Иоанна Делекторская
"Гоголевский сюжет" в жизнетворчестве Андрея Белого
(к проблеме реконструкции) (1)
В 1926 г. в письме к В.Э. Мейерхольду Андрей Белый признавался: "Всю жизнь я живу Гоголем, люблю его, думаю над ним…" (2). В словах этих нет преувеличения. На протяжении всего своего пути Белый поистине "жил Гоголем", то сеть "равняясь" на него, выстраивал собственную биографию.
Эта важнейшая как для творчества, так и для повседневной, бытовой жизни писателя тенденция, разумеется, не была обойдена вниманием исследователей. В частности, в ставшей уже классической работе "Андрей Белый и Гоголь" (3) В.М. Паперный говорит о "комплексе Гоголя", который "сам А. Белый диагностировал в своей художественной системе" (Курсив мой - И. Д.), как об источнике "ряда важных особенностей <…> самосознания, художественного видения, поэтики, стиля" (4). Нельзя не отметить, что словосочетанию "комплекс Гоголя", позаимствованному из книги Белого "Мастерство Гоголя", придается здесь "психоаналитический" оттенок смысла, первоначально Белым не подразумевавшийся. В оригинале речь идет о "координации ходов в комплекс Гоголя" (5), то есть о собирании в единое целое неких однородных элементов. И в своем исследовании Паперный как раз-таки рассматривает механизм означенной "координации" в текстах Андрея Белого.
В дело воссоздания "гоголевского сюжета" в жизни и творчестве Белого весомую лепту внесла Л.А. Сугай - автор исследований "Андрей Белый в работе над гоголевской темой" (6), "Гоголь в жизни и творчестве символистов: летопись событий" (7), "Гоголь и символисты" (8). Необходимо также упомянуть в этом контексте статью И.Ю. Симачевой "Гоголь и Андрей Белый" (9) и вступительную статью Н. Жуковой к переизданию "Мастерства Гоголя" (1996) (10).
Однако, при кажущейся разработанности темы, как таковая стратегия жизнетворчества Андрея Белого в качестве "нового Гоголя" до сих пор не становилась объектом прицельного изучения, и предлагаемая статья является первым шагом на пути к заполнению этой лакуны.
В истории самоутверждения Белого в роли наследника Гоголя существуют два ключевых момента. Они разделены во времени промежутком в двадцать с лишним лет и относятся к периодам начала и конца его литературной карьеры. Я имею в виду выступление на страницах юбилейного "гоголевского" номера журнала "Весы" в апреле 1909 г. (11) и монографию "Мастерство Гоголя", увидевшую свет уже после смерти автора в 1934 г. (работа над ней велась в 1931-1932 гг.).
Как хорошо известно, первое десятилетие 20 века в плане общественного интереса к фигуре Гоголя было уникально: именно на него пришлись две "круглые" гоголевские даты - 50-летие кончины (1902 г.) и 100-летие со дня рождения (1909 г.). Не случайно, как раз в это время выходят из печати второе и третье издания монографии В.В. Розанова "Легенда о Великом Инквизиторе Ф.М. Достоевского" с "присоединением двух этюдов о Гоголе" (12) и книга "Гоголь и Чорт" Д.С. Мережковского (М., 1906), инспирировавшие, в свою очередь, шквал обсуждений многочисленных, вопросов, связанных с творчеством и жизнью Гоголя. В этот же период активно дискутируется вопрос о возможном гоголевском преемнике, и к 1909 г. определяются два основных кандидата на вакантное почетное место - Ф. Сологуб как литературный наследник, и Мережковский - как наследник религиозно-философский (13).
По понятным причинам, в 1902 г. Андрею Белому, только начинавшему свой путь в литературе (14), нечего было предъявить на "гоголевском пиру". Но за следующие семь лет им была проведена очень серьезная работа, и к моменту празднования столетия Гоголя он подошел, имея за плечами довольно внушительный "гоголевский багаж".
К 1909 г. Андрей Белый - автор рецензии на книгу Мережковского "Гоголь и чорт" (см.: Золотое руно. 1906. № 4). Он прошел "школу" Мережковского и уже успел отдалиться от него. Белым накоплен большой опыт стилизации "под Гоголя", причем не только в прозе, в "Симфониях" (15), - но и в публицистике и литературной критике (16). Мало того, в 1908 г. в ряде рецензий на страницах "Весов" (17) он использует как псевдоним вторую фамилию Гоголя - Яновский, то есть, по меткому замечанию В.М. Паперного, "стремится утвердить своеобразное мифологическое отождествление себя с Гоголем путем присвоения его имени" (18). Этот явно провокационный ход, рассчитанный на реакцию "публики", не получил тогда ожидаемого отклика. Не потому ли через двадцать с лишним лет писатель повторит свою провокацию, доведя ее до откровенного эпатажа? В "Мастерстве Гоголя" он скажет: "…так пишет Белый-Яновский (Бугаев-Гоголь) <…>" (19).
