Евгений Степанов

ПОЭТ НА ВОЙНЕ

ЧАСТЬ 3
В «ЭКСПЕДИЦИОННОМ КОРПУСЕ», АНГЛИЯ И ФРАНЦИЯ НИКОЛАЯ ГУМИЛЕВА — 1917 — 1918
(Выпуск 7)

Франция, на лик твой просветленный
Я еще, еще раз обернусь
И как в омут погружусь бездонный
В дикую мою, родную Русь.

Третья, заключительная часть документальной хроники «Поэт на войне» будет посвящена военной службе Николая Гумилева за границей, после откомандирования его в состав Русского экспедиционного корпуса в мае 1917 года. О том, как и почему он попал в этот корпус, было рассказано в предыдущем выпуске [1]. Вместе с тем, свидетельств и воспоминаний о службе Гумилева во Франции сохранилось очень немного. К счастью, перед своим возвращением в Россию в 1918 году, Гумилев оставил заметное количество материалов, как творческого, так и служебного характера, у своих друзей во Франции и Англии. Большинство их было опубликовано в эмигрантской печати, почти все они вошли в четырехтомник сочинений поэта, подготовленный Глебом Струве и изданный в Вашингтоне в период с 1962 по 1968 годы [2]. Оставленное за рубежом творческое наследие Гумилева достаточно обширно. Оно включает в себя несколько рукописных альбомов стихотворений, черновые автографы стихотворных, прозаических, критических и драматургических сочинений. Меньшая часть этого наследия была издана самим поэтом после возвращения в Россию. Большая же часть попала в печать благодаря друзьям и исследователям его творчества после трагической гибели поэта на Родине; естественно, что вначале публикации эти вышли на чужбине. По количеству созданных на протяжении этого заграничного года произведений у читателя может сложиться впечатление, что служба Гумилева там была необременительной, чуть ли не «курортом» или «творческой командировкой». До сих пор ни одним из исследователей не было предпринято ни единой попытки досконально разобраться, в чем состояла его служба во Франции и Англии на протяжении 1917 — 1918 годов. Исключение составляют отдельные публикации И. Курляндского архивных документов [3], но они изолированы от «хроники» повседневной жизни Николая Гумилева и не позволяют создать цельную картину. Автор данной публикации поставил перед собой задачу попытаться заполнить эту лакуну. Сразу хочу оговориться: чтобы ее решить, оказалось необходимым расширить «круг поиска», привлечь множество дополнительных материалов «исторического характера». Ведь для подавляющего числа читателей само понятие — «Русский экспедиционный корпус» [4], ни о чем не говорит. Не разобравшись в этом вопросе, невозможно понять то положение, которое, по стечению обстоятельств, Гумилев занял в его структуре. Замечу — положение, по-своему, уникальное, и оно не могло не наложить отпечаток на всю его дальнейшую короткую жизнь. При этом до сих пор в биографии этого периода остается множество «темных мест», на основе которых в последнее время возникают различные спекулятивные публикации. Автор надеется, что благодаря данной работе, рано или поздно, их удастся раскрыть объективно. По ходу дела эти «темные места» будут обозначены.

Дальнейший рассказ (как и в предыдущих частях) будет выстроен строго хронологически, с привлечением исключительно подлинных документов и заслуживающих доверия немногочисленных воспоминаний. Естественно, будет использовано сохранившееся эпистолярное и литературное наследие Николая Гумилева этого периода. Выявленные реалии повседневной жизни Гумилева в Париже и Лондоне позволили взглянуть на некоторые написанные там произведения с отличной от общепринятой точки зрения.

Предыдущий выпуск завершился «приветом из Бергена» Ларисе Рейснер: «…Скоро (но когда неизвестно) думаю ехать дальше. В Лондоне остановлюсь. <…> Стихи все прибавляются. <…> Здесь горы, но какие-то неприятные, не знаю, чего не достает, может быть солнца. Вообще Норвегия мне не понравилась, куда же ей до Швеции. Та — игрушечка. Ну, до свиданья, развлекайтесь, но не занимайтесь политикой. Преданный Вам Н. Гумилев». Возможно, симпатичный норвежский городок Берген Гумилеву не понравился, так как у него он ассоциировался с «немецким городом», городом противника. Ведь в 1360 году в Бергене было создано самое северное представительство немецкого Ганзейского союза, и город превратился в важный торговый центр. В административных зданиях размещались клерки из многих стран Европы, особенно из Германии.

Общий вид Бергена и его Ганзейская часть — Брюгген.

Открытка из Бергена была отправлена Гумилевым 5 июня по новому стилю — все дальнейшие даты будут приводиться, если особо не оговаривается, по новому, европейскому стилю. Что касается рекомендации — «не заниматься политикой», то пожелание это не было исполнено как адресатом открытки, так и ее автором. На этот год жизни поэта пришлись важнейшие политические события жизни планеты, особенно нашей страны, в XX веке, и Гумилев невольно оказался в эпицентре этой политической жизни, которой в настоящем выпуске мы не можем не коснуться. Чрезвычайный интерес представляют многочисленные поступавшие во Францию из России документы, а также то, как на них реагировали русские военные представительства в Париже. Так получилось, что почти вся эта корреспонденция проходила через руки Николая Гумилева. Более того, ему, как хорошо владевшему пером, часто приходилось предварительно подготавливать или редактировать ряд документов и приказов, о чем свидетельствуют сохранившиеся в архиве его многочисленные, своеобразные автографы. В дальнейшем о них будет рассказано.

Но пока поэт задержался в Норвегии, возможно, дожидаясь ближайшего парохода в Англию или выполняя какие-то поручения (о чем будет сказано ниже), необходимо хотя бы кратко рассказать о том, как формировался и где располагался Русский экспедиционный корпус, куда он был откомандирован. Думаю, полезным будет также упоминание о тех боевых действиях, в которых русские войска успели принять участие, о той атмосфере, которая сложилась в воинских частях к моменту прибытия Гумилева во Францию, то есть к июлю 1917 года. Именно это во многом определило как характер его дальнейшей службы во Франции, так и судьбы тысяч русских солдат и офицеров, волею случая оказавшихся на Европейском театре военных действий.

ИСТОРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Не намереваясь излагать всю историю Первой мировой войны, или, как ее тогда называли — Великой войны, отмечу однако, что до сих пор для подавляющего большинства россиян (думаю — не только одних россиян), этот исторический период остается «темным пятном». Не составляет исключения и автор этой публикации. Когда в начале своих изысканий я попытался обнаружить монографии по ее истории, выяснилось, что они, практически, отсутствуют [5]. А то, что есть — крайне идеологизированно (это в равной степени относится и к некоторым ныне изредка появляющимся публикациям, отличающимся иногда — только переменой «знака»).

Еще меньше литературы,касающейся истории «Русского экспедиционного корпуса». В советские времена вышло единственное «исследование» на эту тему, книга Д.У. Лисовенко [6] с красноречивым названием — «Их хотели лишить Родины». Хотя ее автор сам был участником событий, но изложенная там история слишком далека от действительности, полна передергиваний и искажений фактов. Хотя, при внимательном ее прочтении, после изучения соответствующих документов, находишь очевидный ответ на заданный в названии вопрос — кто лишил родины тысячи своих соотечественников. Менее известна еще одна, вышедшая в советские времена книга нашего выдающегося (без кавычек!) соотечественника, маршала Советского Союза, Министра обороны Р.Я. Малиновского [7]. Он также был участником событий во Франции, с первого до последнего дня. Буквально — до последнего, так как он храбро воевал в состав «Русского легиона» после расформирования «Экспедиционного корпуса» в 1918 году, заслужил боевые французские награды и участвовал в параде Победы 11 ноября 1918 года после заключения Компьенского перемирия [8], ознаменовавшего окончание Первой мировой войны и обеспечившего, в том числе, освобождение России от кабальных условий заключенного большевиками предательского «Брестского мира», хотя бы относительное сохранение территориальной целостности государства. Пожалуй, Малиновский был единственным русским солдатом (военачальником), участвовавшим в парадах Победы после окончания двух мировых войн. Книга эта — автобиографическая повесть (хотя все действующие лица, кроме главного героя, названы своими подлинными именами), достаточно честная, хотя, конечно, с соответствующим идеологическим обрамлением. Но пользоваться ею как историческим источником не представляется возможным. В определенном смысле, любопытны воспоминания графа и генерала А.А. Игнатьева [9], в пору описываемых нами событий занимавшего важный пост Военного Агента во Франции — его имя будет часто встречаться в цитируемых документах. Позже он перешел на сторону большевиков, откупившись как крупной денежной суммой, сохраненной на своих личных счетах в частных банках Франции, так и, видимо, кое-чем иным, не менее существенным, об этом будет сказано ниже. История достаточно темная, и в своих воспоминаниях Игнатьев о многих своих действиях во Франции умалчивает, представляя себя «честным патриотом», сочувствовавшим большевикам, «защитником интересов России».

К счастью, предпринятый автором настоящей публикации поиск позволил обнаружить изданную в 1933 году во Франции полузабытую книгу «Русские отряды на французском и македонском фронтах. 1916—1918 гг.» [10]. Ее автор — генерал от инфантерии Юрий Никифорович Данилов [11]. Особую ценность книге Данилова придает то, что, как он пишет, «при составлении настоящего труда главнейшими источниками служили дела Военно-Исторического Архива Французского Военного Министерства (изучено свыше 150-ти дел)». Так как при написании данной работы моим главным источником служили материалы, хранящиеся в РГВИА, оказалось возможным сравнить документы и проанализировать книгу Данилова, убедившись при этом, что никакой подтасовки источников в ней нет. Одновременно удалось оценить качество и полноту состава документов по «Экспедиционному корпусу», хранящихся в России. По моему мнению, он ничем не уступает французским архивам, в которых поработать, к сожалению, пока не удалось, хотя было бы очень желательно [12]. Приведенная ниже, необходимая для ориентировки в рассказе о пребывании Гумилева во Франции, краткая история «Русского экспедиционного корпуса» опирается, в основном, на материалы книги Данилова. Книга эта настолько интересна и важна, что я первоначально, в «исторической» части, включил многочисленные цитаты из нее. Однако эта дополнительная «нагрузка» перегружала текст и уводила читателя от основной темы публикации. Поэтому ограничусь ниже лишь относительно краткой хроникой событий, опирающейся на эту книгу. Безусловно, ее следовало бы у нас переиздать, так как аналогов у нее — нет. Если этого не сделать, очень важная страница отечественной истории, затронувшая судьбы многих десятков тысяч наших соотечественников, так и останется надолго, если не навсегда — «темной страницей». Ведь именно с них началась массовая русская эмиграция 20-го века, а не с тех, кто покинул страну после революции и гражданской войны, так называемая «первая волна эмиграции». Важно заявить, что была до нее и «нулевая волна», целиком лежащая на совести большевиков, бросивших простых солдат-мужиков на произвол судьбы. Эмигранты не по своей воле. Их вывезли во Францию для оказания помощи союзникам России, их встречали во Франции — цветами, а потом Родина — бросила их на произвол судьбы. Проливавшие кровь в Европе за честь России, они оказались забытыми у нас. Как оставшиеся во Франции их потомки, так и французы почитают русских солдат до сих пор. Обратите внимание на титульный лист книги Данилова, где сказано: «Доход от продажи книги поступает в фонд для постройки памятника русским воинам на военном кладбище в Шампани». Мемориальное кладбище русских воинов в Шампани было создано и до сих пор любовно поддерживается; символично, что построенная там русская православная церковь была освящена в 1937 году, когда в СССР достигла пика кампания разоблачения «врагов народа», среди которых наверняка было множество тех, кто воевал во Франции и вернулся в Россию. Многие страницы книги Ю. Данилова посвящены описанию боевых подвигов русских солдат и офицеров во Франции и Македонии, которые не должны быть забыты.

Ю.Н. Данилов и титульный лист его книги, посвященной истории «Русского экспедиционного корпуса».

Нельзя также не отметить прекрасный фотоальбом, изданный во Франции, который удалось получить только в конце подготовки этой публикации. Он так и называется: «Русский экспедиционный корпус во Франции и Салониках. 1916 — 1918» [13]. Альбом подготовили два русских француза, постоянно проживающих в Париже. Часть приведенных ниже иллюстраций взята из него. Назову, наконец, прошедший по телеэкранам фильм «Погибли за Францию», в котором кратко рассказывается о судьбах некоторых участников «Русского экспедиционного корпуса» [14], как навсегда оставшихся во Франции, так и вернувшихся в Россию; о последних рассказывает дочь маршала Р. Малиновского. Однако имя Гумилева в фильме ни разу не упоминается.

Прежде чем начать краткий рассказ о том, как попали во Францию русские экспедиционные войска, напомню несколько «азбучных» истин и оговорю используемую мною «терминологию». Данилов рассматривал Первую мировую войну как столкновение двух сформировавшихся военных Союзов: Союза центральных государств (Германия, Австро-Венгрия, Османская империя и Болгария) и Союза стран согласия (Франция, Англия и Россия). Для последнего союза в советской историографии было принято употреблять почти ругательное выражение — страны Антанты, которые коварно ополчились на молодую Советскую республику после победы Октябрьской революции. Следует заметить, что слова «Антанта» и «Согласие» — синонимы. Ведь по-французски слово «entente» и означает — «согласие». В советской исторической науке интервенция Антанты в Россию всегда рассматривалась как вторжение, направленное против российского государства («Советской России», отождествляемой с Россией вообще). Фактически же, интервенция, как и всякое вмешательство, было направлено против одних сил внутри России в пользу других, российских же сил, которые рассматривались как правопреемники правительства России — одной из стран-учредительниц Антанты, или Союза стран согласия. Через призму времени, можно только сожалеть, что законная помощь России со стороны стран Согласия оказалась малоэффективной, и авторитет России как надежного партнера в международных отношениях восстановить в полной мере не удается до сих пор. В 1914 году такой авторитет у нее, безусловно, был.

Плакат 1914 года, изображающий Союз стран согласия — Антанту.

ПОЯВЛЕНИЕ РУССКИХ ВОЙСК НА ЗАПАДНОМ ФРОНТЕ

В трех последующих главах имя главного героя рассказа, Николая Гумилева, упоминаться будет редко, но, как мне кажется, читателю будет небезынтересно (и важно) узнать об истории появления русских воинских частей на западном фронте, а также об их участии в боевых действиях во Франции и Македонии. Ведь объективно тема эта почти не освещена в отечественной литературе. Убежден, что сам Гумилев, прежде чем подать заявление о своем переводе в эти части, хорошо был осведомлен о тех военных операциях, в которых ему, возможно, предстояло принять участие. Не его вина, что планы эти реализовались не совсем так, как он предполагал, но судьба поместила поэта в своеобразную диспозицию, находясь в которой он смог погрузиться в ряд трагических хитросплетений российской политической жизни. Именно погрузиться, а не разобраться — объективно разобраться во всем этом, по-моему, до сих пор не может ни один политик или историк. Поэтому мне показалось важным дать краткую хронику совместных действий стран Согласия, вылившихся в 1916 году в отправку во Францию русских экспедиционных войск. При изложении событий я буду опираться на упомянутую книгу Ю.Н. Данилова, дополнительно не приводя многочисленных ссылок на конкретные страницы книги. Частично указанная книга будет цитироваться дословно, а частично излагается ее краткое содержание; при этом точные цитаты из книги Ю.Н. Данилова выделены «курсивом» [15].

«Начавшаяся в 1914-м году война сложилась для Франции в начале весьма неблагоприятно. Стремительное и победоносное вторжение через Бельгию германцев создало смертельную опасность для обойденных с севера французских вооруженных сил. Враг весьма скоро стал угрожать Парижу — столице и сердцу Франции. Союзники Франции спешили ей на помощь. Соглашением 1893-го года, Россия и Франция обязались друг перед другом, при первом известии об общей мобилизации враждебного им Союза Центральных Держав, мобилизовать все свои вооруженные силы и сосредоточить их к угрожаемым границам. Затем, в целях согласования их дальнейших шагов, было установлено, что, в случае нападения Германии или другой Державы Центрального Союза, поддержанной Германией, на Францию или Россию, другое из только что названных государств должно придти первому, подвергшемуся нападению, на помощь и использовать все свободные силы для действия против Германии. Факт нападения Германии на Францию в августе 1914-го года был налицо, и потому Россия, которой к тому же была уже объявлена Германией война, обязывалась к выполнению своих договорных по отношению к Франции обязательств. <…> Во исполнение установленного соглашения, русские армии Северо-Западного фронта, в составе 9-ти полевых корпусов, под начальством генерала Жилинского, которому было вверено во время войны главное командование армиями Северо-Западного фронта, начали наступление в Восточную Пруссию 17-го августа (н. стиля), или на 16-й день мобилизации французской армии. При этом для 2-й русской армии, наступавшей в обход Мазурских озер с юга, в конечном итоге, было установлено направление на Зенсбург-Алленштейн. Этим наступлением в полной мере выполнились первоначальные обязательства России по отношению к ее союзнице — Франции. Русское наступление в Восточную Пруссию вынудило, как известно, германцев снять с их западного фронта два полевых корпуса и одну кавалерийскую дивизию для спешной переброски на восточно-русский фронт. При этом на Восточно-Прусском театре военных действий, немцы принуждены были сосредоточить армию, значительно превышавшую те 5-6 корпусов, о которых говорилось на межсоюзных совещаниях».

Напомню, что именно с участия в этой операции Николай Гумилев начал свою воинскую службу рядовым-вольноопределяющимся в составе Гвардейского Уланского кавалерийского полка осенью 1914-го года [16]. Не будем здесь останавливаться на просчетах русского командования, на том, что это наступление обошлось России очень дорого, так как была полностью разбита 2-я Армия А.В. Самсонова, потери (убитыми, ранеными и пленными) составили более 80000 человек. Приведем слова французского маршала Фоша: «Все, как и мы, будут помнить, что в первые годы войны развитие наших успехов было достигнуто только благодаря содействию русской армии и ее преданности нашему общему делу».

В тяжелом положении оказалась и Англия. «Уже в телеграмме российского министра иностранных дел С.Д. Сазонова послу в Париже А.П. Извольскому от 17/30 августа 1914 г. сообщалось: «В поисках средств, которые могли бы укрепить военное положение союзников на сухопутном фронте, лондонское правительство предложило телеграфно своему послу в Петербурге сэру Бьюкенену позондировать у русского министра иностранных дел С.Д. Сазонова почву, не представится ли возможным отправить через Архангельск во Францию 3 или 4 русских корпуса, перевозку которых Англия бралась осуществить в недельный срок». Не говоря уже о том, что Архангельск являлся, особенно по тому времени, портом, совершенно неприспособленным для такого рода интенсивной перевозки, данный проект, переданный на заключение русской Ставки, оказался неосуществимым вследствие полной невозможности, с одной стороны, спешного выделения из состава Действующей Армии стольких войск в период величайшего их напряжения на фронте, а с другой — отдаленности войск азиатских округов, где только и имелись еще корпуса, не получившие к тому времени боевого предназначения. Приведенный факт интересен для нас в том смысле, что им удостоверяется стремление наших западных союзников уже в первые недели войны привлечь русские войска к участию в непосредственных действиях на западном фронте».

Следующее обращение к России «совпало с заметным ухудшением военного положения Сербии. Еще в ноябре 1914-го года сербское и черногорское правительства обратились к союзникам с просьбой о помощи присылкой русского корпуса на Дунай и высадкой англо-французского десанта в Рагузе, но исполнение этой просьбы было в то время признано нецелесообразным с общей точки зрения союзников. Однако, уже в начале февраля 1915-го года <…> английский первый министр Ллойд-Джордж неожиданно поставил на обсуждение вопрос о немедленной отправке на помощь Сербии объединенного корпуса, в составе войск Англии, России и Франции. По мнению автора предложения, такая активная помощь Сербии должна была побудить не только Грецию, но и Румынию, а также Болгарию примкнуть немедленно к Державам Согласия. В этом случае соединенные силы всех названных Держав могли бы составить столь внушительную наступательную силу, которая, будучи двинута с юга против Австрии, имела бы возможность решительно изменить всю обстановку войны. Французский военный министр того времени А. Мильеран не выразил сочувствия этой идее, опасаясь, по-видимому, в результате принятия этого плана, неизбежного ослабления войск на французском фронте. Русская Ставка, на заключение которой был передан этот вопрос, также встретила английское предложение с чувством некоторого недоверия. <…> Однако не сочувственное отношение греческого правительства к высадке союзных войск в Салониках и отказ его присоединиться немедленно к Державам Согласия явились причиною оставления плана Ллойд-Джорджа без исполнения». В течение 1915 года было предпринято еще несколько попыток привлечь Россию к участию в войне на Балканах, в Салоникской экспедиции, однако ряд стратегических «соображений, в общей их совокупности, вынудили в начале октября Императора Николая II-го, который к тому времени возложил на себя обязанности Верховного Главнокомандующего Русской Действующей армией, отправить своим западным союзникам телеграмму о невозможности отправки русских войск на Балканы. <…> К этому времени (октябрь 1915-го года) во Франции произошло крушение кабинета Вивиани, и во главе нового правительства стал A. Бриан — горячий сторонник посылки союзных войск в Македонию и высадки их в Салониках. Под влиянием этого незаурядного государственного деятеля и его новой политики посылка англо-французских союзных войск в Македонию была решена окончательно. <…> Так было положено начало новому Салоникскому фронту, на котором в 1916-м году появились наши войска. <…> В конце декабря, в целях облегчения положения истекавшей кровью Сербии, русской армией была сделана самостоятельная попытка отвлечь внимание неприятеля от Балкан и, в случае удачи, попробовать пробиться через австрийские укрепленные позиции Трембовля-Чертков. Произведенная, при крайне тяжелых климатических условиях, без достаточной артиллерийской подготовки, операция эта закончилась для нас, к сожалению, крупными потерями, которые определились в 50 тысяч человек. Сербской армии суждено было свершить свой крестный путь до конца, чтобы вновь возродиться на о. Корфу, для дальнейшего участия в войне на Салоникском фронте».

