Сергей Солоух

Опозданием мы наказаны, что слова любви прежде сказаны

Совершенно необъяснимым образом некоторое время тому назад возобладало странное мнение о том, что литература закончилась или вот-вот. Очень это напоминало аварию в головах каких-нибудь сектантов из села Погановка, Пензенской области, решивших вдруг вдохновенно, что конец света грянет в ближайшую субботу и надо срочно рвать рубаху, а заодно и теплое исподнее. Испугались, ну, разве только милиционеры, поскольку выбранное средство уничтожения х/б б/у, деконструкция в терминах чижей и соек, на деле, карнавальность и травестирование на языке старого профессора, вовсе не конец света в отдельно взятом селе Погановка, это его начало. Вообще, в Лионе, Вальядолиде и далее везде.

Очень наглядно, шесть веков тому назад круговорот всех слов в природе продемонстрировал философам и не мэтр Франсуа. Профанация, безусловно, смерть и прекращение, но вовсе не самого движения. Всего лишь навсего система координат идет в утиль, и новая уж тут как тут. Смерть с этой стороны двери - рожденье с той, и вечный двигатель такой амбивалентности давным-давно, задолго до рождения иноязычных теорий конца света, нам обещал Бахтин простым и ясным русским языком. Маскарад, провокация и переодевание не завершают движение, а собственно его само и представляют. Per se.

В этом смысле русский литературный постмодернизм - кафтан без рукавов. И не потому, что приемы его удручающе бедны и утомительно однообразны, а потому что в принципе и по определению ущербны и неполноценны. И, самое главное, заимствованы из арсенала публицистики, а вовсе не изящной словесности. Разоблачение, одно только чистое снижение, выполняет лишь первую, начальную задачу любого карнавального и травестирующего действия, А, за которым неизбежно, должно следовать Б, то ради которого и был устроен балаган - рождение нового. Но вот его-то и не находим. Не предполагается концепцией. Типа кончилась литература, а с ней и дискурс. Снимай кальсон, ходи домой.

Между тем, за много лет до постперестроечного вала бесподкладочных текстов отличным и, заметим, русским писателем было написанно совершенно полноценное карнавальное, травестирующее произведение, не грубо засаливающеее, а празднично перерождающее в нечто новое не просто литературу, а всю культурную страту увенчанного "Кодексом строителя коммунизма" общества. Это, конечно, же "Затоваренная бочкотара" Василия Аксенова. Наш русский Пантагрюэль, Гаргантюа и Дон Кихот. Один из тех самых праздничных и фантастических текстов, из ряда тех, что действительно маркируют водораздел эпох в литературе.

При первом знакомстве с "Бочкотарой" неизменно поражает ширина захвата всей той словесной повседневной шелухи, собственно жизни от партсъезда до партсъезда, которую Василий Аксенов сгребает, подбирает и отправляет в смеховой водоворот травестирования и перерождения. Весь шум советского времени.

Песенные строчки, газетные штампы, бюрократические обороты, ходячие цитаты, рубаи госторгрекламы, педагогическо-воспитательное сюсюкание, партийно-профсоюзный лозунгарий, жаргон всех социальных слоев и наконец литературные клише всех парусов и капитанов - собираются и профанируются, самой по себе, уже одной только словесной тканью повестования вызывая удивительный с одной стороны комический, убийственный, а с другой стороны, совершенно освежающий, обновляющий эффект.

Но это потрясающее, гуляющее во всю Тверскую с Моссоветом и Беларусским вокзалом, словесной буйство, ау всех заблудившихся в советских культурных кущах, при рассмотрении уже целого, художественного произведения, артефакта, оказывается всего лишь навсего катализатором.

Тем самым искомым, не фельетонным, а литературным инструментом. Средством для идеологического, главного и сущностного травестирования и переождения едва ли не всех архетипов советской сказовой и несказовой мифологии. Шаблонов, образов и схем. Потомственный рабочий и храбрый моряк, сельская учительница и героический пилот, шолоховского извода старик-крестьянин и платоновской закалки ходок к морю, добросовестный работник прилавка и строгий, но душевный участковый. Весь это паноптикум маленьких людей, акакиев акакиевичей от промфинплана и встречных обязательств, перо художника через веселье маскарада делает большими, значимыми и дорогими Творцу. Через немыслимо комический Пальтомоченкинстрой аксеновская бочкотара возвратно-поступательным движением следует через весь шинельный ряд русской литературы, вымучившей в конце концов мстительного большевика с его певцами, и возвращает человека от пуговиц и воротника к Богу. От грубого материализма к нежно трепещущей душе, к осмысленности и благолепию всего сущего.

И дело не в том, насколько этот вариант лучше и вернее, того, что с бронепоездом, а в том, что у нас на глазах вершится подлинно литературное, лирическое чудо превращения. Из игры в слова, из травестирования, профанирования и уничтожения ее же собственными образами, штампами, шаблонами идеи бесконечного пути "поколения, которое будет жить при коммунизме", с девятнадцати часов семнадцати минут, рождается и жизнью наполняется новая художественная и лирическая система, преобразившееся слово, а с ним надежда на бесконечный путь спасения уже души. Вариант В.П.Аксенова. Это и есть магия писательского мастерства. Убить, чтобы родить и сделать это в рифму. Красиво, то есть.

Вот почему конец русской литературе вовсе не пришелся на тот заветный час, когда по ней вдруг стали шумно и непристойно справлять дозволенный поминки. И не совпал он, следовательно, с концом ее советского СП периода, который жители села Погановка, Пензенской области, как-то механически связали со сменой участковых и превращением ГАИ в ГИБДД. К моменту всех этих политических и административных перемен у нас уже давно была новая, все та же, прекрасная и вечная русская литература.

Лишь только празднично обновившаяся в очередной раз, в тот самый миг, когда хороший человек, водитель полуторки взглянул на синий серп луны и начал серьезный разговор с вопроса:

- Сережка Есенин, Сережка Есенин видишь ли меня, Володю Телескопова?

© S. Solouh

back

top