В официальных гоголевских торжествах 1909 года Белый принимает участие как бесспорная "литературная величина". 26 апреля он выступает с речью при возложении венков на могилу Гоголя (20); на следующий день присутствует (среди почетных гостей) на торжественном собрании Общества любителей российской словесности (21).
19 марта в газете "Киевская мысль" Белый публикует статью "Гоголь", основные тезисы которой были затем (наряду с идеями из "Луга зеленого") развиты им в эссе "Гоголь", напечатанном в юбилейной подборке четвертого номера "Весов".
Трижды в киевской публикации автор повторяет: "страшно писать о Гоголе", - конкретизируя свой страх: "…не будучи Гоголем", и, видимо, перебарывая его по мере движения собственного пера. Иначе статья для "Весов" просто не была бы написана. "Я бы мог, конечно, - признается он, - высказать свой взгляд на Гоголя планомерно, подвести Гоголя к той или иной школе, связать Гоголя с той или иной социальной тенденцией. Но у меня нет храбрости одним взмахом пера расправиться с любимым писателем: я - не Гоголь" (Курсив мой - И. Д.).
Спустя почти четверть века Белый решит проблему "школы" Гоголя, подойдя к ней, что называется, с другого конца. В заключительной главе "Мастерства Гоголя", внимательно исследовав гоголевский "ген" в творчестве Ф. Сологуба, А. Блока и в своем собственном, он без ложной скромности назовет себя и только себя писателем "гоголевской школы" (22). Там же, в "Мастерстве Гоголя" будет совершена и попытка связать этого "неудобного" для новой власти писателя с социальными тенденциями эпохи, вписать его в классовую теорию, заслужив таким образом возможность книгу опубликовать.
Как утверждает Белый в 1909 г. в своей "киевской" статье, Гоголь-реалист, Гоголь-символист, Гоголь-мистик, Гоголь-юморист и Гоголь-меланхолик - все это лишь "этикетки", к наклеиванию которых сводится "идейная борьба за любимого писателя" (23). Для символиста и мистика Белого важна не столько артикуляция частностей, "мелких штрихов", составляющих "портрет" Гоголя, сколько выработка правильного взгляда на загадку его жизни, творчества и гибели, взгляда, который помог бы означенную загадку разрешить. И концепция Мережковского, коего в скрытой форме Белый не раз цитирует и в "Киевской мысли", и в "Весах", - концепция, согласно которой (в понимании Белого) "…Гоголь, с таким мучением сознавший марево жизни, <…> уже отделился от этого марева, уже противопоставлен <…> своему двойнику [чорту], <…> и умирает в борьбе с ним" (24), - эта концепция, с точки зрения Белого, верна, но недостаточна для объяснения сущности трагедии Гоголя. Именно поиску и формулированию собственной, новой, пост-мережковской концепции посвящены две первые главки статьи, опубликованной в "Весах".
Трагедия Гоголя, по Белому, заключается в том, что ему не дано было довести до логического завершения свою персональную мистерию духа, соединить "эмпирическое "я" с "я" мировым" (25). Гоголь, по словам Белого, "вышел за пределы своей личности и вместо того, чтобы использовать это расширение личности в целях искусства, <…> вступил на такие пути, куда нельзя вступать без <…> опытного руководителя; <…> оттого-то метался он безвыходно - все искал посвященного в тайны, чтобы тот спас его… И напал на о. Матвея; что мог сделать о. Матвей? Он не мог понять Гоголя. Самый кроткий и доброжелательный человек, не глядящий туда, куда глядел Гоголь, мог бы лишь погубить его. <…> …у Гоголя не было терпения изучать, и потому-то искал он руководителя вовсе не там, где следовало; не изучал Гоголь восточной мистической литературы - не изучал вообще ничего… <…> Душа стосковалась по Гоголе; Гоголь стосковался по душе своей, но бездна легла между ними: и свет для Гоголя померк" (26).
Андрей Белый говорит все это, будучи сам увлечен теософскими идеями и как бы предчувствуя свою грядущую встречу с Рудольфом Штейнером: их знакомство состоялось в мае 1912 г. (27). Люди, близкие к Белому, отлично понимали всю "исповедальность" его высказываний о Гоголе. Иванов-Разумник прямо заявляет в 1916 году: "Здесь везде читается - "Гоголь", но подразумевается - "Андрей Белый": все это он сам о себе говорит" (28). …С той только разницей, что Белый, как ему казалось, в конце концов, нашел, в отличие от Гоголя, достойного наставника - в лице Доктора Штейнера.