Окончательно план посылки русских войск на Запад был принят и реализован после посылки из Франции в Россию специальной миссии: «Осенью 1915-го года в Россию выехал известный французский политический деятель Поль Думер (бывший впоследствии президентом Французской Республики). <…> В списке задач, которые были вверены Думеру, числилось также поручение попытаться получить согласие русского правительства на отправку во Францию невооруженных людей, обязанных военною службою, как бы в обмен на вооружение, в котором, как известно, в то время очень нуждалась русская армия. П. Думер полагал просить о постепенной отправке на французский фронт 300 тысяч русских мобилизованных людей. Трудно сказать, в каких сферах родился этот своеобразный проект, но, насколько можно судить, во французской главной квартире ему не сочувствовали, находя в этом проекте не только разного рода технические трудности, но считая его и с моральной стороны мало пригодным. <…> Упомянутая поездка состоялась в декабре месяце. Нельзя сказать, чтобы изложенное предложение П. Думера встретило сочувственное к себе отношение в русских военных сферах, видевших в данном проекте прежде всего желание использовать русских солдат на западном фронте. <…> Настойчиво, однако, преследуя свою задачу, П. Думер выехал из Петрограда в Ставку, для доведения своего предложения до сведения Императора Николая II и его начальника штаба генерала Алексеева. <…> Император Николай, выразив пожелание придти на помощь Франции, дал, однако, понять своему собеседнику, что, в вопросе об отправке русских солдат во Францию, ему, по всей вероятности, придется встретиться с некоторым сопротивлением генерала Алексеева, с которым он и посоветовал Думеру сговориться. «Я очень скоро убедился в том» — писал в своей телеграмме Думер, «что решение данного вопроса будет зависеть от взгляда последнего». 14-го декабря Думер имел личное свидание с генералом Алексеевым. <…> Думер, во время своей беседы с генералом Алексеевым, указывал на большие потери французов и их опасения за последствия возможного прорыва германцами линии, весьма близкой к сердцу Франции. В распоряжении французского правительства имеются все средства для успешного продолжения борьбы, за исключением достаточного числа людей, за которыми оно и решилось обратиться к своему союзнику — России. <…> Генерал Алексеев, и без того не сочувствовавший посылке русских войск в отдельные заграничные экспедиции, был особенно неприятно поражен мыслью об обмене живых людей на бездушные предметы оружия. Лишь крайняя финансовая и материальная зависимость России от Франции, а также искреннее желание оказать последней посильную помощь и сохранить добрые отношения, заставили генерала Алексеева признать возможным произвести опыт формирования и посылки на французский фронт не более, однако, двух полков пехоты с двумя запасными батальонами. Генерал Алексеев полагал, что намеченный им опыт может дать указания для будущего отношения к возбужденному вопросу. <…>

В своей телеграмме от 15 декабря Думер сообщает, что в принципе посылка на французский фронт русских солдат, в распоряжение правительства Республики принята, под условием выполнения немедленного предварительного опыта. Русские солдаты будут отправлены во Францию не как отдельные люди, для размещения их во французских корпусах, но в виде особых русских воинских частей, с русскими кадрами, которые должны быть только дополнены французскими офицерами. Отправляемые воинские части должны быть вооружены во Франции ружьями, принятыми во французских войсках. Французское правительство обязуется принять на свое попечение перевозку русских войск морским путем и обеспечить безопасность перевозимых. Число солдат, подлежащих перевозке во Францию, сообщал Думер, как кажется, может быть доведено до 40 тысяч в месяц. Но, во всяком случае, такой интенсивности перевозка не может быть достигнута в зимние месяцы, вследствие портовых затруднений и необходимости произвести предварительный опыт, с целью выяснения вопроса: во-первых, как будут себя чувствовать русские солдаты, вдали от их страны, и, во-вторых, насколько целесообразной окажется вообще принятая система. Намечаемый опыт будет произведен в следующих условиях. Немедленная отправка из России во Францию одной бригады пехоты, составленной из двух полков, с одним или двумя запасными батальонами. Бригада будет иметь во главе русского генерала, а каждый полк — русского полковника и некоторый кадр русских офицеров. Недостающий до штатов военного времени кадр офицеров должен быть дополнен французскими офицерами. Во Франции, в пункте, например, высадки русских войск, должна быть организована русская «база», под начальством русского генерала или полковника, гарнизон которой составят русские запасные батальоны. Через самое короткое время, после выступления русской бригады на фронт, можно будет судить об условиях сотрудничества русских Императорских войск на французском фронте. Время, затраченное на производство данного опыта, не может считаться потерянным, так как отправка войск из Архангельска в течение зимних месяцев не может быть значительной. <…>

Во исполнение принятого решения, в России было приступлено в январе 1916-го года к формированию Особой пехотной бригады (впоследствии 1-ой Особой русской бригады). Штаб и 1-й полк намечено было формировать в Москве, а 2-й полк — в Самаре. Части бригады формировались преимущественно из ближайших запасных батальонов, то есть из солдат, не получивших еще боевого крещения. Едва ли порядок этот можно было признать правильным. Следует также заметить, что, соответственно районам комплектования, 1-й полк был укомплектован в подавляющем числе из элемента фабрично-заводского (подмосковный район); 2-й же полк был составлен из людей, связанных по преимуществу с крестьянством. Разнородный солдатский состав полков несомненно отразился на общей физиономии той и другой части и на отношениях их к последующим событиям. Начальником бригады был назначен генерал-майор Лохвицкий, выказавший свои прекрасные боевые качества на русском фронте и уже награжденный на русском фронте орденом Св. Георгия 4-й степени; командиром 1-го особого полка — полковник Нечволодов и командиром 2-го особого полка — полковник Дьяконов. <…> Личный состав 1-й бригады (вместе с запасным батальоном) по штатам был определен следующими цифрами: 1 генерал, 180 штаб- и обер-офицеров и 8762 солдат; из них — 84 офицера и 8577 солдат русских, к которым должны были быть добавлены 96 младших офицеров и 185 солдат из состава французской армии. Бригада была прекрасно обмундирована: она снабжена была двойным комплектом обмундирования и сапог. На каждую роту имелось по одной походной кухне. Вооружение и все остальное имущество, части бригады должны были получить во Франции. Вследствие зимнего времени, препятствовавшего отправлению из Архангельска, бригада, с согласия Японского правительства, должна была следовать по железной дороге через Иркутск и Куанчендзы до Дайрена [17]; далее же морем — до Марселя. Таким образом, части бригады должны были совершить путь от Москвы кругом Азии до Марселя, расстоянием более 30 тысяч верст. Посадка первого эшелона в Москве произошла 3-го февраля. Прибытие в Дайрен того же эшелона рассчитано было на февраль же; оттуда отправка во Францию на трех французских пароходах. Посадка на корабли в Дайрене началась в 16 часов 15 февраля 1916 года. Продолжительность морского переезда исчислялась, при скорости в 11 узлов, около 60 дней. Расчеты эти оправдались достаточно точно, с запозданием лишь в несколько дней, понадобившихся для улаживания местных затруднений, возникших с местными японскими властями. 20 Апреля 1916-го года, состоявший при русской Ставке французский генерал По мог уже представить Государю Императору приказ генерала Жоффра о прибытии русской бригады во Францию. Император Николай II выразил по этому случаю уверенность, что бригада покажет себя достойной, сражаясь бок о бок с частями французской армии, которая в свою очередь, служит в России предметом особого восхищения».

Помимо трех французских пароходов, в переходе участвовали и два русских парохода. Любопытное совпадение: одним из этих пароходов был тот самый «Тамбов», на котором Гумилев отправился в экспедицию в Абиссинию в 1913 году. И маршрут «Тамбова» был почти тот же, только в противоположном направлении. В 1913 году «Тамбов», отчалив из Одессы, прошел Средиземное море, Суэцкий канал, Красное море, сделал остановку в Джибути, где Гумилев с Колей Сверчковым сошли на берег [18], и далее, обогнув Индию, Цейлон, Китай, прибыл во Владивосток. В 1916 году пароходы с русскими войсками делали остановки в Сайгоне, Сингапуре, Коломбо, Джибути (на рейде), Суэце. Далее — был Марсель. Единственно, в чем сходятся все описания (у Лисовенко, Малиновского и Данилова), это исключительно дружественная встреча русских войск, высадившихся в Марселе. При этом наиболее лаконичен — Данилов: «Высадка частей русской бригады произвела не только в Марселе, но и во всей Франции выдающееся по силе впечатление. Внешний вид и выправка русских солдат восхищали французов. Чествование прибывших носило глубоко трогательный характер. Вся Франция воспряла духом, и газеты были полны восторженных отзывов о русской мощи и силе. Отголоском этих торжеств в России служила русская пресса, вторившая этому праздничному настроению. Французский военный агент в Петрограде подробно сообщал в Париж об отзывчивости русских газет. И, таким образом, факт прибытия во Францию русских войск явился новым звеном, скрепившим дружеские отношения двух великих союзных государств». Думаю, что с этими сообщениям в русской прессе был знаком и Гумилев, служивший в это время в Гусарском полку, на территории Латвии. Напомню, что осенью 1916-го года Гусарский полк оказался в одной бригаде со 2-й Особой пехотной дивизией, готовившейся к отправке во Францию. Не исключено, что это соседство двух боевых подразделений и контакты с офицерами дивизии могли послужить для Гумилева толчком к принятому впоследствии решению попасть в состав русских экспедиционных войск.

Прибытие 1-й Особой бригады в Марсель 20 апреля 1916 года. Солдаты на корабле. Перед кораблем «Латуш-Тревилем» — русский полковой оркестр. Командующий генерал Лохвицкий с французским генералом Гиацинтом Коке.
Архив Андрея Корлякова из альбома РУССКИЙ ЭКСПЕДИЦИОННЫЙ КОРПУС ВО ФРАНЦИИ И В САЛОНИКАХ, 1916-1919 - авторы-составители Андрей Корляков и Жерар Горохов, ИМКА-ПРЕСС, Париж, 2003.

Более восторженно о встрече рассказывает Д.У. Лисовенко [19]: «С раннего утра 20 апреля улицы Марселя были переполнены народом. В открытых окнах и на балконах всех этажей ярко пестрели платья по-праздничному одетых горожан. Огромные толпы людей заполнили центральные улицы и непрерывным потоком направились в порт. Французский народ радостно встретил русских солдат. Пароходы один за другим медленно подходили к причалам. Все солдаты стояли на палубах. Звуки военного оркестра и приветствия многотысячной толпы смешались с громким «ура» с пароходов. Оркестр исполнял «Марсельезу» и русский гимн, а толпы людей, стоявших в порту, с нарастающим ликованием кричали: «Да здравствует Россия! Да здравствует Россия!» Солдаты бригады были взволнованы такой теплой встречей, и неудержимо громкое «ура», пока пароходы подходили к причалам, потрясало воздух. Высадка полков прошла быстро и образцово. <…> Затем начался переход по городу в большой и благоустроенный лагерь Мирабо. Все улицы города были заполнены народом, который бурно приветствовал русских солдат. Сотни и тысячи граждан кричали: «Да здравствует Россия!» Дети на руках отцов и матерей смеялись, махая ручонками. Со всех балконов и из открытых окон под ноги солдатам сыпались цветы. Лица людей всех возрастов радостно сияли. Многие мужчины и женщины врывались в ряды солдат, горячо пожимали им руки, дарили цветы и маршировали вместе с ними по улицам. В искренности такой встречи нельзя было сомневаться».

Парадный марш русской 1-й Особой бригады по улицам Марселя 20 апреля 1916 года.
Архив Андрея Корлякова из альбома РУССКИЙ ЭКСПЕДИЦИОННЫЙ КОРПУС ВО ФРАНЦИИ И В САЛОНИКАХ, 1916-1919 - авторы-составители Андрей Корляков и Жерар Горохов, ИМКА-ПРЕСС, Париж, 2003.

Ему вторит маршал Р.Я. Малиновский [20]: «Ясное солнце озаряло голубую воду и корабль. Последовало приказание: надеть выходное обмундирование и прифрантиться, уложить вещевые мешки и приготовиться к получению оружия. Все зашевелились. На носовой палубе, поблескивая начищенными трубами, построился оркестр полка. Город приближался. Видна была пестрая толпа людей, запрудившая весь порт. Вскоре можно было уже различить радостные лица женщин, приветствовавших корабль; впереди них, у канатов, сдерживающих толпу, стояли цепи французских солдат в синих мундирах и красных шароварах. Много флагов и флажков, русских и французских, — оба флага одинаковых цветов: белый, синий и красный — пестрели на набережной. Только на одних эти цвета располагались вертикально, а на других — горизонтально. <…> С корабля шли прямо в пакгаузы, где получали винтовки и подсумки, затем строились на просторной площади поротно и побатальонно уже с оружием. Французское снаряжение было хорошо подогнано — черные подсумки, совсем не похожие на русские, а какие-то квадратные, два спереди, а один сзади на плечевых ремнях, поддетые на поясной черный ремень, сидели хорошо на стройных фигурах отборных русских солдат. <…> С корабля вынесли полковое знамя при двух ассистентах в сопровождении знаменного взвода, вооруженного русскими винтовками. Впереди четко шагал адъютант полка с клинком, взятым под высь. Полковой оркестр заиграл встречный марш. Знамя пронесли по всему фронту полка. Солдаты сопровождали святыню торжественным взглядом. В этот момент они испытывали искреннее чувство преданности своему знамени. Знаменщик полка, могучий, самый высокий в полку солдат, тяжело и твердо ступал своими огромными сапогами по камням набережной, чуть подрагивая головой в такт шагу. Белое с узором полотнище шелка, обрамленное золотой бахромой и кистями, тяжело колыхалось на древке. <…> Полк тронулся по улицам Марселя. Чем-то необъяснимым этот город напоминал Ванюше родную Одессу. Правда, внешне различий было немало, зато море там и тут — теплое, солнечное. Именно море окрашивало оба города в какие-то одинаковые тона. И Одесса, и Марсель — первоклассные порты, с их бурной, напряженной жизнью, с удалью портовых рабочих-грузчиков, с толпами иностранных матросов и вообще людей неопределенных занятий. <…> Вот уже полк выходит из района порта и вступает в центральную часть города. Все балконы и окна домов украшены гирляндами разноцветных флажков союзных Франции стран, но больше гирлянд из русских и французских флажков, так похожих друг на друга. Много, очень много цветов, зелеными кружевами спускающихся с балконов. <…> В марширующие колонны летят цветы, зелень, флажки, слышны возгласы: «Вив ля Рюси!» Приказано отвечать криками «Да здравствует Франция!». После этого возгласы марсельцев учащаются: «Вив ля Рюси!», «Вив ля Рюси!» А в ответ, по команде офицеров, гремит русское раскатистое «ура». <…> Генерал-майор Лохвицкий, начальник 1-й Особой пехотной бригады, между тем обменивался приветствиями и рукопожатиями с французским генералом и мэром города. И вот полк уже двинулся дальше, проходя церемониальным маршем перед властями города. <…> Знатные француженки сияющими глазами провожали проходивших мимо твердым, размеренным шагом статных, молодых русских солдат. До этого они представляли их себе с большими бородами и усами, какими видели на картинках в своих школьных учебниках. А тут такой приятный сюрприз — стройные, молодые, краснощекие, красивые. Ах, какие они милые и славные, а идут, идут как! — широким, бодрым шагом, с развернутой грудью, у некоторых видны хорошо подбритые и закрученные кончиками кверху усы. Солдаты уже успели украсить свои винтовки цветами, а у всех господ офицеров букеты цветов в руках. Марсельцы встречали русских солдат с открытым сердцем, выражая свой бурный восторг в приветствиях, в воздушных поцелуях. <…> Через минуту толпа смешалась с русскими солдатами: кто угощает сигаретами, кто дарит шоколад, печенье. Появились ведра, кувшины с вином, сидром, и вот уже солдаты утоляют жажду. А кое-где француженки уже обвивают нежными руками крепкие шеи русских солдат и раздаются звуки поцелуев. Солдаты теряются, но все же отвечают полной взаимностью. <…> Так, провожаемый ликующим населением, полк прибыл в расположенный рядом с Марселем лагерь Мирабо, обнесенный каменной стеной с массивными железными воротами».

В первую очередь войска должны были пройти обучение в военных лагерях. Однако в связи со сложным положением на Салоникском фронте планы для 1-й бригады едва не переменились: «В соответствии с новым планом усиления армий союзников в Салониках, во Франции возникла мысль о направлении туда же и русской особой бригады, первоначально сформированной для Франции. Эта мысль была настолько близка к осуществлению, что в конце марта 1916-го года французским военным министерством уже составлялись расчеты по высадке бригады в Салониках и по снабжению ее вьючным обозом из мулов. Начальник штаба русского Верховного Главнокомандующего генерал Алексеев выступил, однако, решительно против изменений первоначальных предположений; он указал на тяжелое положение офицеров, мечтавших проявить свою боевую работу на французском фронте. Конечно, добавлял он, офицеры бригады подчинятся новому решению, но в сердца их несомненно закрадется горькое чувство разочарования, едва ли выгодное с точки зрения того пафоса, с которым они отправлялись в заграничный поход. Во избежание этого разочарования, в Ставке Русского Императора готовы были скорее согласиться на сформирование второй бригады, однородного с первой типа, для отправки ее в Салоники, лишь бы не менять первоначального назначения 1-й особой бригады. Государь был весьма обрадован таким проектом, усматривая в нем возвращение к разделявшейся им в глубине души мысли о высоком моральном значении, которое должно было иметь присутствие русского отряда на Балканах. Однако, высказывая по этому вопросу свое мнение, Император Николай II тут же добавлял, что, если новая бригада не будет использована в Салониках, то ее естественным местом будет место рядом с 1-й особой бригадой, чтобы составить дивизию. Таким образом, мысль о дивизионном составе русских войск во Франции, о котором впоследствии много хлопотало французское правительство, была высказана впервые русским Императором. Вследствие нового решения русского Верховного Главнокомандования, 29-го марта, в Париже по французскому военному министерству состоялось новое дополнительное распоряжение, в силу которого 1-я особая русская бригада, перевозившаяся в то время из Дайрена морем, должна была следовать по своему первоначальному назначению через Марсель во Францию, а не в Салоники. Из Марселя бригада должна была быть перевезена в Camp de Mailly (лагерь Майи), лагерь, расположенный в 30 километрах от Шалона-на-Mapне [21]. <…> Так родилась мысль о сформировании для Македонского фронта, из состава русских войск 2-ой особой бригады, такого же состава, как и первая.

Бригада эта подлежала отправке к месту своего назначения, на сей раз из Архангельска, в виду предстоявшего открытия судоходства по Белому морю. Французский посол в Петербурге, М. Палеолог, в конце марта 16-го года уведомил нашего министра иностранных дел, что французское правительство приняло к сведению пожелание Русского Императора и генерала Алексеева об отправке 1-й русской бригады во Францию и 2-й русской бригады в Салоники. При этом М. Палеолог добавлял, что решение это удовлетворяет сразу двум желаниям: с одной стороны, оно будет свидетельствовать о братстве по оружию двух народов, а с другой — из него будет вытекать доказательство признания Россией несоответственности позиции, занятой Болгарией на Балканах.

Начальником 2-й русской особой бригады был назначен доблестный генерал Русской армии генерал-майор Дитерихс. Французскому военному начальству этот генерал был аттестован главой французской миссии в России, в качестве деятельного и образованного офицера, в общем, вполне соответствующего для гораздо более ответственного положения, чем положение командира бригады, хотя бы и в отделе. Командирами полков были назначены: 3-го — полковник Тарбеев и 4-го — полковник Александров. <…> Формирование полков производилось путем выделения целых рот из точно определенных полков. Этот способ более полно гарантировал соответственный состав полков».

Первоначально предполагалось, что последний пароход отправится в путь не позже 23-го июня, однако работы по формированию частей бригады затянулись, и первые пароходы отошли из Архангельска только в начала июля. Для посадки частей бригады потребовалось 9 пароходов. Отправка всех частей бригады закончилась только 31-го июля. Одновременно Россия выразила согласие отправить в 1916-м году во Францию из Архангельска еще пять бригад, численностью каждая около 10 тысяч человек, ежемесячно по одной бригаде, по срокам к 15-му числу каждого месяца, начав отправку с августа месяца и кончая декабрем. В целом, к отправке в 1916-м году намечалось до 1500 офицеров и до 80 тысяч солдат. При этом французское правительство принимало на себя все заботы и расходы по перевозке, вооружению и содержанию этих войск. Однако в дальнейшем планы эти были реализованы лишь частично.

Ранее было согласовано, что 2-я Особая бригада направляется в Салоники не прямо морем, вокруг Европы, а предварительно высаживается в Бресте и перевозится в Марсель по железной дороге, откуда следует морем до Салоник. Проект этот был выдвинут французским морским генеральным штабом, который не хотел подвергать перевозимые войска риску следования через Гасконский залив и пролив Гибралтар. Продолжительность морского переезда определялась примерно в 2 недели. В Бресте предполагалась задержка только на 24 часа. По прибытии в Марсель, русские войска должны были быть направлены в ближайший к городу лагерь Мирабо, где и ожидать времени новой посадки для отправления в Салоники. Офицеров предполагалось разместить в городе.

