от прямого пути, начертанному свыше.
В этих случаях речь идет уже о записях последних лет жизни, ознаменовавшихся глубоким религиозным, психическим и творческим кризисом. Однако уверенность в демоническом характере сплетен, порожденных поверхностностью и праздностью человека, назрела в Гоголе уже во время создания "Мертвых душ". В "Поэме" гоголевский рассказчик поясняет:
"В другое время и при других обстоятельствах подобные слухи, может быть, не обратили бы на себя никакого внимания; но город N. уже давно не получал никаких совершенно вестей. Даже не происходило в продолжение трех месяцев ничего такого, что называют в столицах комеражами, что, как известно, для города то же, что своевременный подвоз съестных припасов" (190-191).
Сравнивая появление слухов с подвозом съестных припасов и подчеркивая, таким образом, через ненасытность персонажей эндемический характер этих неформальных каналов коммуникации, Гоголь вместе с тем осознает их тесную связь с табу, с культурным уровнем, как с внутренней спаянностью того социума в котором имеют хождение сплетни (30).
Что касается денотативного, или, по-иному, сюжетно-фабульного аспекта гоголевского дискурса, то его включенность в оппозиции истины - лжи, прямого и кривого пути слишком очевидна и не требует детального комментария. Напомню здесь два момента: а) постоянные отклонения в путешествии Чичикова - реальном или аллегорическом, - которые сбивают нашего героя с пути к спасению: б) постоянные переодевания и маски Чичикова, который представляется обывателям то переодетым Наполеоном, то капитаном Копейкиным, в) постоянное "впечатывание" признака кривизны во внешний облик, поведение персонажей и даже в природные реалии и артефакты, ср. "раскланивался направо и налево, по обыкновению своему несколько набок (о Чичикове), Щеку раздуло в одну сторону, подбородок покосило в другую ( о чиновниках); Иван Антонович уже запустил один глаз назад и оглянул их (т.е. Чичикова и Манилова) искоса; вкось озаренные деревянные крыши и многие подобные примеры. Слухи и сплетни входят в сюжетно-фабульное пространство, они едва ли не формируют сюжет. В структуре поэмы можно видеть иконическое воплощение структуры слухов и поэтому сплетен.
Рассуждения и происшествия в главах VIII-X оказываются "кривыми" отражениями прошлых или будущих событий, т.е., как нам представляется, примерами приема mise en abyme. Неслучайно визиты Чичикова к помещикам в начале повествования повторяются в девятой главе в сценах общения с городской знатью, отчаянно силящейся выяснить личность Чичикова и смысл его "негоции". В десятой главе тот же Чичиков вновь наведывается к своим знакомым чиновникам, оказываясь, однако, на этот раз перед закрытыми дверьми. Это же относится и ко второй части поэмы. Вот несколько примеров. Тентетников, желающий, как и Гоголь, всерьез посвятить себя делу, которое должно охватить всю Россию, свои школьные годы проводит в условиях, противоположных тем, в которых находился Чичиков (и ведет себя противоположным образом): с самого начала он хорошо учится у прекрасного учителя. Затем он попадает к весьма посредственному учителю, для которого важно лишь хорошее поведение учеников. Он теряет интерес к учебе, его не влечет даже служба, в которой он не видит пользы ни для себя, ни для общества, он не пытается снискать расположение начальства и, несмотря на поддержку влиятельного дяди, которая могла бы освободить его от слепого следования правилам, предпочитает покинуть городское общество и собственноручно заняться своим имением. Чичиков, ища Кошкарева, наталкивается на Петуха. Эта встреча - результат отклонения от пути, как и приезд Чичикова к Коробочке. Во втором томе также появляются сплетни, о которых говорится, что подобные вещи не рассказываются без причины, и которые приводят к ужасной путанице. Ср. эпизод с "юрисконсультом", которому поручено любым способом - законным или незаконным - спасти Чичикова от его злоключений, что пугает губернатора, рождая слух о доносах: "В другой части губернии расшевелились раскольники. Кто-то пропустил между ними, что народился антихрист, который и мертвым не дает покоя, скупая какие<-то> мертвые души." (стр.???)
На наш взгляд, в тексте чередуются и совмещаются три повествователя, о которых говорит Ю. Манн: рассказчик, повествователь-болтун (тип, на роль которого обращает внимание и М. Бахтин (32), хотя и вне связи с "Мертвыми душами", подчеркивая, что его влияние прослеживается во всей последующей русской литературе, в особенности у Достоевского и Андрея Белого) и повествователь-автор, который порой переходит на сухой дидактический и морализаторский тон, чем Гоголь все больше увлекается в последние годы жизни.
В свете нравоучительных рассуждений Гоголя по поводу слова, все рассматриваемые нами типы "болтовни", сегодня определяемые как "косвенные, периферийные формы дискурса" (33), входят в дискурсивные модальности, которые, по признанию самого писателя, способны совратить "честное" слово с "прямого пути" и направить его по кривой и обманной дороге двусмысленности, сплетни, лжи.
Гоголь употребляет слова, относящиеся к обозначению движения/пути (как правило, непрямого, запутанного, искривленного) в метафорическом значении в большей степени, чем в буквальном. Эти метафорические употребления можно объединить под знаком кривого колеса. Следующий смысловой уровень - уход от истины. Путь приводит к путанице. Искривление приводит к кривде, и околесина - это не только (или не просто) чепуха, но намеренное создание ложного мира с вывернутыми наизнанку установками (34).
Это также подчеркивается в комментарии всеведущего повествователя (одновременно видящего происходящее изнутри и извне), создателя метаязыкового голоса, который, говоря о человечестве в целом, дает ключ к пониманию всего текста и расшифровывает кроющуюся в нем аллегорию:
Какие искривленные, глухие, узкие, непроходимые заносящие далеко в сторону дороги избирало человечество, стремясь достигнуть вечной истины, тогда как перед ним весь был открыт прямой путь, подобный пути, ведущему к великолепной храмине, назначенной царю в чертоги! Всех других путей шире и роскошнее он, озаренный солнцем и освещенный всю ночь огнями; но мимо его, в глухой темноте, текли люди. И сколько раз уже наведенные нисходившим с небес смыслом, они тут умели отшатнуться и сбиться в сторону, умели среди бела дня попасть вновь в непроходимые захолустья, умели напустить вновь слепой туман друг другу в очи и, влачась вслед за болотными огнями, умели-таки добраться до пропасти, чтобы потом с ужасом спросить друг друга; "Где выход, где дорога?" (210-211).
Как известно, после создания первой части "Поэмы" Гоголь впадает в религиозный и творческий кризис, который сначала чередуется с моментами творческого возбуждения, а затем постепенно всецело его поглощает. Признавая, что на своих персонажей он спроецировал собственную душу со всеми ее пороками и "гадостями" (35) , Гоголь, видимо, отдавал себе отчет также в том, что прибег к структурам дискурса, свойственным устным формам, болтовне простолюдинов, чья склонность к отступлениям и намекам затемняет и порой лишает ясности его истинные намерения. Это тем более возможно в случае, когда - пользуясь словами самого Гоголя, обращенными к писателю, - "еще не пришла в стройность его собственная душа" (36).
Лирические отступления в "Мертвых душах" частично уже предвосхищают переход Гоголя к морализаторской, нравоучительной и монотонной прозе (невысоко оцененной современниками), которая, оказавшись непригодной для второй части "поэмы" (сожженной автором), проявится в произведениях проповеднического характера. Только эти произведения, по мнению Гоголя, благодаря их ясности, были в состоянии привести человека к истине и свету.
Примечания:
© C. Solivetti
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