Духовная мистерия Гоголя рассматривается Белым как прообраз общероссийской духовной мистерии (29). Это обращение в "гоголеведческой" журнальной статье к проблеме мистической судьбы и духовной будущности России имеет непосредственное отношение к замыслу романа "Серебряный голубь", который в 1909 году печатается в "Весах" отдельными главами.
Про "Серебряного голубя" писатель скажет позднее, что этот роман был итогом "увлечения прозой Гоголя до усилия ее реставрировать" (30). И именно после появления "Серебряного голубя" наиболее благожелательно настроенная по отношению к его автору часть "читающей публики" единогласно признает в Андрее Белом продолжателя "дела Гоголя" (31), а критически к Белому расположенная часть рецензентов с тем же единогласием назовет роман пародией на классика (32).
Отдельного внимания в контексте нашего разговора заслуживает структура "гоголевского" блока юбилейного номера "Весов". Открывает его - не по форме, но по сути, - вторая глава "Серебряного голубя". За ней следует собственно "мемориальный" раздел, который начинается с публикации письма к Гоголю о. Матфея (Константиновского), сопровождаемой обширным "Примечанием" С. Дурылина. Следующий материал блока - статья Андрея Белого. Далее идет статья Эллиса "Человек, который смеется. О страшном суде Гоголя над миром и над самим собой", статья Бориса Садовского "О романтизме Гоголя" и, наконец - "Испепеленный" Валерия Брюсова, основной пафос которого, как известно, сводится к утверждению, что "Гоголь был фантаст", "…всегда оставался мечтателем", да и в жизни "увлекался иллюзиями" (33).
"Гоголь" Андрея Белого затрагивает в той или иной степени все темы, которым посвящены "окружающие" материалы: и стилистическую принадлежность Гоголя (реалист-фантаст-романтик и т.д.), и проблему гоголевского смеха (34); говорит он и об отце Матфее ("…что мог сделать о. Матвей? Он не мог понять Гоголя…" (35)).
В итоге трудно отделаться от ощущения, что статья Белого не только на фоне всего предыдущего его "окологоголевского" опыта, но и в контексте одного конкретного номера конкретного журнала претендует на роль обобщающего, программного материала. А, стало быть, публикацию "Серебряного голубя" и "Гоголя" в "Весах" можно с уверенностью признать тем самым публичным утверждением собственного "наследничества" (литературного и философского) по отношению к Гоголю, которое, видимо, было Андрею Белому внутренне необходимо.
Как и следовало ожидать, после 1909 г. работа Белого над жизнетворческим проектом "Гоголь" продолжается. Ее основными вехами становятся романы "Петербург" (1912-1913 (36)) и "Маски" (1929-1930 (37)), книга статей "Арабески" (1911), глава "Реализм: Гоголь, Достоевский" неоконченного философского трактата "История становления самосознающей души" (1926) и, наконец, исследование "Мастерство Гоголя".
Подобно выступлению Белого в "Весах", "Мастерство Гоголя" было связано с очередной вспышкой общественного интереса к Гоголю после премьеры в декабре 1926 г. "Ревизора" в постановке В.Э. Мейерхольда.
В разразившейся вслед за этим дискуссии Белый участвует на правах признанного, обладающего неоспоримым авторитетом знатока и толкователя Гоголя. Не случайно именно его статья "Гоголь и Мейерхольд" открывает одноименный сборник, вышедший в издательстве "Никитинские субботники" (1927). В конце 1926-1927 гг. Белым и была, по всей видимости, задумана обширная монография о Гоголе (38), к написанию которой он приступил в августе 1931 г. после того, как заключил с "Государственным издательством художественной литературы" договор, то есть получил официальный заказ на будущую книгу (39).
В "Мастерстве Гоголя" легко обнаружить многочисленные отголоски ранних работ Андрея Белого, и в первую очередь, конечно, статьи 1909 г. из "Весов". При этом, силясь выглядеть в глазах заказчика, стопроцентно советским исследователем классика, Белый, как мною уже отмечалось, старательно вписывает Гоголя в классовую теорию. Согласно его "новым" представлениям, причина трагедии, роковой "раздвоенности" Гоголя лежит, якобы, не в мистической, а в социальной и биологической сферах. "Раздвой Гоголя - следствие его стиснутости двумя прослойками двух разных классов. <…> Расщеп в Гоголе - во-первых: смешение кровей, впитанное с молоком матери; во-вторых: признаки подымающейся борьбы классов <…>" (40).