«Морской переход совершился благополучно и при очень благоприятной погоде. 18-го июля в 9 ч. вечера в Брест прибыл первый пароход, на котором находился генерал Дитерихс. На следующий день произошла торжественная встреча русских, согласно заранее выработанного церемониала. Встреча была столь же блестяща, как и встреча частей первой бригады в Марселе. Кроме официальных лиц, в ней участвовало все окрестное население, вынесшее для русских воинов корзины цветов и вина. Город ликовал. <…> Тот же эшелон прибыл в Марсель 22-го июля. Командовавший в этом городе генерал в свою очередь доносил, что им приняты все меры к должному приему чинов бригады. Офицеры были, по розданным им билетам, размещены по квартирам; солдаты же, как уже сказано, отведены в ближайший лагерь Мирабо, где заняли имевшиеся бараки; в них имелись одиночные нары с тюфяками, набитыми сеном. <…> Дальнейшая отправка бригады в Салоники была выполнена без особой задержки. Из телеграмм генерала Жоффра Главнокомандующему союзными армиями на востоке можно видеть, что бригада в составе 224 офицеров и 9338 солдат должна была прибыть в Салоники в три срока: 27-го июля, 8-го и 10-го августа.

<…> К формированию 3-й особой бригады было приступлено в начале июня 16-го года. Начальником бригады был назначен генерал-майор Марушевский, командирами полков: 5-го — полковник Нарбут и 6-го — полковник Симонов. Штаб бригады и 5-й полк формировались в Екатеринбурге, 6-й полк в Челябинске. Полки формировались частью путем выделения целых рот из действовавших полков (3 роты в каждом полку), большею же частью из запасных батальонов (остальные 9 рот). Бригада предназначалась на французский фронт и должна была быть перевезена морем из Архангельска в Брест. Формирование бригады совпало по времени с известным наступлением армий генерала Брусилова в Галичину, в течение которого русские армии понесли огромные потери (некомплект до 200 тысяч человек). Естественно, что это обстоятельство неблагоприятно влияло на скорость формирования частей названной бригады. Генерал Алексеев полагал также, что неизбежно должны будут встретиться затруднения в комплектовании 4-й и 5-й особых бригад, что возможно даже возникновение необходимости использовать 6-ю и 7-ю особые бригады на русском фронте. Посадка бригады, для перевозки морем частей 3-й бригады, намечалась на начало августа. Однако, 7-го августа, один из русских местных пароходов неожиданно напоролся на неприятельскую мину и затонул при выходе в море. Через день на том же месте погибло от мины английское рыбачье судно. Потребовалась поэтому тщательная очистка от мин входного канала, которая и заняла несколько дней. Этот случай задержал не только отправление частей 3-й особой бригады, но даже последнего эшелона, с людьми запасного батальона, 2-й особой бригады. Только 18-го августа началась посадка головы 3-й особой бригады. 19-го августа Архангельск покинули три английских парохода с 5-м особым полком. По рассказу офицера, следовавшего в этом эшелоне, все три парохода шли вместе и без всякого непосредственного прикрытия почти до самых берегов Франции. Сами пароходы имели, впрочем, некоторое вооружение. В пути перехватывались тревожные радиограммы о розыске судов немцами, вследствие чего приходилось менять курсы. Это замедляло движение, но зато сбивало неприятеля. Изредка в море встречались плавучие мины, которые тут же расстреливались. Ночью огни на пароходах тушились, и все люди должны были спать в спасательных поясах. Эта предосторожность больше забавляла людей, чем их нервировала. Стоял август месяц, и перспектива очутиться неожиданно в воде мало кого устрашала. Тем более что кормили хорошо, плыть было относительно удобно, а капитан парохода, своим видом и спокойствием, внушал полное доверие. Однако же, для сокращения всяких неприятных возможностей русские власти просили воспретить французской прессе сообщать о выходе пароходов с русскими войсками из Архангельска и о прибытии их в Брест. <…> Только 31-го августа удалось отправить в морской путь последние части 3-й особой бригады.

Вслед за 3-й особой бригадой было приступлено к формированию 4-й такой же бригады. Почти одновременно генерал Алексеев счел себя вынужденным заявить о необходимости временного отказа от дальнейшей отправки во Францию дальнейших бригад (5-й, 6-й и 7-й), предполагая их, по сформировании, использовать в Добрудже, для поддержки вновь нарождавшегося (август 16-го года) румынского фронта. Начальником 4-й бригады был назначен генерал Леонтьев. Командирами полков: 7-го — полковник Мочульский, и 8-го — полковник Грундштрем. Оба молодые, энергичные офицеры генерального штаба. Состав бригады оставался почти прежним — 180 офицеров и 9368 солдат. В отношении назначения бригады было заранее определено, что она будет использована в Македонии, на Салоникском фронте. В соответствии с этим предположением, состоялось и назначение начальником бригады генерала Леонтьева, долгое время бывшего военным агентом сначала в Софии, а затем в Константинополе. Маршрут бригады намечен был тот же, что и 2-й особой бригады: Архангельск — Брест — Марсель — Салоники. При формировании полков была применена смешанная система: три роты в каждом полку были взяты из состава действующих полков Русской армии, остальные 9 рот — формировались из людей запасных батальонов. <…> Несмотря на все настояния французского посла в Петербурге М. Палеолога, отправление бригады могло начаться лишь 11-го сентября. С каждым новым транспортом увеличивались затруднения по соответственному оборудованию пароходов, так как, ввиду наступления холодного времени, приходилось озаботиться снабжением жилых помещений пароходов отоплением. <…> Части 4-й особой бригады были отправлены из Архангельска в середине сентября. Следуя через Брест и далее по железной дороге, они уже в начале октября стали прибывать в лагерь близ С. Рафаэль, откуда непосредственно должны были следовать в Салоники. По сохранившимся сведениям, генерал Леонтьев прибыл в С. Рафаэль 1-го октября; последний же эшелон командуемой им бригады ожидался на юге Франции 8-го числа того же месяца». Кроме войсковых частей, составлявших особые бригады, во Францию и Македонию были направлены команды пополнения, предназначавшиеся на покрытие убыли в уже отправленных частях. Численность этих пополнений, перевозившихся в октябре и только для македонских бригад, достигла 6 тысяч человек. Не меньше требовалось и для бригад, направленных во Францию. Осенью из России во Францию были также отправлены несколько тысяч военнопленных эльзасцев и итальянцев, взятых в плен в войсках противника. Во время отправки последних пароходов в Белом море появились германские подводные лодки, что вызвало задержку, однако 7-го ноября последние 4 парохода, конвоируемые до Северного мыса французским военным стационером, вышли в море. Отметим, что все отправлявшиеся в 1916-м году суда с русскими войсками благополучно достигли берегов Франции.

«Таким образом, в течение 1916-го года, несмотря на выполнение огромной, по размерам и понесенным потерям «Брусиловской» наступательной операции, спасшей от разгрома Италию, а также не взирая на необходимость самым широким образом придти на помощь Румынии, фронт которой был совершенно смят германо-австрийцами, русское Верховное Главнокомандование сумело сформировать 4 отдельных бригады, предназначив таковые по две на Французский (1-я и 3-я) и Македонский (2-я и 4-я) фронты. Кроме того, из подходивших к концу резервов пополнения были выделяемы люди, для восполнения в названных бригадах убыли и <…> для обеспечения этих же бригад постоянными артиллерийскими и инженерными частями, обеспечения, вызывавшегося боевой обстановкой и проектами сведения названных бригад в дивизии. По сведениям французского генерального штаба от 27-го ноября 1916-го года, в течение названного года во Францию и Салоники было вывезено русских воинских чинов: через Архангельск — 635 офицеров и 34.975 солдат; и через Дальний Восток — 110 офицеров и 8572 солдат, а всего 745 офицеров и 43.547 солдат».

Таков был состав «Русского экспедиционного корпуса», воевавшего на двух фронтах. Из-за событий в России дальнейшей отправки войск во Францию не последовало. В том числе, так и не была отправлена во Францию 2-я Особая пехотная дивизия, которая входила в сводный отряд вместе с 5-м Гусарским Александрийским полком, когда там служил Гумилев.

ПОДГОТОВКА И БОЕВЫЕ ДЕЙСТВИЯ БРИГАД НА ФРАНЦУЗСКОМ ФРОНТЕ

Теперь кратко о тех боевых действиях, в которых пришлось участвовать русским экспедиционным войскам в 1916-1917 годах. Основное внимание будет уделено 1-й и 3-й бригадам, действовавшим на французском фронте. Именно с их личным составом и поступающими от них разнообразными документами Гумилеву пришлось постоянно работать, и их внутреннюю жизнь он хорошо знал. Но, как будет показано ниже, в течение всего периода его пребывания в Париже существовала вероятность того, что его пошлют на Салоникский фронт, так как только там вплоть до начала 1918-го года русские войска продолжали принимать участие в боевых действиях. Этого не случилось, в основном, из-за происшедших внутри России ноябрьских событий 1917-го года. Они заставили отказаться от дальнейшего использования русских войск в совместных действиях — большевистская Россия, нарушив все принятые на себя обязательства, перестала быть членом Союза стран согласия, бросив десятки тысяч своих соотечественников на произвол судьбы.

Но пока, после высадки в Марселе 20 апреля 1916 года 1-й Особой бригады, в войсках союзников царила эйфория, солдаты ждали того момента, когда можно будет встретиться лицом к лицу с неприятелем. Ждать пришлось довольно долго. Как было сказано, бригада была перевезена в центральные районы Франции, в лагерь Майи в провинции Шампань. Французские власти сделали все от них зависящее, чтобы сделать достойной жизнь русских войск вдали от Родины — в той мере, в какой это возможно в условиях войны. В первую очередь необходимо было ознакомиться с новым, незнакомым солдатам вооружением, с тактикой ведения войны на западном фронте, которая отличалась от принятой в России. Необходимо было считаться и с языковым барьером, так как подавляющее большинство не только солдат, но и офицеров не знали французского языка. Вначале предполагалось дополнить русские отряды значительным числом французских солдат и офицеров, однако «генерал Лохвицкий, уже в начале июля 16-го года, высказывался в том смысле, что, для связи с французскими частями и в качестве переводчиков, достаточно иметь по одному французскому офицеру при командире полка и в каждом батальоне, не считая нескольких офицеров-специалистов по разным отраслям знаний, в которых может встретиться необходимость по условиям позиционной войны. Само собой разумеется, что в составе штаба бригады признавалось необходимым сохранить также нескольких французских офицеров, и, в числе их, для связи со штабами французских армий, хотя бы одного офицера генерального штаба. <…> Система формирования бригад, принятая в России, не была, по-видимому, достаточно внимательно продумана. Части, вошедшие в состав 1-й, 3-й и 4-й бригад формировались преимущественно из людей запасных батальонов одного какого-либо определенного района. Офицеры же назначались хотя и по выбору, но не только из полков, а также и из очередной молодежи военного времени. Такой способ комплектования имел крупные недостатки, заключавшиеся в том, что, хотя и не была исключена возможность производства тщательного отбора людей, но сформированные этим путем части являлись без всякой внутренней спайки и в большинстве из числа людей не бывших еще в огне. Кроме того, эти части сохраняли на себе характер и отпечаток населения того района, из которого черпались люди». Данилов, отмечая отдельные недостатки в подготовке войск к дальнейшим боевым действиям, одновременно развенчивает до сих пор часто повторяющийся миф о том, по какому принципу формировались отдельные части. Считая, что для войск главным является «внутренняя спайка», как казус он приводит один случай, который в наше время часто муссируют и трактуют чуть ли не как пример, достойный для подражания: «Знаю, что бывали случаи подмены чинов <…> из-за стремления выгодно блеснуть тщательностью сделанного подбора. Все эти мотивы, к сожалению, были в привычках нашей прежней русской армии. Из рассказов офицеров знаю, например, что для отправки во Францию в одном полку, номер которого мне даже называли, была особо сформирована рота «великанов», то есть людей из различных рот полка, отличавшихся высоким ростом. Это ли «сознательное» отношение к боевым требованиям и к святости закона о важности «внутренней спайки», столь ценной во всякой воинской части! Командир упомянутого полка, из чувства, может быть даже благородной ревности к внешней репутации своей части, подорвал одновременно и ее собственные боевые качества и намерения лица, желавшего гарантировать вновь формируемому полку известную внутреннюю целостность!»

Учитывая недостаточность боевого опыта во всякой вновь формируемой части, вначале предполагалось, что русские войска при теоретическом и практическом ознакомлении со всеми инструкциями и приемами борьбы на западном фронте желательно провести не только через учебный лагерь, но отправлять русские части, небольшими партиями на фронт Вердена, который мог считаться лучшей практической школой в районе действия французской армии. Через опыт Вердена прошло до 60-ти французских дивизий, то есть свыше 2/3 французской армии, а на окружавших его полях французская армия получила ту закалку воли, которая привела страну к конечной победе. Однако французское военное начальство приняло предложенную ему программу не полностью. Вместо командирования на фронт Вердена отдельных частей, вблизи Вердена были организованы лишь особые краткосрочные курсы, через которые была пропущена часть русских офицеров.

На протяжении первого года пребывания русских войск во Франции исключительно благоприятно складывались их отношения с местным населением. К сожалению, не по вине французов, ситуация изменилась к середине 1917 года, с чем пришлось Гумилеву не только столкнуться, но и принять участие в разрешении разнообразных конфликтных ситуаций — ниже это будет проиллюстрировано документально. Как пишет Данилов, «прибывшие во Францию русские воинские части встречались населением, как уже отмечено, с восторгом. В начале войны французскому народу пришлось пережить не мало испытаний. Конечно, он знал, что там, где-то на востоке у него есть сильный союзник, который готов придти ему на помощь и не оставить его одного. Но теперь эту помощь он ощутил наяву. Перед ним проходят стройные русские ряды, которые явились, чтобы принять участие в непосредственной защите французской земли от грозного врага. Его поражала внешняя выправка русского солдата, которая производила неотразимое впечатление на французов, мало избалованных стройностью движений их воинских частей. Читатель сам может судить о степени этой выправки по фотографии. <…> На ней изображен батальон, специально перевезенный в Париж для участия в параде столицы. Удивление читателя видом этой части будет еще более значительным, если он вспомнит, что все это происходило весною 16-го года, после тех военных неудач, которые русской армии пришлось пережить в течение предшествовавшего лета. Поистине крепок дух русского народа!»

Парад русских войск в Париже 14 июля 1916 года. Отряды проходят по Елисейским Полям, перед египетским обелиском на площади Согласия, по Большим бульварам.
Архив Андрея Корлякова из альбома РУССКИЙ ЭКСПЕДИЦИОННЫЙ КОРПУС ВО ФРАНЦИИ И В САЛОНИКАХ, 1916-1919 - авторы-составители Андрей Корляков и Жерар Горохов, ИМКА-ПРЕСС, Париж, 2003.

«По рассказам русских офицеров, входивших в состав особых бригад, восторги и симпатии французского народа сопровождали русских солдат с первого же часа вступления их на французскую территорию. Повсюду русских воинов встречали цветами и вином, и даже тогда, когда солдат размещали по казармам, и у ворот появлялись обычные дневальные, к стенам казарм приставлялись лестницы, и угощение перебрасывалось в корзинах и пакетах через заборы. Изъявлению внимания не было конца и в пути, во время следования по железным дорогам. На каждой станции появлялось для солдат угощение, а офицерские отделения в вагонах забрасывались цветами. Для сокращения случаев чрезмерного употребления вина, пришлось даже прекратить продажу спиртных напитков по пути следования наших солдат. Но это запрещение не всегда гарантировало эшелоны от некоторых излишеств. Равным образом и в лагерях, куда отводились русские солдаты для временного пребывания, местное население спешило выражать свое гостеприимство, принося угощение к баракам и бесплатно предлагая его желающим. Печальным результатом одного из таких импровизированных пиршеств явился инцидент, в одном из полков 2-й бригады, закончившийся трагической гибелью подполковника фон Краузе, имевшего к тому же несчастье носить немецкую фамилию.

Огромный фурор среди французов производил сопровождавший одну из рот 5-го полка 3-го Особого отряда медвежонок «Мишка». Этот шутник был приобретен офицерами полка в Екатеринбурге за скромную сумму в 8 рублей. Вместе с полком он проделал всю кампанию на французском фронте и до революции был любимцем и баловнем всего полка. Солдаты охотно с ним боролись и внимательно кормили его. Он был известен и французскому начальству до командующего 4-й армией генерала Гуро, включительно. Но лично «Мишка» дружелюбно откосился только к людям, одетым в «хаки» (русские солдаты). Цвет одежды французских солдат вызывал в нем чувство некоторого недоверия. В одном из боев, медвежонок, постепенно превратившийся во взрослого медведя, был слегка отравлен неприятельскими газами, но, благодаря заботам чинов полка, быстро оправился. В награду за данный бой он был зачислен в полку на особый паек. Революционное брожение 1917 года отразилось однако и на судьбе бывшего любимца полка. Как принадлежавший по началу офицерам, он подвергся несправедливым гонениям и однажды серьезно был облит кипятком. Кто знает любовь к животным и добродушие русского человека, тот не усомнится, что это было делом очень злой агитации против офицеров. Однако с «Мишкой» полку пришлось все же расстаться. Он был отдан в парижский «Jardin d'acclimatation» (зоопарк), где естественно оказался за железной решеткой. Первое время о нем участливо заботились, но потом постепенно имя его было забыто, а сам он переведен в разряд обыкновенных пансионеров названного учреждения. Существует ли он по настоящее время и помнит ли о былых проказах и шутках, которыми на полях Шантильи он забавлял родных ему обитателей Уральских «медвежьих» углов?» Как стало известно, Мишка, ставший «самым знаменитым представителем императорской России во Франции, позже попал в зоологический сад в Булонском лесу, где и прожил до 1933 года» [22], то есть как раз до того года, когда вышла книга Ю.Н. Данилова.

Зачисленный на довольствие в 3-й бригаде, полковой "талисман" - медвежонок "Мишка".
Архив Андрея Корлякова из альбома РУССКИЙ ЭКСПЕДИЦИОННЫЙ КОРПУС ВО ФРАНЦИИ И В САЛОНИКАХ, 1916-1919 - авторы-составители Андрей Корляков и Жерар Горохов, ИМКА-ПРЕСС, Париж, 2003.

В своей книге Данилов приводит сведения о порядке содержания русских войск во Франции и об их материальном обеспечении. Ниже будет представлен ряд документов о жаловании русских офицеров в Париже, в частности, Гумилева, из которых следует, что он получал на руки заметно меньше предписанного. «Согласно письменного соглашения, заключенного 11-го мая 1916 года между представителями Франции Р. Вивиани и Альбером Тома, с одной стороны, и начальником штаба русского Верховного Главнокомандующего генералом Алексеевым, с другой, французское правительство обязывалось принять на себя все заботы и расходы по перевозке, вооружению и содержанию войск, подлежавших отправлению на французский и македонский фронты. <…> В соответствии с этой точкой зрения, состоявшимся соглашением между русским и французским правительствами было установлено, что на попечении русского правительства остается только покрытие расходов: а) по обмундированию, снаряжению, лагерному расположению, уплате жалованья, продовольствия и покрытие разных хозяйственных потребностей командируемых во Францию войсковых частей; и б) по оплате жалованья и обмундированию личного состава этих частей, находящихся в лечебных заведениях. Французское же правительство должно принять на себя все расходы по снабжению и возобновлению всего необходимого для командируемых частей материального имущества и перевозочных средств, а также по содержанию в госпиталях больных и раненых русских воинских чинов, равно и все вообще расходы по содержанию прикомандировываемых к русским войскам французов. Денежные ресурсы, подлежавшие покрытию из Русской казны, текли в командированные части двумя путями: 1) через начальника тылового управления, который получал ежемесячно на текущие потребности 620 тыс. франков; и 2) через начальников дивизий, которые получали на каждую дивизию ежемесячно через военного агента в Париже [23] — чеками по 3,5 млн. франков на жалование и довольствие людей дивизии. Отчеты о своих расходах дивизии отправляли непосредственно в Петроград. С приходом к власти большевиков, эта система была совершенно разрушена и положение наших войск оказалось бы трагическим, если бы французское правительство не взяло содержания русских военных контингентов с 14 января 1918 года целиком на свое попечение. <…> В материальном отношении чины бригады были обставлены русским правительством более чем хорошо. Они получали гораздо больше, чем их французские сотоварищи [24]. Русский капитан, например, получал в месяц, со всеми добавками 1577 франков, содержание же французского офицера в том же чине равнялось всего только 689-ти франкам. Русский подпоручик получал в месяц 804 франка, французский же су-лейтенант — всего 472 франка. Такая же значительная разница в содержании существовала и среди солдат обоих армий. Она была особенно заметна для рядового солдата, который во французской армии получал в месяц всего 7,5 франков; русский же рядовой, вместе с суточными, на французском фронте имел в месяц около 50-ти франков. <…>

Русские войска прибывали во Францию в отличном обмундировании, цвета «хаки», в снаряжении и в прочной обуви. Но и в дальнейшем наше интендантство не переставало заботиться о поддержании обмундирования в должном порядке. Сохранилось, например, сведение, (от 25-го февраля 17-го года) о распоряжении главного интендантского управления по отправке в Марсель 180 тыс. блуз и 120 тыс. штанов. Со своей стороны и французское интендантство проявляло внимание к нуждам русских частей. Между прочим, оно специально изготовило для русских бригад металлические каски, выкрашенные в защитный цвет и снабженные гербом с русским двойным орлом. Общий порядок снабжения русских войск вещами был установлен письмом генерала Алексеева начальнику французской военной миссии при Ставке, из которого видно, что наше главное интендантское управление имело ввиду отпускать потребное количество обуви и сукна (защитного и шинельного) непосредственно французскому интендантству, которое должно было затем озаботиться пошивкою из этого сукна необходимых вещей, а равно снабжением войск прочими предметами вещевого довольствия, с возвращением всех расходов французскому правительству из русской казны. Что касается продовольствия, то в одном из циркуляров французского военного министерства от 27-го марта 1916 года можно найти подробные сведения о размерах того солдатского пайка, который был установлен для русских войск. В основу его был положен нормальный паек французского солдата, но с видимым стремлением приспособить его ко вкусу русского простолюдина. Обычный французский кофе заменен чаем; установлен дополнительный отпуск для каши крупы (gruau ou Sarazin) [25] и предусмотрен соответственный отпуск даже для кваса. <…> Вскоре, однако, по прибытии первых же частей во Францию (апрель 1916-го года) состоялось распоряжение об отпуске русским войскам вина, как входящего в рацион французского солдата. Получали чины русских частей также наравне с французскими войсками и табак. Жалобы со стороны русских солдат раздавались только по поводу малого суточного рациона хлеба, который для французского солдата установлен в 700 граммов (1 3/4 русского фунта)». Так что материальное благосостояние русских военнослужащих во Франции было обеспечено значительно лучше, чем у их соотечественников в России, что было типично во все времена при посылке наших сограждан за границу. Нетипичным было то, что тогда их обеспечивали даже лучше, чем французских солдат и офицеров. На этот счет сохранились некоторые любопытные документы, которые будут приведены ниже.

Некоторые сложности возникли при разрешении вопроса лечения больных и раненых воинов. «Производилось оно за счет французского правительства во французских лечебных заведениях. Пребывание русских воинских чинов во французских госпиталях всегда оставляло у них известный осадок в душе. Не зная языка и не имея возможности ни перед кем высказаться, русские офицеры и солдаты, естественно, не могли пользоваться всею полнотою ухода в том лечебном заведении, в котором они находились и, более чем когда-либо, они чувствовали свое одиночество и отчуждение от всего близкого и родного. Лишь к середине 17-го года были приняты некоторые меры по сосредоточению в определенных пунктах русских больных и раненых, с привлечением в госпитали этих пунктов русских врачей и русских сестер милосердия на службу, а также по изданию на русском языке установленных правил для больных». И с этой стороной обслуживания русских солдат в госпиталях Франции пришлось столкнуться Гумилеву, а одна из представительниц прекрасного пола, постоянно помогавшая раненым солдатам, стала его «парижской Музой» — «Синей звездой». Среди обнаруженных в архиве документов ее имя упоминается неоднократно, но об этом — ниже.

Сложно решался вопрос и с почтовым сообщением с Россией, так как они были весьма затруднительны по военным условиям. «Вся корреспонденция русских войск с Россией должна была собираться в один пункт (Труа) и проходить через длительную цензурную контрольную комиссию. От плохой налаженности почты очень страдали чины наших бригад, находившиеся за границей. Многих охватывала жуть одиночества и тоски по родине и своим близким. Особенно эти чувства усилились в период революции, когда для солдат выяснилось, что на родине у них происходят какие-то им хотя и малопонятные, но, по-видимому, весьма важные пертурбации».

Так как во Францию ожидалось прибытие, кроме 1-й Особой бригады, еще других русских войсковых частей, то французское военное министерство решило предоставить лагерь Майи в исключительное распоряжение этих войск, оттуда были выселены все французские офицерские семьи. «Лагерь вскоре превратился в русский городок. Предупредительность французских властей шла настолько навстречу желаниям и привычкам русских войск, что, вместо, практикующегося во французских казармах «душа», в лагере была устроена даже прекрасная русская баня».

Заключая свой документированный рассказ об обеспечении русских войск во Франции, Данилов делает честные и объективные выводы: «Из всего изложенного достаточно ясно видно, что русское Главнокомандование, с трудом, правда, решившееся бросить за границу часть своих войск, имея в виду моральную поддержку союзников именем великой России, обставило эти войска с большою заботливостью лишь с материальной стороны. Весьма мало было сделано, при формировании этих бригад, с целью получения внутренне-сплоченных частей, и столь же мало было обращено внимания на то, чтобы развивать и поддерживать моральное состояние этих частей на высоте их боевой задачи. В таких условиях русские части оказались за границей почти отрезанными от Родины, в дни переломных событий, которыми менялся дальнейший ход истории в России, и в которых русские люди с трудом разбирались даже у себя на родной земле».

Напомним. Уже 23-го апреля, то есть через три дня по прибытии в Марсель, 1-я бригада была перевезена в лагерь Майи (Camp de Mailly), находящийся в Шампани вблизи Шалон-сюр-Марн (Châlons-sur-Marne), на южном берегу названной реки. Этим назначением уже отчасти предопределялось и дальнейшее боевое использование бригады в близлежащем районе. «Присутствие русских войск во Франции, естественно, вызывало живейший к ним интерес со стороны представителей французского командования, которые пожелали лично и поскорее познакомиться с войсками своего далекого союзника поближе. И вот для частей первой бригады потянулись дни смотров, чередовавшиеся с приемом прибывавшего имущества и с домашними занятиями, которые служили для подготовки частей бригады к предстоявшей им боевой службе. Кроме бывшего в то время представителя русского главнокомандования генерала Жилинского, являвшегося прямым начальником русских частей во Франции, в лагерь Майи приезжали смотреть бригаду командующий 4-й армией генерал Гуро, в районе которого находился названный лагерь, главнокомандующий французскими армиями генерал Жоффр и, наконец, Президент Французской Республики Р. Пуанкаре. Своим внешним видом, бодрым настроением и лихою выправкою, бригада оставляла по себе блестящее впечатление. Все в ней, начиная от молодого Начальника бригады, производившего на своей прекрасной серой лошади импозантное впечатление, до последнего солдата, подтягивавшегося изо всех сил в своем хорошо пригнанном новом обмундировании и снаряжении, придавали бригаде внешний вид отборной части. Особенно воинственно выглядели люди в своих стальных касках, которые доставлены были бригаде французским интендантством и в которых офицеры и солдаты выступали уже на смотрах перед генералом Жоффром и Президентом Республики. Захваченный прекрасным видом бригады, Президент Французской Республики тут же после смотра самолично надел на генерала Лохвицкого [26] командорский крест Почетного Легиона».

Генерал Лохвицкий на осмотре позиций русских войск в Шампани. Портрет Лохвицкого с крестом Почетного Легиона, художник Сергей Соломко.
Архив Андрея Корлякова из альбома РУССКИЙ ЭКСПЕДИЦИОННЫЙ КОРПУС ВО ФРАНЦИИ И В САЛОНИКАХ, 1916-1919 - авторы-составители Андрей Корляков и Жерар Горохов, ИМКА-ПРЕСС, Париж, 2003.

Лагерь находился в районе, подведомственном командующему 4-й французской армией. Ко времени прибытия в лагерь русских войск, этой армии командовал известный во Франции генерал Гуро (Gouraud), недавно оправившийся от ранения на Галлиполийском фронте, а затем с января 1917 года его заменил генерал Рок (Roques), и впоследствии генерал Антуан (Anthoine). Особенно внимательное отношение к потребностям русских войск проявил генерал Гуро, который лично, и не раз, осматривал лагерь, знакомился с русскими войсками и входил в их нужды и быт. Были удовлетворены и духовные потребности войск — в лагере была построена русская православная церковь, росписи для которой выполнил художник Дмитрий Стеллецкий [27], с которым Гумилев вскоре познакомится в Париже.

Лагерь Майи. Русская церковь, расписанная Д. Стеллецким; в центре - Стеллецкий со священниками; справа - раздача солдатам еды в лагере.
Архив Андрея Корлякова из альбома РУССКИЙ ЭКСПЕДИЦИОННЫЙ КОРПУС ВО ФРАНЦИИ И В САЛОНИКАХ, 1916-1919 - авторы-составители Андрей Корляков и Жерар Горохов, ИМКА-ПРЕСС, Париж, 2003.

В декабре 16-го года, распоряжением генерала Гуро, в лагере Майи был устроен для русских войск учебный центр, в котором готовились разного рода специалисты. Этот центр работал настолько успешно, что через некоторое время возникла мысль об устройстве такого же центра в Салониках. После того, как были решены вопросы материального снабжения войск, перед французским командованием встала непростая задача их боевого использования. Для Франции весь 1916 год прошел под знаком обороны Вердена, недалеко от которого, в лагере Майи, и была размещена вначале 1-я, а затем и 3-я Особые бригады. Главное, кровопролитное сражение состоялось в феврале 1916 года, однако оно не принесло победы ни одной из сторон, и в дальнейшем вдоль линии фронта происходили постоянные стычки двух сторон. Как пишет Данилов, «вопрос отстаивания Вердена стал для французов вопросом не стратегической целесообразности, а их национальной чести и достоинства. Такова, надо думать, основная причина, в силу которой дело обороны Вердена, по крайней мере, в первой, главной его фазе было проведено исключительно французскими войсками, не желавшими прибегать к непосредственной помощи со стороны союзников.

Может быть, впрочем, в вопросе о предназначении русских войск имело некоторое значение и мнение военного атташе в Петрограде, который еще в апреле 16-го года, в период прибытия во Францию 1-й особой русской бригады, предупреждал свое правительство о деликатности вопроса ее боевого использования. Он писал, что, с одной стороны, в России может явиться недовольство, если упомянутую бригаду запрячут в «глухой угол», с другой же стороны, если она примет участие в слишком кровопролитных сражениях, то ей могут быть приписаны все успехи; французы же одновременно подвергнутся упрекам в пренебрежении русской пролитой кровью. Таким образом, следуя приведенному совету, необходимо было найти для русских войск какое-то среднее решение». Рассуждая об использовании русских войск на Западном фронте, генерал Данилов высказывает ряд важных суждений, оказавших влияние как на текущее, так и на последующее их использование, с чем мы столкнемся при рассказе о пребывании Гумилева в Париже: «Русские особые бригады, как известно, состояли из одних пехотных частей; ни постоянно им приданной артиллерии, ни инженерных войск в их составе не было. Таким образом, эти бригады не могли считаться самостоятельными организационными единицами, и боевая способность их должна была находиться в постоянной зависимости от степени их снабжения упомянутыми специальными средствами. Правда, генерал Алексеев, по поводу использования в бою первой из этих бригад, высказывал французским представителям, что единственным условием он ставит непременное снабжение ее артиллерией, но одно дело «своя» артиллерия, приданная ей организационно, и совсем другое дело — артиллерия, только временно прикомандированная к известной части».

С момента появления во Франции и Македонии всех четырех русских бригад постоянно ставился вопрос о сведении бригад в дивизии, так как только дивизия составляет цельную боевую единицу. Но для этого требовалось обеспечение русских войск органически приданной им артиллерией, инженерными войсками и дивизионными санитарными учреждениями, для чего было необходимо получить дополнительные укомплектования из России, которые по условиям тогдашнего времени были невозможны. По расчетам русского военного министерства даже для простого сведения каждых двух бригад в дивизии (всего 2 дивизии 4-х полкового состава) требовалась досылка, по крайней мере, 350 офицеров и 15 тысяч солдат. Однако сообщение с Францией было в это время столь трудным, что эта досылка не могла быть осуществлена, и вскоре были даже прекращены всякие отпуска военных чинов из Франции в Россию. Отправка каких-либо укомплектований раньше второй половины марта 1917-го по разным причинам была исключена, таким образом, укомплектование, предназначавшееся для переформирования бригад в дивизии, не поспело к началу наступательных действий союзников весною 17-го года, и русским войскам пришлось принять участие в этих боях в составе отдельных бригад. Это в значительной мере повлияло на те настроения в войсках, с которыми пришлось столкнуться Гумилеву после того, как он был оставлен в Париже. Хотя русским командованием в мае 1917-го года было принято окончательное решение о сведении бригад в особые дивизии, с развитием революции в России вопрос о посылке во Францию дополнительных укомплектований вовсе отпал. 17-го мая от французского посла в Петрограде последовал совет французскому правительству предложить генералу Жанен, по соображениям внутреннего порядка в России, ходатайствовать об отмене посылки во Францию как всякого рода подкреплений для 1-й и 3-й бригад, так и укомплектований для формирования войсковых частей, вызывавшихся сведением бригад в дивизию. Однако отмена эта касалась лишь бригад, находившихся на французском фронте. Главнокомандующий союзными войсками в Македонии генерал Саррайль просил не распространять эту меру на русские бригады, находившиеся в Македонии. Французское правительство сообщило телеграммой от 27-го мая в Петроград военному министру, что, ввиду волнений в русских войсках, оно предпочитает отказаться от дальнейшего получения русских укомплектований, но что этот отказ не распространяется на войска, находящиеся в Македонии, для которых укомплектования могут следовать транзитом через Францию. Заметим, что именно в этот момент Гумилев отправился из Петрограда во Францию, с предписанием последующего его откомандирования в Салоники.

Новый военный министр французского правительства Пенлевэ просил о высылке в первую очередь личного состава для артиллерийской бригады будущей 2-й особой дивизии Македонского фронта. Личный состав этой бригады включал в себя 91 офицера и 3829 русских солдат, с добавлением к ним 23 офицеров и 182 солдат из состава французской армии. Командиром артиллерийской бригады был предназначен генерал Беляев. Из России артиллеристы стали прибывать во Францию эшелонами уже в двадцатых числах августа 1917-го года [28]. Вслед за артиллерийской бригадой, через Францию был отправлен личный состав вспомогательных частей для той же 2-й особой дивизии. Все эшелоны, прибывавшие в Брест, не задерживаясь (за исключением людей, принявших участие в усмирении Куртинского лагеря), переправлялись на юг в лагерь Оранж (Orange) близ Марселя, где они должны были получить всю необходимую материальную часть и ждать дальнейшего отправления в Салоники. «Вся торжественность встречи этих эшелонов, однако, уже отпала. Перед отправкой по железной дороге из Бреста им прочитывалось приветствие от имени военного министра, поздравлявшего их с прибытием на французскую территорию и напоминавшего о том, что, как пользующиеся одинаковыми правами с французскими солдатами, они обязываются подчиняться и одинаковым с ними правилам. Во всем обращении с прибывшими заметно было недоверие французских властей к русским контингентам и желание изолировать их от французских войск и населения».

Но мы забежали вперед, вернемся в 1916 год и расскажем о начале боевых действий. К лету 1916-го года во Франции находилась только 1-я Особая бригада. В лагере Майи французское военное командование продержало бригаду до 2-х месяцев. Лишь в конце июня бригада была перевезена на боевой участок фронта. Оставаясь в составе 4-й армии, она вошла в группу войск, находившуюся под командой командира II-го кавалерийского корпуса генерала де Митри (De Mitry). Сектор, занимавшийся этой группой, находился к востоку от Реймса, примыкая своим правым флангом к реке Suippe, близ селения Оберив (Aubérive). Этот последний район и составил участок бригады. «Летом 1916-го года Верховное Главнокомандование на западном фронте задумало выполнить наступление против немцев вдоль р. Соммы. Предоставив район к северу от названной реки в исключительное распоряжение англичан, французы взяли в свои руки организацию наступления в зоне названной реки, для чего им и пришлось сосредоточить к этой зоне все их свободные силы. Так как, с другой стороны, и Верден требовал неослабного к себе внимания, то, естественно, что промежуток между названными районами сосредоточения крупных сил пришлось ослабить в значительной степени. Это обязывало войска на данном промежутке, в состав войск которого входила и 1-я русская бригада, во избежание прорыва, к особой бдительности и главное — к усиленным работам по укреплению занимавшихся ими позиций. И вот мы видим, что весь конец июня и начало июля, то есть все время пребывания бригады в составе группы генерала De Mitry, прошло для частей ее в производстве усиленных работ, большею частью ночных, выполнение которых требовало единовременных нарядов рабочих по несколько сот человек зараз».

Занимаемый русскими войсками участок простирался от линии Мурмелон ле Гранд — Оберив (Mourmelon le Grand — Aubérive) на востоке до линии Verzy-Prunay на западе, имея протяженность около 18 километров. На всем этом протяжении немцы находились в командном положении. Ближайший тыл участка представлял собой открытое пространство, по которому дневные передвижения были невозможны. Это вызвало необходимость выполнения ночью большого числа земляных работ, при помощи которых только и представлялось возможным облегчить связь между различными участками фронта. Весь сектор распадался на три почти самостоятельных участка, из которых первый участок Оберив занимался 1-й особой бригадой. Командующим войсками этого участка являлся командир 1-й особой русской бригады, в распоряжении которого, в случае боя, находились все части его бригады, за исключением одного батальона, считавшегося в резерв всей группы. Командный пост генерала Лохвицкого располагался на шоссе из Мурмелона в Оберив.

«Со времени сформирования Западной группы и вступления в командование ею генерала Дюма, работы по инженерному укреплению занимавшихся позиций получили еще большее развитие. Намечено было совершенно изменить внешнюю форму начертания всей позиции, в тылу же между Марной и р. Эн, во избежание прорыва, должны были быть возведены 2-я и 3-я тыловые позиции. Интересно отметить, что произведенным 20 июля 16-го года осмотром работ, произведенных русскими частями, зарегистрировано прекрасное состояние позиций бригады. <…> Участок позиции у с. Оберив части бригады занимали до середины октября, причем за это время бригада сумела завоевать себе прочную боевую репутацию».

Данилов, просмотрев ежедневные донесения штаба Западной группы за истекший период времени, констатирует, что «редкий день обходился для полков бригады без человеческих потерь. Следуя традиции русских войск, полки бригады особенно прославились своими выдающимися ночными разведками. В то время, когда на других секторах западной группы короткие действия мелкими частями, носившие во французской армии название coup de main, были довольно редки, на участке русских войск, в районе Оберив, они были явлением обычным, доставлявшим много беспокойств и неприятностей нашим противникам-немцам. Частые нападения на их позиции заставляли германцев к особой бдительности и к занятию участка, имевшего против себя русские части, лучшими войсками. Напротив, все задачи проникновения противника в наше расположение неизменно отражались соответствующими контратаками наших войск. Из числа наиболее смелых действий частей 1-й особой бригады за период ее нахождения на боевом фронте, назовем дела, имевшие место 16-го и 27-го июля, 2-го августа, 9-го и 18 сентября». Данилов подробно рассказывает об указанных боевых операциях, за участие в которых многие офицеры и солдаты были удостоены французских наград. Однако мы опустим их описание, отсылая заинтересованного читателя к книге. 1-я Особая русская бригада непрерывно находилась в боевой части Западной группы, занимая сектор Оберив, свыше 4,5 месяцев. 16-го октября началась ее смена частями 3-й Особой русской бригады.

Русские солдаты ведут немецких пленных в Мурмелон. Генералы Лохвицкий, Марушевский и Леонтьев на позициях осенью 1916 г. Открытие первого памятника павшим русским воинам в сентябре 1916 г.
Архив Андрея Корлякова из альбома РУССКИЙ ЭКСПЕДИЦИОННЫЙ КОРПУС ВО ФРАНЦИИ И В САЛОНИКАХ, 1916-1919 - авторы-составители Андрей Корляков и Жерар Горохов, ИМКА-ПРЕСС, Париж, 2003.

Вся 3-я бригада сосредоточилась во Франции в сентябре месяце. Она была также отвезена в лагерь Майи, где пробыла около 1,5 месяцев. Затем, приказом по 4-й армии, вся бригада была включена в состав Западной группы войск этой армии и перевезена к месту ее будущего расположения. Части 1-й бригады, по смене их соответствующими частями 3-й бригады, были возвращены на отдых в Майи.

«Период пребывания 3-й особой бригады на позиции совпал с развитием газовой войны, впервые введенной немцами в минувшую войну в число боевых средств. В распоряжении Генерала Dumas был прислан французским командованием газовый батальон, в интересах которого естественно было желание возможно шире развернуть свою деятельность. Вследствие относительной новизны дела и недостаточного опыта в обращении с опасными баллонами, войска не особенно радостно приветствовали нового соседа, тем более что установка баллонов требовала особых ночных работ, очевидно навлекая на себя огонь неприятеля, и представляла известный риск при выпуске смертоносного газа. <…> Сам командующей группой генерал Dumas был того мнения, что газовая атака, при серьезной организации предупредительных мер, спокойствии и выдержке войск, не может серьезно угрожать положению войск. Что же касается атакующего, то, по мнению названного генерала, серьезная артиллерийская подготовка может дать наступающему более шансов на успех, чем газовая волна. Тем не менее, опыты с выпуском удушливых газов приняли на фронте группы довольно широкие размеры. Немцы, занимавшие данный сектор, приняли вызов и отвечали тем же оружием. Но на их стороне были условия местности, спускавшейся пологим скатом в направлении к франко-русским позициям, находившимся на северном берегу p. Vesle. Несмотря на это, их опыты не всегда обходились для них без серьезных неудач. Одна из их попыток, например, выполненная 10-го октября, на участке фермы Les Marquises окончилась для них даже трагически. Внезапно переменившийся ветер направил выпущенный немцами газ против них же самих, и их противники могли судить о количестве жертв по тому переполоху, который этот случай произвел в германском расположении. Поднялся колокольный звон, слышны были звуки клаксонов, возвещавшие об опасности, и вдоль всей линии окопов зажглись костры. Французская артиллерия конечно воспользовалась этим случаем, чтобы увеличить сумятицу у немцев своим ураганным огнем. <…>

Однако газовая атака, выполненная немцами 31-го января 1917 года, к сожалению, доказала возможность нанесения ею жестоких потерь противнику. Выпуск газа произведен был немцами почти одновременно в трех районах: на западном участке сектора Оберив (против расположения 6-го особого русского полка), в секторе Prosnes и les Marquises. В первом районе было выпущено 3 волны, во втором — две и в третьем — одна волна. <…> Результаты атаки были весьма значительны. Из 10 тысяч человек, которые были захвачены волнами газа, были в разной степени отравлены — 1980 человек, то есть почти 20%; из этого числа умерло на месте отравления 250 человек и 277 человек, по эвакуации, в лечебных заведениях. Это составляет около 5% от всего числа подвергшихся атаке и свыше 26% от числа отравленных. В районе 3-й особой русской бригады общие потери, по сведениям частей, были следующие: умерших — 22, эвакуированных — 306. <…> Даже пресловутый медведь «Мишка» 5-го полка плохо перенес эту газовую атаку, и его довольно долго пришлось лечить» [29].