Будучи, на первый взгляд, четко выдержанной в духе официальной идеологии, приведенная цитата, равно как и все прочие построения Белого по поводу личности и коллектива (класса), имеет непосредственное отношение к антропософии. В частности - прямо перекликается с содержанием трактата "История становления самосознающей души". Антропософская основа очевидна и в разделах третьей главы "Мастерства Гоголя", посвященных цвету и жесту (41).
Не мудрено, что на этом своеобразном методическом лукавстве Андрей Белый был немедленно "пойман" Л. Каменевым, который писал в предисловии к "Мастерству Гоголя": "Белый добирается до истины (конкретной социальной обусловленности творчества Гоголя и распада его творчества) окольными путями, как ежели бы кто в наши дни попытался добраться до истины современной химии методами <…> алхимии. <…> …правильные замечания и наблюдения в области общих вопросов художественного творчества Гоголя здесь - результат не авторской методологии, а лишь того обстоятельства, что в нашей стране ныне вся атмосфера пронизана истинами марксизма. Собственно же "социология" Белого только путает… факты, автора и читателя" (42).
В желании одновременно ублажить официального заказчика и остаться верным своим антропософским идеалам Белый следует модели поведения, усвоенной им с самого детства, когда, разрываемый между находящимися в постоянных "контрах" отцом и матерью (43), он приучился вести себя так, чтобы угодить им обоим. По замечанию В. Ходасевича, с годами это "вошло в привычку и стало модусом отношения к людям, к событиям, к идеям" (44).
И лишь в одном Андрей Белый неизменен - в стремлении закрепить в читательском сознании восприятие себя как "нового Гоголя". Без преувеличения можно сказать: именно это публичное самоутверждение (максимальной концентрации достигающее в главке "Гоголь и Белый") являлось главной стратегической целью Белого в работе над "Мастерством Гоголя". Только в качестве основного тактического средства для достижения поставленной цели он использует уже не выполнение (как это было в 1909 г.) а имитацию выполнения идеологического "заказа".
В пользу утверждения о том, что сложная, разветвленная "игра в Гоголя" велась Белым строго в расчете на "широкую публику", свидетельствует важнейший для нас факт. В разделе "Реализм: Гоголь, Достоевский" писавшейся "для себя" и для узкого "ближнего круга", то есть практически в стол "Истории становления самосознающей души" отсутствует, видимо, за ненадобностью, даже намек на какое-либо самоотождествление Белого с Гоголем (45).
В заключение - несколько слов о "публике". Творческое и духовное (душевное) родство Андрея Белого с Гоголем не раз, осознанно или невольно было отмечено его современниками. Тут стоит вспомнить и известное нам, правда, со слов самого Белого, шуточное (позаимствованное из писем В.А. Жуковского к Гоголю) имя "Гоголек", которое он получил в 1910 г. на "Башне" у Вячеслава Иванова (46), и многочисленных мемуаристов, нередко говорящих об особенностях характера и творчества Белого практически то же, что сам он писал о творчестве и характере Гоголя. Вспомним и прижизненные рецензии разного толка, и появившийся в парижских "Последних новостях" через пять месяцев после смерти Белого гневный отклик на "Мастерство Гоголя" Георгия Адамовича, возмущавшегося, среди прочего: "Трудно отделаться от мысли, что Белый готов был бы подставить себя на место Гоголя" (47). Вспомним, наконец, знаменитые грустно-ироничные строки Осипа Мандельштама, осведомленного, разумеется, о прозвище Белого на ивановской "Башне", и обыгравшего это прозвище через двадцать с лишним лет в стихотворении на смерть Андрея Белого, соединив воспоминания юности с позднейшими впечатлениями: "Как снежок на Москве, заводил кавардак гоголек" и: "Скажите, говорят, какой-то Гоголь умер? // Не Гоголь, так себе, писатель-гоголек" (48).
Все эти голоса, в своей совокупности образующие стройный хор, недвусмысленно свидетельствуют о том, что многолетние усилия Андрея Белого по осуществлению его жизнетворческого проекта не пропали даром. Ведь очевидно, что одним из важнейших критериев успешности подобного рода начинания является адекватность читательской на него реакции. Позитивна или негативна "окраска" означенной реакции - не столь уж и важно. Главное - прочитан ли, пойман ли "публикой" изначальный авторский посыл. В этом смысле игру Андрея Белого в Гоголя без сомнения можно признать творческой удачей.
Примечания:
© Io. Delektorskaia
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