Как и 1-я бригада, 3-я бригада прославилась серией смелых разведок, произведенных на протяжении декабря 1916-го — марта 1917-го года. Наиболее выдающейся операцией частей 3-й Особой бригады было дело 9-го марта 1917-го года, «когда пришел уже приказ из армии о снятии бригады с позиции и отводе ее в тыл на отдых. Дело 9-го марта явилось, таким образом, как бы прощальным актом, засвидетельствовавшим еще раз русскую доблесть, проявленную на участке, непрерывно занимавшемся русскими войсками в течение около девяти месяцев. <…> Смелая разведка эта заслужила выдающуюся оценку со стороны французских высших военных властей, и некоторые участники ее удостоились награждения французским военным крестом с пальмами [30]. Таким блестящим делом 3-я особая русская бригада закончила первый период своей боевой деятельности. 12-го марта началась смена русских войск <…>, и к 18 марта полки 3-й особой русской бригады собрались на берегах р. Марны, заняв селения Condé и Tours-sur-Marne, в ожидании дальнейшего отправления на отдых в лагерь Майи. Французская армия в этот период времени совершала крупные перегруппировки, имевшие целью сосредоточение возможно большего количества войск в районе между Реймсом и Суассоном, для предстоявшей апрельской наступательной операции на р. Эн. <…> 3-я Особая русская бригада подлежала включению в состав 5-й армии, для участия в том активном ударе, который подготовлялся к северо-западу от Реймса».

Описанные Даниловым события свидетельствуют, что уже в первые месяцы пребывания русских бригад во Франции они успели себя зарекомендовать в качестве прекрасных боевых частей и выдержать серьезное боевое испытание. Русский Военный Агент в Париже, подводя итоги действий русских войск во Франции за 1916-й год, сообщал, что уже в названном году 1-я бригада потеряла убитыми и умершими от ран — 2 офицеров и 103 солдата; ранеными — двух офицеров и 130 солдат. За то же время 3-я бригада понесла следующие потери: убитыми — офицер 1, солдат 67, и ранеными — офицеров 3, солдат 404. Однако эти потери были незначительны по сравнению с теми, которые пришлось понести русским войскам в следующем 1917 году во время попытки прорыва немецкой укрепленной позиции северо-западнее Реймса. Лишь за четыре дня до начала решительной атаки, а именно 12-го апреля, бригада, будучи временно назначенной в резерв 5-й армии, была сосредоточена в районе южнее Реймса.

Любопытно следующее свидетельство Данилова об этом периоде: «Пребывание в районе фермы Les Marquises связано, в воспоминаниях участников, с одним вероятно случайным наблюдением, вокруг которого сплелась однако целая легенда. В некотором отдалении, в тылу, на северо-восточной опушке обширного Реймского леса находились селения Verzy и Verzenay, в которых, по слухам, находились погреба одной очень известной фирмы шампанских вин. Замечено было, что немцы по этим селениям никогда не открывали артиллерийского огня, что сейчас же было приписано намерению противника сберечь эти вина для себя. Вообще оборона русскими войсками Реймса и кругом лежавшей провинции Шампань служила удобным агитационным поводом для русских большевиков, стремившихся в России к разложению русской армии: «Мы не желаем класть свои головы и проливать свою кровь на защиту Шампанских виноградников, служащих целям удовольствия и утехи для генералов, банкиров и прочих империалистов!» Так кричали они, распаляя темную толпу на митингах, даже в присутствии русского Верховного Главнокомандующего того времени генерала Брусилова! И эти слова вызывали злобу и негодование, не раз выражавшиеся в надвижении вооруженной толпы, со штыками, наклоненными вперед, на уговаривавшего эту толпу начальника...» К сожалению, пропаганда оказалась весьма эффективной, и, в конечном итоге, привела к полному разложению русских войск, которые поначалу показали свою силу и эффективность и достойно сражались на полях Франции. Со всем этим вскоре пришлось столкнуться Николаю Гумилеву, уехавшему во Францию в надежде на то, что там он еще не столкнется с полным разбродом в армии и достойно завершит свою военную службу. Увы, найти этого он и там уже не смог. Но пока он до Франции не доехал, и пока еще русские войска мужественно сражались на западном фронте. Весной 1917 года им предстояло принять участие в кровопролитных боях, не принесших западным союзникам победы, что в большой степени способствовало тому, что русские войска во Франции стали недееспособными, и в боевых действиях им в дальнейшем не пришлось участвовать. Со всем этим столкнулся Гумилев, когда в июле 1917 года попал в Париж.

Сложившуюся к началу 1917 года военную ситуацию Данилов описывает следующим образом: «В конце 1916 года в общественном настроении западных союзников стало складываться мнение в пользу широкого наступления против германцев с целью вынуждения последних к освобождению территории Франции и Бельгии. Глубоко чувствовалась необходимость закончить поскорее войну. Эти соображения диктовались не только общею усталостью войной. <…> Приходилось предвидеть вероятность полного истощения во Франции людских пополнений, не говоря уже о возрастании затруднений в деле снабжения ее армии продовольствием и военной промышленности сырьем и предметами, необходимыми для производства. Результаты Соммского наступления 1916 года никого не удовлетворили. Эта операция дала союзникам некоторый тактический успех, но враг продолжал занимать значительную часть французской территории. Необходимо было добиться стратегических успехов, которые одни могли приблизить войну к ее благополучному концу. Только широкий и глубокий прорыв неприятельского фронта мог бы довести противника до сознания бесцельности дальнейшей борьбы. Таково было мнение большинства не только государственных людей Франции, но и среднего обывателя.

Осень 1916 года внесла в обстановку войны несколько новых, весьма тревожных для Держав Согласия факторов. Удачно развивавшееся на русском (восточном) фронте «Брусиловское» наступление постепенно заглохло. Правда, в результате его, была спасена от разгрома итальянская армия, но фронт, занимавшийся последней, расценивался в общем, как фронт второстепенный. Другим последствием русского победоносного наступления в Галичине было долго и напряженно ожидавшееся присоединение к Державам Согласия Румынии. Но безумная неосторожность последней, вытекавшая из нежелания правительства этой страны считаться с силами этого государства и общей обстановкой, привели румынскую армию к полному разгрому. Территория Румынии была почти целиком занята германо-австрийскими войсками, и на русскую армию легло новое бремя по обороне ее силами русско-румынского фронта, вплоть до устья р. Дуная. Наконец, союзная Македонская армия, после удачного наступления, закончившегося взятием Монастыря, оказалась неспособной к дальнейшему продвижению вперед. С другой стороны, при всем внешнем успехе действий Центральных Держав, силы и средства последних были на исходе. <…> Германское военное командование <…> не могло более рассчитывать на продолжение наступательной войны. Необходимость перейти к обороне выступала перед ним все определеннее. Только такой способ ведения войны давал возможность еще на некоторое время затянуть борьбу, до выяснения результатов неограниченной подводной войны, долженствовавшей начаться 1-го февраля 1917 года. Доказательство оборонительных тенденций, овладевших штабом Гинденбурга, можно было видеть, между прочим, в работах по спешному возведению немцами у себя в тылу оборонительных рубежей, в особенности же в создании известной позиции Зигфрида, долженствовавшей выпрямить опасный с точки зрения именно обороны, выступ германских позиций в сторону Амьена и Парижа.

Тем сильнее было стремление противников Германии напрячь все силы, чтобы вырвать из рук немцев последнюю возможность держаться на французской территории. Что касается Австро-Венгрии, то это государство лишено было всякой возможности оправиться после тех смертельных ударов, которые были нанесены ему русским оружием. Правительство Императора Карла выказывало явную склонность к заключению сепаратного соглашения с Державами Согласия. Наконец и в Болгарии стало замечаться недовольство навязанной стране войной. О Турции и говорить не приходится: разложение в ней наблюдалось полное. Таким образом, Центральный Союз держался кое-как одной только Германией. И если бы удалось нанести сокрушительный удар этой последней, то суждено было бы неизбежно рухнуть и всей враждебной Державам Согласия коалиции. Средства для нанесения такого удара, по оценке лиц, руководивших на Западе войной, были на лицо. Наши западные союзники имели полное основание считать к тому времени на своей стороне превосходство как в силах, <…> так и в накопленных средствах снабжения. Что касается моральной стороны, то и в этом смысле длительная и упорная оборона Вердена, увенчанная блестящими победами французов в конце 16-го года, могла служить ярким доказательством самоотверженности и высокого порыва, сохранившихся в их войсках.

В соответствии со всеми изложенными мотивами, на межсоюзной конференции в Шантильи, собравшейся 15-го ноября 1916 года, было постановлено ближайшею же весною искать решения войны, путем перехода в общее на всех фронтах наступление, обеспеченное максимумом сил и средств. Главный удар намечался на англо-французско-бельгийском фронте, причем, дабы избегнуть возможности быть предупрежденными (как это имело место в 1916 году, когда немцы более ранними атаками на Верден, успели надолго оттянуть начало Соммской операции) все союзники должны были закончить свою подготовку к атаке неприятеля уже в первой половине февраля. <…> Новые стратегические идеи естественно вызвали стремление обеспечить их выполнение и новыми исполнителями. 12-го декабря, вместо генерала Жоффра, Главнокомандующим французскими армиями был назначен генерал Нивель, стяжавший себе блестящую боевую славу на полях Вердена. Новый французский Главнокомандующий являлся, конечно, убежденным сторонником широкого и решающего наступления. 26-го февраля 17-го года на конференции в Калэ был установлен порядок согласования на западном фронте операций французских и британских армий, причем, во внимание к тому, что задачей наступления ставилось освобождение от неприятеля территории Франции, и что армии этой страны, преобладали в численности над армиями остальных союзников, было решено предоставить французскому Главнокомандующему и руководящее положение в предстоявшей операции. Этим постановлением, в известной мере, было обеспечено единство действий, имеющих, как известно, существенное значение для успеха на войне». Данилов подробно описывает подготавливаемую операцию и роли всех участвующих в ней подразделений. Главный удар должна была нанести группа армий, состоявшая из 5-й, 6-й и 10-й армий, из которых 5-я (генерал Mazel) и 6-я армии (генерал Mangin) были выдвинуты на фронт и занимали участок позиции от Реймса до Суассона. Их задача заключалась в прорыве немецкой укрепленной позиции наступательными действиями, Для осуществления столь широко задуманного наступления были собраны огромные средства и выполнены грандиозные предварительные работы. Количество собранной артиллерии и других средств было невиданное. Только на фронте 5-й и 6-й армий было сосредоточено 5,5 тыс. орудий разных калибров. К операции были подготовлены около 200 танков. Столь же могущественна, по числу аппаратов, была и собранная французская авиация. «В этой, по замыслу, решающей операции наших западных союзников должны были принять участие и обе наши русские бригады, вошедшие в состав 5-й армии». Войска сосредотачивались вокруг Шалона. Незадолго до начала операции, 29 марта 1917 года, все русские войска приняли присягу Временному Правительству. Церемония принятия присяги прошла в полном спокойствии.

В центре - генерал Лохвицкий и командующий 5-й армией генерал Мазель. Слева - сосредоточение войск в районе Шалона. Справа - принятие присяги Временному Правительству 29 марта 1917 года.
Архив Андрея Корлякова из альбома РУССКИЙ ЭКСПЕДИЦИОННЫЙ КОРПУС ВО ФРАНЦИИ И В САЛОНИКАХ, 1916-1919 - авторы-составители Андрей Корляков и Жерар Горохов, ИМКА-ПРЕСС, Париж, 2003.

Однако предположение начать операцию ранней весною оказалось неосуществимым, главным образом, вследствие невозможности выполнить к назначенному сроку все подготовительные работы. В начале весны в России вспыхнула революция, поставившая под тяжелое испытание боеспособность русской армии. Наконец, германское Верховное Главнокомандование, от которого не могла укрыться подготовка союзников к наступлению, решилось на заблаговременный отвод части немецких сил между Аррасом и Вайли на тыловую укрепленную позицию Зигфрида, чем срезывался опасный, с точки зрения обороны, выступ к стороне противника и сокращался общий фронт немцев, что дало возможность усилить резервы на несколько дивизий. Перед союзниками встал вопрос, настаивать ли при новой обстановке на осуществлении идеи решительного наступления, пользуясь тем, что Россия все же удерживает перед собою 3/4 всей австрийской армии и до 1/3 германских сил, или дожидаться прибытия на материк американских войск, появление которых нельзя было ожидать ранее 18-го года? Мнения резко разделились, и генералу Нивелю пришлось преодолеть много препятствий, дабы сохранить в неприкосновенности идею предположенного им прорыва неприятельских позиций. На межсоюзной конференции в Компьене 3-го апреля, проходившей под председательством бывшего Президента французской Республики Пуанкарэ, было, наконец, твердо постановлено, что наступление должно начаться, как только климатические условия окажутся для него благоприятными. Последняя оговорка была сделана потому, что весна 1917 года была, по погоде, исключительно неблагоприятной для производства широких наступательных действий.

Генерал Данилов пишет: «Весна 1917 года в климатическом отношении была, поистине, ужасающей. Апрель месяц во Франции всегда непостоянен, но в указанном году это непостоянство было исключительным. Почти не переставая лил дождь, перемежавшийся с мокрым снегом. Дули сильные, холодные ветры. Тучи над горизонтом висли низко, мешая воздушной разведке, наблюдению, а следовательно и точной стрельбе. Эти неблагоприятные условия вынуждали отсрочивать начало атаки изо дня в день. 9-го апреля начали, наконец, атаку англичане. Атака распространилась по фронту на 25 километров и вначале имела успех. Наступлению англичан очень способствовали их танки, прокладывавшие дорогу пехоте. Однако, с течением времени, сопротивление немцев крепло и, к началу наступления группы французских резервных армий англичане углубились в расположение немцев всего на 5-7 километров. Прорыв не удался. Атака французов была соответственно назначена на 12-е апреля, но затем, по просьбе Генерала Манжена, она была еще раз отсрочена на 4 дня, вследствие все той же неблагоприятной погоды, препятствовавшей работе авиации. <…> Пехотной атаке подлежал участок неприятельской позиции, лежавший на берегах р. Эн и укреплявшийся немцами в течение 3-х лет. Он упирался правым флангом в высоты Сент-Гобен [31]. <…> О подробностях проектированного наступления германцы, по-видимому, были осведомлены, так как в их руки за несколько дней до начала сражения попал документ, неосторожно занесенный в 1-ю линию окопов и вполне подробно разъяснявший план предстоящей атаки. 5-я армия, накануне операции, состояла из корпусов <…>, которые занимали позицию от Реймса до фермы Гюртбиз. Армия эта должна была прорвать немецкий фронт на всем своем протяжении и затем развить успех в восточном направлении, способствуя этим продвижению 10-й армии к северу, и имея в виду поражение противника, находившегося в районе Реймса. В общей задаче армии, частная задача VII-го корпуса, в который были включены русские бригады, должна была заключаться в овладении Бримонским массивом, весьма сильно укрепленным немцами. При этом позиция эта должна была быть атакована с юга и запада, с одновременным обходом всего горного массива с северной стороны. Этим путем предполагалось овладеть названным массивом. Во исполнение этой задачи, на левом берегу р. Эн, главными предметами для первоначальной атаки частями VII-го корпуса должны были быть Mont-Sapigneul, Mont-Spin, Bermericourt и Courcy (Курси). <…>

1-я русская бригада вторую половину февраля и начало марта находилась в лагере близ г. Виль-эн-Тарденуа (Ville-en-Tardenois), где проходила очередной курс обучения ввиду предстоявшего участия ее в наступлении. Через такой курс были пропущены почти все дивизии 5-й армии. Офицеры и солдаты бригады работали над своим боевым усовершенствованием с пылом и вскоре овладели в совершенстве всеми приемами, применявшимися на французском фронте при атаке укрепленных позиций. По указаниям командира VII-го корпуса, в состав которого предназначалась бригада, в тылу ее лагеря был устроен учебный городок, напоминавший своим устройством будущий район действий бригады, на котором части бригады и практиковались в приемах его атаки. <…> В ночь на 11-е и 13-е марта она сменила на позиции полки 152-й бригады 41-й пехотной дивизии и заняла предназначавшийся ей правофланговый сектор корпуса, вокруг которого, как около оси, все дивизии корпуса должны были выполнить маневр в западном направлении. <…> Бригада заняла назначенный ей сектор, расположенный против д.д. Courcy и Loivre, имея в каждом полку по два батальона в боевой части и по одному батальону в резерве. Эти последние батальоны располагались: 1-го полка в деревне St-Thierry и 2-го полка — в деревне Thil. 13-го марта в командование сектором вступил начальник бригады генерал Лохвицкий. Что касается 3-й Особой бригады, то первоначально она была включена в резерв армии и подлежала сосредоточению к югу от Реймса».

С середины марта по начало апреля для частей бригады потянулись позиционные будни, изредка производились усиленные разведки для добычи контрольных пленных. Ежесуточные потери составляли на бригаду от 5-ти до 20-ти человек. «8-го апреля, приказом по 1-й Особой русской бригаде, установлены были роль и задача бригады в предстоявшем наступлении. Задача бригады заключалась в том, чтобы в день атаки овладеть исходящим углом Свиной Головы, селением Курси и достигнуть железной дороги Реймс — Лаон на участке севернее Курси. Держа защитников Бримонского массива под угрозой атаки с юго-запада, части бригады должны были затем овладеть стеклянным заводом (Verrerie), что севернее деревни Курси, и выдвинуться всем фронтом еще несколько вперед. <…> Командный пост начальника бригады во время атаки — башня в деревне С.-Тьери; в конце же боя предполагалось его перенести в замок Курси. Все части бригады должны были быть на своих местах и готовы к движению за 3 часа до начала атаки. Самый день атаки и начальный ее час оставались не известными. <…> Заблаговременно указывался лишь порядок производства атаки. <…> Кроме того, в предвидении боевых потерь, начальники как 1-й, так и 3-й Особых бригад распорядились подтянуть к местам их будущих действий по 1500 человек укомплектований из соответственных маршевых батальонов. <…> Что касается 3-й Особой бригады, то таковая, согласно приказа по 5-й армии от 8 апреля, в предвидении операции, была, распоряжением командира XXXVIII-го корпуса, снята с занимавшегося ею участка позиции, восточнее Реймса, между La Pompelle и Les Marquises и сосредоточена к утру 12-го апреля южнее Реймса. Она была предназначена в состав резерва армии. В ночь с 12-го на 13-е апреля бригада должна была передвинуться в северо-западном направлении и расположиться бивуаком в лесу, южнее Château d'Hervelov, где оставаться до утра дня атаки. В этот день <…> бригада должна была перейти через St. Auboeuf в лес, западнее Tuilerie de Cauroy. <…> Бригада, таким образом, намечалась для поддержки или частей XXXII-го корпуса (ком. пункт — Chalons le Verguer), или же VII-го корпуса (ком. пункт — башня села Hermonville). <…> Таким образом, мы вправе сказать, что обе русские бригады были намечены к использованию на наиболее ответственных направлениях 5-й армии».

Накануне наступления, 15 апреля, в русских войсках праздновали Пасху. Сражение началось 16-го апреля 1917-го г. в 6 часов утра. «В назначенное утро сквозь густые и низко нависшие тучи с трудом стал пробиваться свет. Стоял густой туман, затруднявший наблюдение. Дул сильный, пронизывающий ветер, особенно не благоприятствовавший работе авиации. Тем не менее, в течение дня деятельность авиации обеих сторон была очень активной. Ряд боевых столкновений имел место в воздухе, закончившихся выведением из боя отдельных аппаратов, как немецких, так и французских. Части, предназначенные в атаку, находились на местах, как было указано, значительно раньше времени, назначенного для ее начала. Ровно в шесть часов утра они вышли из окопов и двинулись вперед. Неприятельские батареи реагировали на этот выход слабо. Их огонь не мог остановить наступления, поддерживаемого действиями французской артиллерии и хорошо ею подготовленного. Повсюду оказались проделанными широкие бреши в проволоке, несмотря на то, что в некоторых местах проволочные заграждения представляли двойные и тройные полосы, шириною в несколько десятков метров. Размокшая от дождя почва оказалась крайне тяжелой для движения. Тем не менее, атакующая пехота наступала с большим воодушевлением. Относительно легко она достигла первых неприятельских линий, но здесь атака была встречена ужасающим огнем пулеметов, которые заставили ее остановиться». Данилов подробно описывает ход всех сражений неудавшегося в целом наступления; здесь же приведены только узловые моменты, связанные с участием в них двух русских бригад.

Успешно начавшееся наступление всех частей вскоре захлебнулось, при этом были понесены огромные потери, особенно в командном составе. Некоторый успех к полудню обозначился на правом фланге, где войска в районе VII-го корпуса овладели селом Курси. Он принадлежал частям 1-й Особой русской бригады. Блестящим успехом закончилось также дело в центре. Наступавшие здесь роты 1-го Особого полка успешно овладели первой неприятельской линией, охватили селение Курси с юга и запада, а затем овладели всем этим селением. Около полудня атаковавшие роты выдвинулись на северо-восточную и восточную опушки селения Курси, а на левом участке успели продвинуться вперед к каналу, имея заданием установить связь со 2-м полком своей же бригады. Однако потери полка оказались очень серьезными. Дальнейшим приказом командира корпуса 1-я Особая бригада должна была упрочиться вдоль канала, временно здесь задержавшись. Немецкая артиллерия вечером развернула усиленную деятельность, обстреливая особенно усердно селения Курси и Шофур. Так закончился для 1-й Особой бригады день 16-го апреля; в течение его эта бригада выдержала с успехом весьма тяжелое боевое испытание. Частями бригады было взято в этот день 635 не раненых пленных, в их числе 11 немецких офицеров. Потери бригады составили: 28 офицеров и около 50% всех солдат.

Колокольня в Сен-Тьерри - командный пункт Лохвицкого в начале наступления. Раненые после взятия Курси. Командующий русскими войсками во Франции генерал Палицын благодарит солдат за мужество, проявленное при взятии Курси.
Архив Андрея Корлякова из альбома РУССКИЙ ЭКСПЕДИЦИОННЫЙ КОРПУС ВО ФРАНЦИИ И В САЛОНИКАХ, 1916-1919 - авторы-составители Андрей Корляков и Жерар Горохов, ИМКА-ПРЕСС, Париж, 2003.

Чтобы охватить результаты боя 16-го апреля на всем фронте генерал Нивель на следующее утро прибыл в место расположения главной квартиры генерала Мишеле. Собранные к тому времени сведения свидетельствовали, что немцы почти повсюду оставили в руках атакующих свои первые линии, но что прорыва неприятельского фронта не произошло. Тем не менее, успехи 5-й армии были все же довольно значительны. Поэтому генерал Нивель решил продолжить начатую наступательную операцию, изменив лишь ее общую идею, в смысле значительного ограничения операции. Ближайшей целью действий 4-й и 5-й армий ставился выход к p. Suippe и отдаление неприятельского расположения от Реймса путем предварительного овладения двумя важными горными массивами Brimont и Nogent-Abesse, на которых находились форты Реймса. Массивы эти находились в руках немцев и были ими сильно укреплены.

«В районе 1-й Особой бригады на следующий день, 17-го апреля, в 7 ч. 30 м., после артиллерийской подготовки, прибывший накануне 3-й батальон 2-го Особого полка приступил к выполнению возложенной на него задачи, для чего повторил атаку на укрепленную группу Carré, лежащую к востоку от селения Курси. После некоторого успеха, заключавшегося в овладении северной частью названной группы, батальон все же был принужден к отходу под давлением огня неприятельских пулеметов и его контратаки. Несмотря на продолжительный огонь французской тяжелой артиллерии и на неоднократные попытки повторить атаку, немцы продолжали оставаться хозяевами своего прежнего положения.

В течение того же дня в селении Курси производилась очистка взятых убежищ, в которых продолжали пребывать отдельные группы неприятеля. Части 1-й бригады не переставали при этом нести потери от неприятельской артиллерии, продолжавшей обстреливать наиболее важные пункты нового расположения бригады». Около 18-ти часов немцы перешли в контрнаступление, которое в районе 1-го полка было немедленно ликвидировано пулеметным и артиллерийским огнем. Во 2-м же полку дело это оказалось более сложным. Неприятелю удалось даже ворваться в наше расположение, но затем он был отброшен нашим наступлением. Этот день стоил обеим сторонам также довольно значительных потерь.

«Наконец, 18-го апреля, под покровом густого тумана, укрепление Carré было взято нашими войсками. <…> Части 2-го Особого полка начали подаваться вперед около 14-ти часов, пользуясь для сего всеми встречными укрытиями. Вследствие тумана артиллерийский огонь был невозможен. Неприятель, заметив наше наступление, стал поспешно эвакуировать укрепление, и в 14 ч. 30 м. его позиция уже была занята наступавшими. В окопах было найдено до 20-ти трупов, пулеметы, траншейные орудия и прочая материальная часть. После взятия указанного укрепления, связь с частями 151-й пехотной французской дивизии была установлена вполне прочно и задача, возлагавшаяся на 1-ю Особую бригаду, могла считаться законченной. Оставалось только вынесение стыка между 151-й дивизией и частями 1-й русской Особой бригады к каналу, что затруднялось болотистым характером местности и прочным занятием немцами участка близ устья p. Kukullo». Однако в выполнении этой задачи частям 1-й Особой русской бригады уже не пришлось принять участие. В ночь с 18-го на 19-е и с 19-го на 20-е апреля части 1-й Особой бригады, после напряженных боев и понесенных потерь, были сменены на занимаемых ими позициях частями вновь прибывшей в армию 152-й пехотной французской дивизии. Для частей русской бригады требовался вполне заслуженный отдых. Смена происходила в очень неблагоприятных условиях, под усиленным обстрелом неприятелем 1-й линии нашего нового расположения. «Немцы в этот промежуток времени проявляли вообще некоторое беспокойство и обстреливали не только фронтовую полосу, но и тыловые районы, причем для этой стрельбы применяли нередко снаряды и с ядовитыми газами. Снятая с позиции 1-я Особая бригада была отведена в армейский резерв и расположилась к юго-западу от Реймса в селениях Bezannes, Champ-Fleury и Villers aux-Noeuds. <…> Бригада постепенно сосредоточилась в ближайшем тылу 5-й армии, в районе Pargny (в 8-10 километрах к юго-западу от Реймса)».

3-я Особой русской бригады в начале Энского сражения составляла резерв 5-й армии, однако в бездействии они оставались недолго. Уже в первый день наступления, 16 апреля, отдельные ее части были направлены в распоряжение начальника 40-й французской пехотной дивизии, отброшенной от атакованной возвышенности Sapigneul. Другие части 3-й бригады, остававшиеся в распоряжении генерала Марушевского, были направлены в тот же день в распоряжение начальника 37-й пехотной французской дивизии VII-го корпуса после выяснившейся неудачи атаки на восточную часть возвышенности Mont-Sapigneul и высоту Mont-Spin. Однако ко времени получения этой задачи уже стемнело, и движение было приостановлено. Движение 5-го особого полка закончилось только к полудню 17-го апреля. Немцы пытались воспользоваться происшедшей отсрочкой наступления, чтобы своими контратаками восстановить исходное положение. Действия их оказались, однако, безрезультатными. Сильная немецкая контратака была направлена 18-го апреля в 20 часов также на фронт 5-го Особого полка. Она была решительно отброшена, но потери полка оказались значительными: около 200 раненых и убитых. Вечером на командный пост прибыл начальник 3-й Особой бригады генерал Марушевский, которому вверено было вступить в командование центральным сектором отряда генерала Гарнье-Дюплесси, в полночь на 19-е апреля. Начало атаки было назначено в 15 часов. Атака развивалась тяжело, но достаточно успешно. Отдельные части бригады заняли третью линию немецких окопов. Как пишет Данилов, «оставив в Bois en Dentelle два отделения для связи с соседним влево батальоном 6-го полка, 3-й батальон 5-го полка со 2-й ротой 1-го батальона, пересек лес и занял вершину высоты Mont-Spin, стремясь обойти с тыла встреченные на ней неприятельские окопы. В течение этого маневра, 3-му батальону пришлось выполнить выдающуюся атаку на немецкие полевые батареи, находившиеся в лесу на обратном склоне Mont-Spin'а, причем германские артиллеристы поставлены были в необходимость отбиваться от наседавших на них русских солдат ручными гранатами. Все эти действия русских войск вызвали восхищение французов, которые в своих донесениях называли эту атаку блестящей».

Однако успешные атаки отдельных частей не были поддержаны соседними участками. Вскоре стало «заметно стремление противника отрезать наши геройские войска, далеко увлеченные вперед успехом. Так как к тому же времени становилась крайне затруднительной доставка к ним патронов, то 3-му батальону, в конце концов, пришлось отдать приказание об отходе на траншею de Talus, что и было исполнено к 17-ти часам. В то же время роты 1-го батальона, занимавшие Лембергскую траншею, вынуждены были отойти к Параллельной траншее, которая оказалась уже занятой неприятелем. Пришлось выбивать оттуда немцев ручными гранатами. 2-й батальон 6-го полка, продолжая нести крупные потери и будучи подвержен непрерывным контратакам немцев, оказался также перед необходимостью шаг за шагом отходить назад к исходным траншеям. Видя трудное положение этих войск, командир 161-го пехотного французского полка выслал из резерва от единственной оставшейся у него знаменной роты небольшое подкрепление, люди которого заняли часть наших исходных траншей и, таким образом, обеспечили благополучный отход наших частей. Охватываемые превосходящим по числу неприятелем, стремившимся окружить отходивших со всех сторон, и оспаривая у неприятеля каждый шаг, двигались 1-й и 3-й батальоны 5-го полка к своим исходным позициям, которые они беспрепятственно и заняли к 19 ч. 30 м. О численности противника, пытавшегося преградить нашим войскам свободный отход, можно судить по тому, что в исходных окопах 5-го полка были взяты немецкие пленные, принадлежавшие к трем различным полкам германской армии. Потери, нанесенные немцам войсками генерала Марушевского, были очень внушительны. Жертвы происшедших атак и контратак были повсюду разбросаны в районе действий названного отряда, и вражескими трупами были заполнены все окопы. Велики были и наши собственные потери». Данилов приводит все потери 5-го и 6-го полков, которые составили 270 убитых, 1360 раненых, 438 без вести пропавших, всего — 2068 человек.

Так как потери русских частей были очень велики, было предписано «оттянуть русские батальоны за канал, а на место их выдвинуть в боевую линию 3-й полк зуавов. Упомянутая смена была в высшей степени трудна, и только небольшими частями в течение всей ночи удалось вывести за канал части 5-го полка. Затем, в течение 20-го апреля русские части были отведены в район Hervelon-Pevu-Prouilly, где они могли воспользоваться заслуженным ими отдыхом».

Еще несколько дней в районе 5-й армии продолжались разрозненные действия, предполагавшие подготовку атаки на Бримонский массив. Но атаке этой не суждено было совершиться. Наступательные действия 5-й и 6-й армий не получили желательного развития, и 29-го апреля последовало распоряжение, исходившее из Парижа, об отсрочке всякого наступления в районе 5-й армии. В середине же мая генерал Нивель был сменен на посту Главнокомандующего французской армией генералом Петэном. Операция, задуманная генералом Нивелем, была признана несоответственною при данной обстановке и потому подлежавшей отмене. Под руководством нового французского Главнокомандующего, французская армия вернулась к системе более ограниченных, по размерам и целям, операций, позволивших Франции сберечь ее армию до прибытия американских войск. Последние же позволили снять французские войска с второстепенных участков общего фронта и сосредоточить их для маневров, предпринятых уже во второй половине 1918-го года, под общим руководством маршала Фоша.

«Потери русских войск в апрельской операции определяются, по французским источникам, в 5183 убитых, раненых и без вести пропавших. Бывший наш представитель при главной французской квартире, генерал Палицын, определяет их в 70 офицеров и 4472 солдат. Французские военачальники, в высшем подчинении которых находились русские войска, воздали последним должную дань уважения к их смелости и самопожертвованию. Командир VII-го французского корпуса, генерал де-Базелер, в подчинении которого находились довольно долгое время обе русские бригады, лестно отзывался о том внимании, с которым русские части стремились усвоить все новейшие приемы современной войны, выработанные на западном фронте. В приказах французского Главнокомандования боевая деятельность русских бригад в период апрельских боев на реке Эн оценивается следующим образом:

«Приказ №22522 от 24-го апреля 17-го года: 1-я русская Особая бригада, составленная из 1-го и 2-го полков, которая 16-го апреля 1917 г., под энергичным руководством своего начальника генерала Лохвицкого, блестяще овладела назначенными ей предметами действий, довела свои усилия до конца, несмотря на большие потери, особенно в офицерском составе, и успешно отразила все неприятельские попытки, направленные к тому, чтобы вырвать у нее плоды ее успехов».

«Приказ № 270210 от 29-го апреля 17-го года: 3-я русская Особая бригада, составленная из 5-го и 6-го полков, превосходно управляемая ее начальником генералом Марушевским, вела себя блестящим образом под неприятельским огнем; получив задачу атаковать неприятельский опорный пункт, особенно сильно укрепленный, она двинулась в атаку с большим мужеством, невзирая на смертельный огонь неприятеля».

Препровождая копии этих приказов стоявшему тогда во главе русской армии генералу Алексееву, генерал Нивель уведомил, что он был бы счастлив, если бы о доблестном поведении бригад было доведено до сведения русских армий. Генерал Алексеев исполнил желание генерала Нивеля, отдав соответствующий приказ, в котором говорит: «Я счастлив объявить русской армии о подвигах наших братьев, сражающихся на полях далекой Франции, бок о бок с нашими славными союзниками, против общего врага за право, свободу и светлое будущее народов».

Потери французской армии с 16-го по 25-е апреля определяются кругло в 118 тысяч человек, но в первое время никто не знал действительного размера их и о количестве раненых и убитых ходили фантастически преувеличенные слухи. Они не только волновали общественное мнение, но, под влиянием усиленной пацифистской пропаганды, одновременно с постигшей наступление неудачей, вызвали чувства озлобления и разочарования в самой армии. Особенно много говорили о крупных потерях VII-го корпуса, в составе которого, как нам уже известно, находились обе русские бригады. Ходили слухи о том, что корпус этот потерял половину своего состава. Мрачное настроение более всего сгустилось в тылу 5-й и 6-й армий. В госпиталях шли усиленные пересуды. Обвиняли командный состав в неумелом руководстве: «Нас вели на бойню», — так резюмировали раненые те приказания, которые отдавались войскам к исполнению. Говорили о том, что через Шато-Тьери прошел воинский поезд, на вагонах которого, переполненных людьми, были написаны мелом жестокие слова: «A la Boucherie» («Скотобойня»). И рядом с ними, словно для отравы малодушных: «Vive la paix» («Да здравствует мир»). На четвертом году невиданной борьбы слова эти звучали совсем по-другому, чем в начале войны: утомление войной сказывалось повсюду, не в одной только России. Еще 28-го февраля 17-го года новый Главнокомандующий французской армией генерал Нивель жаловался военному министру на то, что работа пацифистов, среди которых вероятно было не мало неприятельских эмиссаров, начинает давать свои плоды и, во всяком случае, приобретает опасный характер.

Факты наличия пацифистской пропаганды проявлялись действительно все ярче. Настоящая волна пацифистских брошюр, газет и листовок уже давно заливала французскую армию. Отпускные, находясь у себя дома, нередко присутствовали и принимали участие в разного рода собраниях, где велась пропаганда в пользу заключения мира; по возвращении в свои части эти люди оставались в сношениях и в переписке с вожаками течения, представлявшего крайние опасности для морали народа и армии. Особенно страстная агитация в пользу мира шла в поездах, на железнодорожных станциях и в рабочих кругах. Говорили в пользу забастовок на заводах, работавших на оборону; велась кампания и против обработки в стране земельных участков...

Все это в глазах французских военноначальников приобретало опасный характер. Особенно, после широко задуманной и неудачно сложившейся операции. И, действительно, с прекращением апрельского наступления на р. Эн, мораль французской армии подверглась тяжкому испытанию. Обнаружившиеся разногласия на верхах армии не могли остаться незамеченными; они спустились вниз, где приобрели весьма резкую форму, по мере проникновения их в менее стойкие и мало выдержанные слои людей. Усиленной критике подверглись действия начальников, и против них стало складываться недовольство, а кое-где и открытый ропот. Говорили о неумелой организации снабжения армии боевыми припасами. Эпитеты «мясник», «живодер» раздавались направо и налево. Дело обострилось настолько, что в конце мая возникло даже несколько открытых отказов от выступления на позиции. Делались попытки передачи власти, в некоторых частях войск, минуя прямых начальников, в руки выборных офицеров и простых солдат. Говорилось о необходимости идти на Париж, где все якобы готово для революционного взрыва. Слухи эти особенно обострились под впечатлением печального уличного инцидента в столице 4-го июня, имевшего место на бульваре Berthier, во время которого аннамитские стрелки открыли огонь по толпе. В результате стрельбы были жертвы, и это обстоятельство дало повод утверждать, что Париж отдан в руки «черных». В начале июня один батальон, стоявший в селении Neissy-sous-Bois (к юго-западу от Soisson) оказался в полном восстании. Мятежные солдаты решили идти на Париж, но были остановлены и капитулировали перед французской кавалерией, оцепившей опушку леса Villers-Cotterets, на путях к Парижу. Только твердостью и разумными мерами нового Главнокомандующего, генерала Петэна, нашедшего себе поддержку в личности Клемансо — председателя военной комиссии в Сенате, а затем председателя Совета Министров, войска, потерявшие равновесие духа, были приведены постепенно в порядок и вновь приобрели доверие к тому делу, ради которого было уже принесено столько человеческих жизней.

Само собой разумеется, что эти настроения проникали и в союзные войска, действовавшие на французском фронте. Не миновали они, конечно, и русских бригад, понесших к тому же весьма крупные потери, в общем доходившие до 30%. Неудачная операция и напрасные потери всегда создают благоприятную почву для недовольства и раздражения. К тому же, судя по некоторым данным, наши войска, едва ли не со времени их высадки на французскую территорию, находились под разлагающим влиянием некоторых крайних эмигрантских кругов. Мне пришлось, например, ознакомиться с донесением французского военного атташе в Лондоне, относящимся еще к осени 16-го года. В нем сообщалось французскому правительству о заявлении Великого Князя Михаила Михайловича, будто в Петрограде очень взволнованы сведениями, что во Франции среди русских солдат партийными лицами ведется революционная пропаганда. Читатель, знакомый с русскими событиями того времени, конечно, хорошо знает, что существовали и более глубокие причины, чем неудачи на фронте, колебавшие в то время настроение наших войск. 15-го марта отрекся от Престола Русский Царь, и власть перешла в руки Временного Правительства. Едва ли в значении и причинах происшедших событий русский солдат из крестьян отдавал себе ясный отчет, но внутренним своим чувством он, однако, не мог не ощущать значительности происшедшей перемены. В связи с этим в его душе, отравленной ядом соблазнительной пропаганды, несомненно должны были всплыть на поверхность самые затаенные мечты и надежды. Если утомление войной серьезно сказывалось среди солдат иностранных армий, отличавшихся более значительным интеллектуальным развитием и потому большей сознательностью, то удивительно ли, что то же чувство нашло себе место в переживаниях нашего простолюдина, к тому же далеко заброшенного от родины, где совершались крупные события, о которых до него доходили самые разноречивые сведения. Может быть, делят уже землю и тем осуществляют мечту, вечно тревожившую душу русского крестьянина со времени его освобождения от крепостной зависимости! «Мы ваши, земля же наша», — в таком виде рисовались русскому крестьянину отношения его к помещику в период крепостничества, и потому оставление части земли, при освобождении, в руках помещиков могло казаться ему крупной несправедливостью, исправления которой он ежеминутно ожидал.

«А что если и в самом деле уже делят землю, не опоздать бы самому!» И в душе его складывалось неодолимое стремление скорее кончать войну и ехать домой, чтобы стать на страже собственных интересов. Такие или подобные мысли несомненно роились в душе почти каждого русского солдата — прежде всего крестьянина. К этому надо добавить полное непонимание им целей войны и гнетущую тоску по родному «ландшафту». В 1-й особой бригаде, формировавшейся в Московском районе, и особенно в 1-м полку, люди были «посознательнее». Вышедшие из фабричной среды, они давно были уже затронуты классовой пропагандой и потому легче откликались на революционные лозунги. К их услугам явились и более активные агитаторы. Частично одетые в форму русских матросов, они легко входили в доверие солдат и, ловко отстраняя офицеров, становились в положение «вожаков» задуманного движения. Нельзя тем не менее не отметить с чувством некоторого удовлетворения, что русские части, находившиеся на французском фронте, несмотря на переживавшиеся Россией события и неблагоприятные условия, все же с известным порывом выполняли свои обязанности перед союзниками вплоть до конца апреля. При этом надо иметь в виду, что о происшедших в России событиях русские бригады были официально извещены лишь незадолго до начала серьезнейшего для них боевого испытания. В самом деле: только 29-го марта 1917-го года Генерал Палицын обратился в главную Французскую Квартиру от имени русского Верховного Главнокомандования с просьбой предоставить возможность русским частям выполнить присягу в верности Временному Правительству, причем, по донесению от 13-го апреля того же года, операция эта прошла в полном спокойствии. Таким образом, только общая неудачно сложившаяся на французском фронте боевая обстановка вызвала в них тот моральный надлом, от которого они не могли уже оправиться. Боевая неудача послужила тою последнею каплею, которая переполнила накопившуюся, под влиянием агитации, чашу усталости войной и непонимания обстановки. В этом явлении немалую роль сыграла также и та отчужденность от французской нации, в которой сразу оказались русские войска во Франции со времени их снятия с боевого фронта и дальнейшего развития революции в России.

Французский народ не мог понять всего драматизма наступившего в России положения. В прессе началась жестокая травля русских, и с этим злом пришлось вести упорную борьбу «Военно-осведомительному бюро» и комитету военнослужащих в Париже. Кличка «изменник» висела над каждым русским человеком. Забыты были все усилия и жертвы, принесенные Россией на алтарь общего дела, с самого начала войны. К сожалению, такою жестокостью и несправедливостью отличается вообще психология всякой массы в тяжелые минуты ее жизни!

После апрельского наступления, части 1-й и 3-й Особых русских бригад были постепенно отведены на левый берег р. Марны, в район Montmor-Вауé, а затем в лагерь Neuf-Château, где они сосредоточились в последних числах названного месяца. Кадры обеих бригад после боев очень поредели, и генерал Палицын просил Петроград о скорейшей высылке, в качестве пополнений, не менее 300 офицеров и 3000 солдат. Уже в это время к русским войскам стали ежедневно из Парижа наезжать по несколько агитаторов и собирать солдатские митинги, стараясь на них вооружать солдат против офицеров. Цель была ясная: взорвать привычную дисциплину, после чего солдатская масса неминуемо должна была стать послушным орудием в руках выборных комитетов. Офицерскому составу, малосведущему вообще во внутренней политике, стало все труднее бороться с разложением. Многим пришлось отстраниться. Одним из первых должен был оставить свой командный пост начальник 3-й особой бригады генерал Марушевский. Еще раньше ушел из состава бригады командир 1-го Особого русского полка полковник Нечволодов, произведенный в генералы и получивший новое назначение в Россию. В общем, стало чувствоваться неминуемое приближение революционного «зверя». Стремление «во что бы то ни стало» кончить войну не было, однако, всеобщим среди русских элементов, находившихся во Франции. Известно, что в конце мая 17-го года из русских бригад было избрано 10 человек делегатов, которые должны были отправиться в Россию с осведомительными целями. Настроение их было определенно против «сепаратного» мира. Они выражали желание об открытии «общих» переговоров о мире и считали необходимым вести эти переговоры «со штыками в руках». В том же мае известный французский деятель, Альбер Тома, в беседе с начальником штаба русского Верховного Главнокомандующего, генералом Алексеевым, обсуждая меры по возбуждению в России интереса к продолжению войны, выражал мнение о желательности отправления в Россию многих сотен русских волонтеров, сражавшихся в рядах французских войск и горевших желанием довести войну до победного конца. 4-го июня 17-го года командующий Восточной группой армии генерал де-Кастельно посетил большую часть пунктов расположения русских бригад в районе Neuf-Château и видел все полки. В результате своего объезда, он доносил, что полки приняли его с должным почетом, но отсюда, по впечатлению названного генерала, нельзя выводить впечатление об их дисциплинированности. По заключению генерала Кастельно, они пребывают в полной бездеятельности и с военной точки зрения потеряли былую ценность. «Господа Рапп и Морозов», писал упомянутый генерал, «торопят с образованием советов, ибо солдаты больше не слушают офицеров, но вопрос в том, вернут ли советы войскам их боевую ценность!» Заключение генерала Кастельно сводилось к необходимости предусматривать возвращение бригад на родину. В ожидании же результатов предварительных по сему переговоров, он находил желательным направить обе бригады, по особо избранному маршруту и согласно выраженного ими желания, в один из внутренних лагерей. Главнокомандующий французскими войсками, генерал Петэн, препровождая это заключение военному министру, выразил с ним свое согласие и находил подходящим для размещения в них наших войск Camp de Courtine (лагерь Ля Куртин), близ Лиможа. Предполагалось в нем разместить: 318 офицеров и 15.000 русских солдат; при них 29 французских офицеров и 142 французских солдата. Этим приговором было оборвана дальнейшая боевая деятельность русских бригад. Согласно инструкции генерала Занкевича, заменившего генерала Палицына, и носившего звание представителя Временного Правительства при французских армиях (Représentant du gouvernement provisoire auprès des armées françaises) обе бригады были сведены в дивизию, под начальством генерала Лохвицкого, и осуждены на отправку в тыл, где их ждала полная бездеятельность, а, следовательно, и дальнейшее разложение».

В конце своего анализа Данилов впервые упоминает имена Раппа и Занкевича, тех действующих лиц, которые будут постоянно присутствовать в дальнейшем рассказе. С моей точки зрения, совершенно точный анализ сложившейся ситуации, сделанный боевым русским генералом в далеком 1933 году. Но это пока не распространялось на Особые бригады, сражавшиеся на Салоникском фронте. Поэтому прежде, чем перенестись в Париж и продолжить дальнейший рассказ, с участием нашего главного героя, на основе российских архивных документов, кратко опишу события, происходившие на Балканах с участием русских войск. Боевые действия русских бригад продолжались там до начала 1918-го года, и хотя Гумилев туда и не доехал, но, как будет видно из цитируемых документов, в течение всего 1917 года существовала вероятность, что его туда командируют.

БОЕВЫЕ ДЕЙСТВИЯ РУССКИХ БРИГАД НА САЛОНИКСКОМ ФРОНТЕ

Военная операция для Держав Согласия на Балканах складывалась непросто, и это хорошо отражено в книге Ю.Н. Данилова. Весь дальнейший рассказ представляет собой краткое изложение глав IX-XI указанной книги. От себя замечу, что нам, свидетелям кровавых событий, связанных с распадом Югославии в конце 20-го века, проще понять сложности политических хитросплетений, с которыми пришлось столкнуться участникам Салоникской операции во время Первой мировой войны. Неплохо при этом вспомнить и то, как менялись политические «пристрастия» Болгарии на протяжении последних 150 лет, с момента обретения ею независимости в 1878 году — благодаря помощи России.

Как было сказано выше, 2-я Особая русская бригада, предназначавшаяся к действиям на Македонском фронте, была высажена в Салониках в первой половине августа 1916-го года. К этому времени войска союзников, занимавшие район Салоник, в стремлении отвлечь внимание немцев от Вердена, постепенно выдвигались к северной греческой границе, вдоль которой расположились болгарские войска. К началу августа силы Держав Согласия подошли вплотную к северной границе Греции. Противник к этому времени имел на греческой границе превосходящие силы. Только прибытие к союзникам ожидавшейся итальянской дивизии и 2-й Особой русской бригады доводило армию командующего войсками генерала Саррайля, по крайней мере, по числу батальонов до сил, равных германо-болгарским силам. Однако, помимо неприятеля явного, союзников беспокоила также мобилизованная греческая армия, которая, вследствие германофильства Короля Константина, представляла для Держав Согласия постоянную опасность. Только значительно позже союзникам с большим трудом удалось демобилизовать греческую армию и обеспечить нейтралитет Греции. Помехой являлось и то, что Главнокомандующий генерал Саррайль никогда не был полным хозяином положения во вверенной ему армии, составленной из войсковых частей, принадлежавших пяти различным государствам. Ему приходилось считаться с различными оттенками внешней политики, которые имелись в виду каждым из этих пяти государств. Англия, например, никогда не относилась с особым пылом к развитию военных действий в Македонии и не была склонна к подчинению своих войск иностранному командованию. Поэтому ее войскам был предоставлен отдельный участок, находившийся в стороне от важнейших военных направлений. Наиболее заинтересованной стороной являлась сербская армия, стремившаяся к скорейшему освобождению хотя бы части своей территории, поэтому наступление к Флорине и Монастырю, положенное в основу наступательного плана генерала Саррайля, было ими поддержано. Именно на этом направлении должны были действовать русские войска. Однако болгары опередили своих противников и уже 17 августа атаковали армию генерала Саррайля, который был вынужден собрать у себя 20-го августа старших начальников союзных контингентов. На этом собрании впервые присутствовал начальник недавно высадившейся в Салониках 2-й Особой русской бригады, генерал-майор Дитерихс. Было принято решение собрать активную группу войск в составе французских частей и русской бригады, с целью дальнейшего выдвижения этой группы на Флорину и Монастырь, в обход правого фланга наступавших болгар. Наступательное движение на Монастырь имело особое моральное значение, так как названный город находился уже на сербской территории. Овладение им являлось как бы символом начала освобождения Сербии от иноземного владычества. Таким образом, 2-я русская бригада должна была войти в состав наиболее ответственной группы войск и начать свою боевую деятельность в Македонии весьма трудным обходным движением по чрезвычайно суровой и труднодоступной местности. Для частей 2-й Особой русской бригады положение осложнялось еще неполною готовностью этих частей, некомплектом личного состава, отсутствием погонщиков мулов, взамен которых полк вынужден был выделить из строя 550 человек.

2-го сентября началось наступление армии генерала Саррайля по всей линии фронта. Генерал Дитерихс, выступил со штабом бригады и 3-м особым полком из Verria и, двинувшись на Kozanie, только к вечеру 6-го сентября достиг селения Kazadzabar. 4-й полка к этому времени еще не успел сосредоточиться к Verria. Воевать русским войскам приходилось, в основном, против «дружественных» болгар, теснивших сербов. Войска должны были продвигаться вперед по едва проходимым горным дорогам, преодолевая разного рода трудности по части снабжения себя продовольствием и боевыми припасами. Люди страдали от болезней, особенно от болотной лихорадки. В то же время генерал Саррайль изо дня в день торопил войска, не желая считаться ни с какими препятствиями и требуя от отряда крайнего напряжения. 17-го сентября штаб русской бригады расположился в селении Turia. Болгары поспешно отступали, и отряду генерала Дитерихса предстояло занять весь района Флорины. Эта задача была точно выполнена, и в 7 часов вечера 18 сентября 3-й батальон 3-го русского полка стремительным штыковым ударом овладевал высотами Бигла (Bigla), разорвав этим на куски всю оборону путей к северу от Флорины. Действия русских войск в направлении высоты Бигла были настолько блестящи, что особо отмечены в приказе командующего французской Восточной армией генерала Кордоньера.

Однако болгары, значительно усилившись, стали переходить на всем фронте в контратаки. Городу Флорине одно время угрожала опасность снова оказаться в руках неприятеля. Конец сентября и начало октября прошли в непрерывных боях, сопровождавшихся значительными потерями. Так в бою 24-го сентября в районе с. Armensko 3-й Особый русский полк потерял 10 офицеров и 576 солдат. Вскоре к русским войскам, наконец, присоединился весь 4-й полк. Тяжелые бои пришлись на 4-5 октября, и опять потери за два дня составили более 500 человек. Время было холодное, и люди жестоко стали по ночам страдать от холода. Генерал Дитерихс счел своим долгом обратить внимание командиров частей на необходимость широкого пользования домами деревень, для укрытия в них людей. Но деревни эти были редки и мало вместительны, потому большинству людей приходилось переносить ночной холод под открытым небом. 14-го октября предстояла новая попытка овладения неприятельскими позициями, однако мощные проволочные заграждения и недостаток артиллерии для их разрушения привели лишь к новым большим потерям. Учитывая этот печальный опыт, генерал Дитерихс отдал распоряжение о переходе в будущем полками в атаку лишь после того, когда соответствующей разведкой прочно удостоверено, что в неприятельской проволоке проделаны необходимые проходы. Генерал Дитерихс доносил Главнокомандующему союзными армиями, что полки его бригады, в общей совокупности, потеряли: от начала кампании до 15 октября 1916 года: офицерами — 5 убитых и 18 раненых; солдатами — убитых 173, раненых 1099 и без вести пропавших 128 человек. Итого 1423 человека.

Бои и значительная заболеваемость (в этот период времени особенно развились желудочные заболевания) в большой степени уменьшили численность полков. По сведениям к 7-му ноября, в 3-м русском полку оставалось «под ружьем», всего 1423 человека, а в 4-м полку — 1396. Люди были истомлены усиленными работами, требовавшимися от них по условиям обстановки.

В течение этого периода времени, сербам, действовавшим восточнее группы генерала Кордоньера, удалось достигнуть весьма существенных боевых результатов в продвижении к северу на Монастырском направлении, и можно было ожидать отступления болгар из района Монастыря в ближайшие же дни. Вероятность этого не укрылась от генерала Дитерихса, который уже в приказе от 11-го ноября потребовал от своей бригады внимательного наблюдения за противником, в особенности в ночное время. На случай же обнаруженного отступления противника, он потребовал от полков энергического преследования на Монастырь. Действительно, 16-го ноября болгары сдвинулись со своих позиций, и генерал Дитерихс на 17-е число приказал своей бригаде начать наступление. В этот же день он доносит командующему французской армией, что он решил стремиться занять Монастырь, каких бы усилий это не стоило его войскам. Необходимо было торопиться, так как, по условиям местности, его войска не могли долго оставаться в их настоящем положении. Их одолевала простуда, подхваченная при прохождении болотных пространств, по колена в холодной осенней воде. Хотя по-прежнему остро ощущался недостаток артиллерии, бригада с утра 18-го продолжила свое наступление. Полки наступали по крайне трудной, болотистой местности с огромным порывом, встречая на своем пути сильный огонь неприятельской пехоты и артиллерии всех калибров. На ночлег приходилось устраиваться на почве, представляющей сплошное болото. Число убитых и раненых невелико, но огромное число заболевших. Единственное средство спасения от окружающего моря воды — занять Монастырь. В 10 ч. 30 м. утра 19-го ноября от Начальника штаба бригады полковника Шишкина поступила коротенькая записочка, адресованная командующему французской Восточной армией: «А 9 h. 30 1е 1-ег B-tn du 3-eme Régiment Russe entre a Monastir. La poursuite se continue» («В 9 ч. 30 м. 1-й батальон 3-го русского полка вошел в Монастырь. Преследование продолжается.»).

При прохождении Монастыря русскими войсками было захвачено: 69 болгарских солдат и 2 германца. Сербский Королевич Александр, прибыв в Монастырь через два дня после его занятия, выразил особую признательность русским войскам, победоносно вступившим в столицу южной Македонии, и отметил их заслуги пожалованием доблестному их начальнику, генералу Дитерихсу, высокой боевой сербской награды. В приказе Главнокомандующего союзными армиями, отданном им по случаю занятия Монастыря, генерал Саррайль, обращаясь к русским войскам, писал: «Russes, dans les montagnes comme dans la plaine serbe, votre bravoure légendaire ne s'est jamais démentie». («Русские, в горах, как и в сербской равнине, ваша легендарная доблесть никогда не изменяла вам»). 19 ноября 1916-го года 3-й полк был награжден «за храбрость, выказанную в боях против болгар с 9 по 26 сентября, благодаря которой был освобожден город Флорина». В день взятия Монастыря на знамя полка был прикреплен Французский Военный крест с пальмовой ветвью.

На Салоникском фронте. Слева - в центре командующий бригадой генерал М. К. Дитерихс, слева - командир 3-го полка полковник И. М. Тарбеев. Справа - парад русских войск в Монастыре после его взятия 19 ноября 1916 года.
Архив Андрея Корлякова из альбома РУССКИЙ ЭКСПЕДИЦИОННЫЙ КОРПУС ВО ФРАНЦИИ И В САЛОНИКАХ, 1916-1919 - авторы-составители Андрей Корляков и Жерар Горохов, ИМКА-ПРЕСС, Париж, 2003.

Это была самая крупная победа русских бригад на Салоникском фронте. Между 10 и 20 октября 1916 года в Салоники прибыла 4-я Особая русская бригада под начальством генерал-майора Леонтьева. И ее материальное снабжение было плохо обеспечено. Ко времени сосредоточения бригады в Салониках она не имела еще ни пулеметов, ни упряжи для лошадей и вьючных животных. После некоторого отдыха, части бригады приступили к занятиям, однако период подготовки к боевой деятельности был для бригады недолог. Вследствие малочисленности Македонской армии бригада была вскоре направлена на фронт. В самом начале декабря она оказалась в армейском резерве армии на берегах р. Черной в районе селения Брод. Это было время перехода сербской армии в наступление. Уже 11 и 13 декабря 4-я Особая русская бригада приняла участие в первых боях, а затем заняла участок укрепленной позиции длиной свыше 10 километров. Потери бригады за два месяца достигли значительной цифры в 3 офицера и 520 солдат. За время пребывания 4-й Особой бригады в составе сербских войск ее несколько раз посетил сербский Королевич Александр, и однажды побывал даже на одном из наблюдательных пунктов в районе этой бригады.

Дальнейшие боевые действия, вслед за занятием Монастыря, успехов не имели. Обе Особые бригады испытывали большие трудности в каждодневной доставке продовольствия. Один из командиров полков свидетельствует в своем донесении, что бывали перерывы в подвозе в течение 5-ти дней, причем войскам приходилось довольствоваться лишь местной кукурузой. Столь же трудно было наладить эвакуацию больных и раненых, ибо во всей армии имелся лишь один автомобильный санитарный транспорт. С каждым днем погода становилась все более и более ненастной и затруднявшей боевую деятельность войск. Все преимущества перешли на сторону обороны, причем болгары сумели значительно усилить свои силы за счет войск, пассивно стоявших против англичан. В таких условиях, по заключению генерала Саррайля, одобренному французским главнокомандующим, Македонской армии должна была быть поставлена впредь задача прочного укрепления в занятом положении. В боевых действиях наступил зимний перерыв.

«В начале января 1917-го года в Риме была собрана межсоюзная конференция по вопросу о задачах Македонской армии на текущий год. Неопределенностью своих постановлений конференция эта лишний раз подчеркнула слабые места почти всякой коалиционной войны: отсутствие прочного руководящего управления войной и единой воли в ведении операций. Происходит это из-за разности политических заданий и отсутствия единого командования вооруженными силами государств, входящих в коалицию».

Предлагалось наметить наступательный план, к осуществлению которого возможно было бы приступить в начале апреля. Однако генерал Саррайль указывал на то, что наиболее важным и насущным вопросом является вопрос об изменении позиции Греции, которая, под влиянием Короля Константина, продолжала вести вероломную политику. «Генерал Саррайль находил, что этот политический узел может быть разрублен только силою меча, то есть вооруженным вмешательством».

«Снежная погода и задержки в подготовке то той, то другой армии, заставляли несколько раз откладывать начало общего наступления, которое, в конце концов, было назначено только на 9-е мая. К началу апреля, в числе других армий, оказались не вполне готовыми к боевым действиям и русские бригады, переживавшие в это время первые тревожные вести из России. Еще в конце марта до бригад дошел манифест Императора Николая II-го об отречении, а в начале апреля в русских полках происходила присяга на верность Временному правительству. В частях 2-й бригады этот акт произошел без всяких осложнений; в 4-й же бригаде, по донесению генерала Саррайля, он вызвал некоторые волнения, которым надо было дать время улечься. Уже через несколько дней после новой присяги в расположении частей бригады были обнаружены неприятельские прокламации пацифистского характера. Генерал Саррайль, однако, выражал уверенность, что, с началом боевых действий, в бригаде водворится полное спокойствие».

Однако начатое 9-го мая наступление оказалось крайне неудачным, войска понесли значительные потери и отошли на исходные позиции. Потери русских бригад в мае составили 1200 человек. Новый французский военный министр Пенлевэ одобрил решение генерала Саррайля, указавшего на невозможность и бесполезность, при данных условиях, продолжать атаковать. К тому же на Македонскую армию надвигалась неизбежность разрешения греческой проблемы. В числе наиболее переутомившихся частей Македонского фронта, несомненно, была 2-я особая русская бригада. С августа 1916-го года, то есть в течение 8-ми месяцев, без всякого перерыва она несла боевую службу и выдержала ряд серьезных боев, стоивших ей больших потерь. В течение последних пяти месяцев, в излучине р. Черны, 2-я бригада занимала сектор, где нельзя было найти отдыха ни днем, ни ночью. Поэтому начальник бригады генерал Дитерихс, прекрасно знавший настроения своей бригады и правильно оценивавший ее силы, счел необходимым обратиться 18-го мая с письмом к генералу Саррайлю с откровенным словом и ходатайством о продолжительном и вполне заслуженном отдыхе для частей своей бригады: «Я обязуюсь добавить, — писал генерал Дитерихс, — после изложения уже приведенных мотивов, что положение русских войск в Салониках еще утяжеляется численно незначительным составом всего отряда, таким образом, особенно остро чувствующим свою оторванность от всего родного. Войсками английскими и французскими эта отчужденность чувствуется менее. В особенности острым это чувство стало теперь, когда на Родине происходят события, недостаточно ясно понимаемые и ложно трактуемые услужливыми агитаторами и пропагандистами. И тем не менее последние бои показали, что боевая мораль войск прекрасна. Оба полка смело пошли в атаку и, в обстановке боя, дали блестящие доказательства своей боеспособности. <…> Но всяким силам имеется предел. Чтобы сохранить в войсках бригады боевой огонь, необходимо им предоставить временно полный отдых. Это будет заслуженной наградой за 8 месяцев трудной работы. Из 12 тыс. человек, которых я привез из России, — заключает генерал Дитерихс, — и которых я получил здесь, в качестве пополнений, я потерял убитыми, ранеными и контуженными до 4400 человек и до 8 тыс. человек разновременно переболело в госпиталях. Эти цифры достаточно красноречивы и показательны, чтобы свидетельствовать о трудности пережитого времени. Нужен полный отдых, который нельзя дать людям на позиции, нужны также пополнения, ибо теперь в частях остались едва достаточные кадры».

Только 24-го мая командующий французской армией на востоке генерал Гроссетти получил приказ о направлении бригады на отдых в Eksisu. Почти одновременно была оттянута в тыл и 4-я русская бригада, бессменно находившаяся на позициях в течение полугода. Части ее расположились в районе Bania-Petrsko, и с 13-го июня обе бригады окончательно вышли из подчинения сербской армии. С этого дня русские бригады перешли в непосредственное ведение генерала Саррайля. Одною из причин, по которым генерал Саррайль решил оттянуть обе бригады в тыл и расположить их в одном районе, было полученное им 26-го мая сообщение о том, что русская Ставка окончательно решила вопрос о соединении обеих бригад в одну дивизию. Дивизия должна была принять название 2-й Особой русской дивизии, включающей в свой состав две пехотных бригады и прибывшую в августе из России артиллерийскую бригаду генерала Беляева и инженерные войска. По данным на 1 октября 1917 г. численный состав 2-й русской дивизии должен был равняться 377 офицеров и 17.928 солдат, а 16 октября того же года генерал Саррайль доносил, что, для доведения названной дивизии до полного состава, ей не хватает еще 143-х офицеров и 6500 солдат. Необходимое пополнение в силу понятных причин так до дивизии и не дошло. Но именно с этой нехваткой личного состава был связан постоянно поднимавшийся вопрос об отправке в Салоники задерживающихся во Франции русских офицеров, в том числе и Николая Гумилева. В связи с дивизионной организацией существенные изменения произошли в командовании, в том числе в начале июля был вызван в Россию генерал Дитерихс, получивший более высокое служебное положение. В командование 2-й особой русской дивизией временно вступил произведенный в генералы бывший командир 3-го Особого полка полковник Тарбеев. Как пишет Данилов, «при всех выдающихся личных качествах и служебных достоинствах вновь назначенных лиц, нельзя, однако, не заметить, что эти перемены были крайне несвоевременны. Солдатские умы переживали тяжелый период революционного смятения и частые смены начальствующих лиц, укрепляя влияние войсковых комитетов, несомненно, ускоряли процесс разложения войсковых частей».

Несмотря на неполный состав, 24-го июля генерал Саррайль вынужден был отдать приказ о выдвижении 2-й Особой русской дивизии на позицию. Дивизия эта должна была войти в состав французской Восточной армии и сменить французские пехотные части на фронте между озерами Пресба, Охридским, Малик и горной цепью Баба-Планина. Смена частей прошла без всяких инцидентов. На этих позициях дивизия простояла вплоть до начала 1918-го года, когда возник вопрос об окончательном выводе из боевых линий русских войск на Македонском фронте ввиду той позиции, которую заняло в вопросе войны утвердившееся в России большевистское правительство. Если бы Гумилева был откомандирован в Салоники, то именно в этот район он попал бы. Дивизии был выделен протяженный участок, длиной около 60 километров (не считая оз. Пресба), не соответствующий ее численному составу. Что касается неприятеля, то, ко времени прибытия дивизии в указанный сектор, он состоял из германцев, австрийцев, болгар и турок. Участок 2-й Особой русской дивизии, перерезанный к тому же озерами, никак не мог считаться «спокойным районом», как его характеризовал генерал Саррайль. Уже в ночь с 8-го на 9-е августа участок к западу от озера Пресба подвергся неприятельскому нападению. Противник успел ворваться в окопы 7-го Особого полка, но затем был из них выброшен. В остальной части сектора наступление было остановлено нашим огнем. В августе и сентябре было еще несколько аналогичных инцидентов, сопровождавшихся новыми, иногда весьма значительными потерями. Генерал Саррайль вспоминал об этом периоде боевой деятельности дивизии: «Русские, в их секторе, давали полное удовлетворение. Тщетно неприятель испытывал их почти ежедневно. Они доказывали, что умеют сдерживать свои обещания и оставаться верными союзниками».

«В первых числах августа от 2-й дивизии, с согласия генерала Саррайля, в Россию отправилась через Францию делегация в составе 6-ти офицеров и 13-ти солдат, для доклада русскому Временному правительству о чаяниях частей дивизии. Наиболее всеобщим и сильным желанием дивизии было возвращение ее на Родину. Делегация, кроме того, должна была приветствовать Временное правительство и осведомиться о том, что происходит в России».

В сентябре и октябре русская дивизия содействовала нескольким наступательным операциям французских войск. Особый урон дивизии в этих операциях наносила превосходящая артиллерия противника и минометный огонь. Не меньший урон боеспособности дивизии наносили одновременно доходившие слухи о беспорядках в русских частях, находившихся во Франции. Давила мысль о желательности добиться возвращения в Россию. Служба на фронте, вдали от родины, сопряженная с боевыми лишениями, претерпеваемыми за неясные идеалы, казалась принудительным пленением, от которого необходимо было, по мнению солдат, поскорее избавиться. Все усиливалась поначалу тайная, а затем открытая пацифистская пропаганда.

Прежде чем завершить рассказ о действиях русских войск на Салоникском фронте, кратко о военно-дипломатической операции, успешно осуществленной союзниками в Греции в мае-июне 1917-го года, как раз тогда, когда Гумилев направлялся из Петрограда во Францию. Важно это, во-первых, потому что в этой операции участвовали и русские войска, а во-вторых, потому что операция эта нашла своеобразное отражение в стихотворении Гумилева, написанном в те же дни, по пути из Норвегии в Англию. Появилось оно еще до того, как проблема эта была успешно разрешена, и оно позволяет судить, насколько Гумилев был в курсе политических событий, как он разбирался в политике. В следующей главе оно будет приведено полностью.

Весной 1917-го года между Державами Согласия и правительством греческого Короля Константина складывались все более недружелюбные, почти враждебные отношения. Особенно это проявилось с образованием в Салониках автономного правительства Венизелоса и начала появления греческих войск из сторонников этого правительства в составе армии союзников. Это дошло до того, что пришлось изолировать Македонию от старой Греции установлением нейтральной зоны шириною в несколько километров. Чтобы лишить германские подводные лодки пристанища, пришлось выделить особый отряд (из 100 русских и 50 французов) под начальством офицера для занятия района Афонской горы, где греческие монахи — сторонники Короля Константина, пользуясь большинством, свили себе прочное гнездо. В одном из греческих монастырей обнаружен был даже тайный склад оружия и патронов. Король Константин постоянно нарушал словесные договоренности о нейтралитете с Державами Согласия, и проблема эта требовала разрешения. Генерал Саррайль уже давно доносил своему правительству о необходимости покончить раз и навсегда с враждебными отношениями Греции и Короля Константина к союзникам. Положение стало особенно тревожным весной, когда в нейтральной зоне стали хозяйничать враждебные союзникам банды, и начались кровавые пограничные столкновения. 30-го мая, телеграммой французского военного министра, генералу Саррайлю было сообщено о состоявшемся соглашении правительств Парижа и Лондона, по которому, в интересах безопасности союзных армий, было признано необходимым лишить Короля Константина возможности царствования в Афинах. Вытекающие из этого решения меры должны были быть приняты, однако, если возможно, без объявления Греции войны. В соответствии с этим, для высадки в старой Греции, было подготовлено два отряда: один для занятия Коринфского перешейка и изоляции северной части Греции, другой для занятия Афин и осуществления морального давления на Короля и его правительство. В этот отряд были включены части 2-й Особой русской дивизии. Обо всех этих мерах был извещен глава Салоникского правительства Венизелос, который, в случае успеха предприятия, должен был прибыть со своими министрами в Афины.

Войска союзников, включая русские части, подошли к Пирею утром 11-го июня. Срок ультиматума Королю Константину истекал в полдень 12-го июня. От ответа Короля зависело — будет ли союзный десант спущен на материк при условиях мирной или военной обстановки. Король Константин уступил союзникам и передал свой престол своему брату Королю Александру, чем было избегнуто кровопролитие. Союзные войска беспрепятственно высадились в Пирее, и, таким образом, дело союзников, несмотря на крайне ограниченные силы, на которые оно опиралось, было выиграно. Через несколько дней генерал Regnault осматривал русские батальоны и их лагерь. «На мое приветствие: «Здравствуйте молодцы», — описывает он свое посещение, — люди, к которым было обращено это приветствие, отвечали с веселым видом. Русский лагерь был хорошо разбит, госпиталь помещен в монастыре и хорошо содержан. От всего виденного я получил хорошее впечатление и, в случае необходимости боя, наши русские союзники способны были бы дать его, став рядом с нами». Наш посланник в Афинах, князь Демидов, выражая протест против командирования русских войск в Афины, требовал их возвращения в Македонию. Требование его, однако, не могло быть немедленно удовлетворено, вследствие слабости высаженного отряда и неуверенности в прочности политического положения. Лишь после того, как в Афины прибыл Венизелос, ставший во главе нового правительства и установивший твердый порядок, приемлемый для союзников, русские войска, вступившие к тому времени, вместе с остальным отрядом в Афины, могли быть отправлены по железной дороге в Салоники. Случилось это лишь в начале июля. Русские батальоны были перевезены по железной дороге, а затем они двинулись походным порядком в район, где находился штаб 2-й особой дивизии. Так была разрешена «греческая проблема», которая попала в стихотворение Гумилева, написанное перед 12-м июня 1917-го года в Северном море — обратите внимание на строку: «Чтоб устоял Венизелос // В борьбе с господином своим». Устоял!

Однако не столь блестяще было положение русских войск, все еще стоявших на боевых позициях в конце 1917-го года. Началось проникновение в наше расположение со стороны неприятеля массовой революционной литературы. Например, 13-го ноября болгары с помощью нескольких специальных мин засыпали наши окопы прокламациями и агитационными листками. Но пока общее состояние умов среди русских солдат продолжало оставаться достаточно спокойным. Роты не отказывались даже от ночных поисков в расположение противника. Например, высланная в конце ноября от 8-го Особого полка команда произвела столь смелый налет на неприятельский передовой окоп, что новый начальник дивизии генерал Тарановский счел себя обязанным отметить действия этой команды особой благодарностью в приказе по дивизии. Ситуация стала меняться в декабре 1917-го года. 8-го декабря генерал Тарановский вынужден был донести командующему французской армией, что в последние дни болгары забросали часть его дивизии прокламациями и разного рода революционной литературой. В разбрасывавшихся листках приводились приказы Ленина о прекращении борьбы. 30-го ноября командир французской артиллерии, расположенной в междуозерном районе, по своему слуховому телефону перехватил болгарскую телефонограмму, в которой один из командиров батальонов передавал своим подчиненным: «Война с русскими закончена. Это сведение почерпнуто из официальной телеграммы, полученной в Софии». При полном отсутствии сведений из России, добавляет генерал Тарановский, болгарские сообщения не могут не оказывать на людей дивизии влияния. Участились также попытки войти с солдатами в непосредственные сношения и побудить их к переходу на сторону противника. Призыв болгар переходить к ним увлек пока только 7 человек, но, по имеющимся сведениям, сообщал начальник 2-й особой дивизии, «сегодня ночью предстоит прибытие в окопы целой миссии, прибывшей из России через Австрию и Болгарию».

К концу декабря положение в русской дивизии заметно ухудшилось. Посещение болгарами русских окопов стало обычным явлением. Наша пехота не позволяла французской артиллерии стрелять по болгарам, под предлогом попадания в своих. Это вылилось в то, что пришлось оградить собственные батареи от насилия со стороны пехоты с помощью проволоки, и артиллеристы запаслись ручными гранатами. В общем, в отношении противника установился как бы перерыв в военных действиях. Люди свободно бродили по местности, выстрелов не было слышно ни с той, ни с другой стороны.

К концу года стали распространяться сведения, что большевистское правительство заключило мир, и Россия вышла из войны. Весть эта весьма быстро облетала все полки дивизии. Положение становилось все более тревожным, и при таких условиях Главнокомандующий союзными войсками на востоке счел необходимым снять русскую дивизию с позиции, тем более что к этому времени во французском военном министерстве назревали новые предположения об использовании русских войск. Однако только в первой половине января 1918-го года произошла фактически смена частей русской дивизии французскими войсками. В виду настроений солдат, французские власти, памятуя о событиях во Франции, чрезвычайно опасались оставлять у отходящих в тыл частей оружие, и перед начальством встал острый и деликатный вопрос разоружении дивизии. Применение силы для этой цели могло вызвать крайне тяжелые эксцессы. Решение, в отличие от Франции, было найдено благодаря находчивости начальника дивизии генерала Тарановского. Идти было далеко, и ни одна винтовка не была унесена солдатами в глубокий тыл, все было сдано в обозы.

Весь путь, совершенный войсками при снятии с позиций, прошел без инцидентов, но 20 января в Verria состоялся огромный солдатский митинг, направленный против офицеров. Агитаторы, по-видимому, прекрасно сознавали, что сплоченное офицерство — единственная сила, еще препятствовавшая превращению войсковых частей в толпу наивных и темных русских людей, всецело подпавшую под влияние соблазнительных лозунгов. Французский комендант г. Verria, донося своему начальству о характере митинга, сообщил, что на нем было решено предъявлять офицерам ультиматум: «С Лениным ли вы, или против него?». В том же донесении комендант сообщил, будто на митинге солдаты решили передать командование ротами и батальонами унтер-офицерам и фельдфебелям. Постановление это провести в жизнь комитетам, однако, не удалось.

29-го декабря новый Главнокомандующий союзными войсками на востоке генерал Guillaumat, заменивший отозванного генерала Саррайля, уведомил генерала Тарановского о том, что перемирие, заключенное с неприятелем правительством, оказавшимся во главе России, не распространяется на Македонский фронт, но что, в случае непринятия такой точки зрения, на войска 2-й особой дивизии могут быть распространены те же меры, которые применены к русским войскам, находящимся во Франции. Дело шло о разделении личного состава дивизии на три категории («Трияж»), и использовании русских военных контингентов в соответствии с их пожеланиями.

Так кончилась боевая деятельность 2-й Особой русской дивизии. С августа 1916-го года по январь1918-го года части этой дивизии, в составе отдельных бригад, принимали деятельное участие почти во всех важнейших операциях союзников на Македонском фронте. При взятии Флорины и Монастыря, явившихся началом освобождения Сербии, а также в междуозерном районе было пролито немало русской крови, о чем свидетельствуют могилы русских офицеров и солдат, разбросанные на полях и высотах Македонского театра. По свидетельству бывшего начальника дивизии, генерала Тарановского, 3-й особый пехотный полк был награжден за боевые отличия французским Военным Крестом на знамя, а 4-я бригада — Орденом Звезды Карагеоргия 4-й степени.

Все, что изложено в трех последних главах, опиралось на объективное изучение документов русским генералом Ю.Н. Даниловым во французских архивах, на основе которых была им написана использованная мною книга. Как видно из его рассказа, всю осень 1917 года на Салоникском фронте русские войска продолжали участвовать в боевых действиях, при существенном некомплекте личного состава, в особенности — офицеров. Поэтому в обнаруженных уже в Российском военном архиве (РГВИА) документах часто встречаются указания из Ставки о направлении задерживающихся в Париже офицеров в Салоники, в том числе несколько раз упоминается имя Николая Гумилева, об этом будет сказано далее. Как я предполагаю, причиной того, что он не добрался до Салоник, было не стремление уклониться от боевой службы, а то, что в Париже ему нашлось место в структуре военных организаций, где он мог быть использован с большей пользой. Ведь в глазах высшего военного руководства он не был типичным кадровым боевым офицером, с большим военным опытом, а именно они особенно требовались в действующих войсках. Вместе с тем, он обладал такими способностями, которые, при сложившихся обстоятельствах, могли быть эффективно реализованы при его службе в новых военных организациях, созданных и разместившихся в Париже. Ведь именно из Парижа осуществлялась координация и управление всеми русскими экспедиционными войсками. Дальнейший ход событий подтвердил правильность такого решения, о чем свидетельствуют многочисленные сохранившиеся документы.

После того как мы разобрались с военным положением на западном фронте, узнали об участии русских экспедиционных бригад в боевых действиях на двух фронтах и о том, чем, как и когда они завершились, пора возвратиться к началу рассказа, когда Николай Гумилев в мае 1917 года покинул Петроград с командировкой на Салоникский фронт. Предполагаю, что, в общих чертах, Гумилев знал об описанных выше событиях, происходивших во Франции и Македонии на протяжении 1916-1917 годов. А если и не знал всего досконально до того, как попал в Париж, то на новом месте службы ему невольно пришлось в этом разобраться. Но по дороге в Париж он не забывал и о своем другом, главном предназначении. Проведя несколько месяцев в Петрограде, он меньше всего занимался военными делами. До самых последних дней его не покидали, как творческие, так и новые литературно-организационные планы. Недавно выяснилось, например, что перед самым отъездом Гумилев принял участие в организации «Союза деятелей художественной литературы», который был основан в мае 1917 г. и членом Временного Совета которого Гумилев стал наряду с М. Горьким, Л. Андреевым, Ф. Сологубом, Н. Тэффи, В.И. Немировичем-Данченко и некоторыми другими писателями [32]. Как отмечает публикатор документов [33] О.Н. Знаменский, ««Союз» провозгласил своей целью «защиту общих интересов литературы, защиту духовных и правовых интересов деятелей художественной литературы и непосредственную охрану их материальных нужд», входя ради достижения этой цели «в сношения с правительственными и общественными учреждениями, с другими союзами и организациями». Союз оказался нежизнеспособной организацией, просуществовав, и притом почти бездеятельно, менее года» [34]. Так что участвовать в его работе Гумилеву вряд ли пришлось. По свидетельству Лукницкого, накануне отъезда, 14 мая, в редакции «Аполлона» он читал Ахматовой и Лозинскому повесть «Подделыватели» [35]. Исследователями творчества Гумилева считается, что здесь подразумевается оставленная в Лондоне и опубликованная Глебом Струве повесть «Веселые братья», загадочное, стоящее особняком произведение Гумилева. Если это так, то в Париже, как я предполагаю, текст был основательно переделан. Эта аллегорическая вещь вобрала в себя многое из того, о чем Гумилев мог узнать, только проработав почти год за границей, в Русской военной миссии, вдоволь пообщавшись по делам службы с солдатами, выходцами из различных губерний России, замороченными большевистской пропагандой. О том, как могло это общение спроецироваться на повесть, будет сказано позже. Творческое вдохновение не покидало его и во время всего месячного вояжа из Петрограда в Париж. Об этом свидетельствуют сохранившиеся письма, многочисленные стихи, другие документы и рассказы тех, с кем ему довелось встретиться, поговорить — месяц этот оказался чрезвычайно богат на неожиданные знакомства с разными знаменитостями.

МЕСЯЧНЫЙ ПУТЬ ЧЕРЕЗ СКАНДИНАВИЮ И АНГЛИЮ ВО ФРАНЦИЮ.

ВСТРЕЧИ В ЛОНДОНЕ В ИЮНЕ 1917 ГОДА.

Единственное свидетельство того, что Гумилев выехал из Петрограда 15 мая [36] — запись П. Лукницкого в «Трудах и днях»: «Перед отъездом на Салоникский фронт говорил о том, что мечтает из Салоник добраться до Африки. (А.А Ахматова). 1917, 15 мая. Уехал из Петрограда с Финляндского вокзала. На вокзале провожала жена. Уезжая, был крайне оживлен, радостно взволнован, весел и доволен тем, что покидает смертельно надоевшую ему обстановку. Примечание. Военное Министерство, выдававшее Н.Г. паспорт, скрыло его военное звание, как обычно делало, отправляя офицеров через нейтральные страны. Н.Г. уехал как штатский, в качестве корреспондента «Русской воли» [37]. Как я считаю, это свидетельство о дате отъезда опиралось на несохранившееся письмо матери от 11 мая из Петрограда, с пометкой Лукницкого в его архивных записях, что «15 мая выезжает за границу» [38]. В опубликованном Глебом Струве «Послужном списке», на дополнительном, заполненном в Париже и прикрепленном к основному списку листе сказано [39]: «Командирован в действующую армию на Салоникский фронт — 17 мая 1917».

Направляясь из Петрограда за границу, Гумилев на начальном этапе, похоже, повторил привычный в наши дни экскурсионный маршрут: поездом из Петрограда, через Гельсингфорс (Хельсинки) до Турку, а там паромом (или пароходом) — в Швецию, где он был уже через два дня. Оттуда, из Стокгольма, послал приведенную в прошлом выпуске открытку Ларисе Рейснер со стихотворением «Швеции», от 30 мая 1917 года (по нов. ст.). Судя по упомянутому Лукницким несохранившемуся письму матери из Стокгольма от 20 мая/2 июня, с пометкой, что «завтра будет в Христиании» [40], в Стокгольме он провел несколько дней. Одновременно с письмом матери было послано письмо четырехлетнему сыну — Леве [41]. Следовательно, 3 июня Гумилев побывал в Осло. Из Осло Гумилев перебрался в порт Берген, откуда 5 июня отправил открытку Ларисе Рейснер, со словами — «Ну, до свиданья, развлекайтесь, но не занимайтесь политикой». Позже выскажу предположение, отчего в открытке могла появиться эта странная для Гумилева назидательная фраза, поэтому прошу запомнить как саму фразу, так и то, когда и где она была написана. В этот же день, из того же Бергена — несохранившееся письмо матери [42].

Из Бергена, пароходом, Гумилев перебрался в Лондон. Вот отображение этого пути в «Трудах и днях» Лукницкого [43]: «1917. От 15 мая до начала июня. В пути из Петрограда в Лондон. В пути до 20 мая написаны 4 стихотворения. 20 мая приехал в Стокгольм. Осматривает его. 21 мая — в Христианию. 23 мая — в Бергене. В конце мая из Бергена на пароходе уезжает в Лондон. В начале июня приезжает в Лондон. В дороге написаны стихотворения: «Стокгольм», «Норвежские горы», «Так вот и вся она природа» (написано в Лондоне), «На Северном море» и др. С дороги пишет жене, матери и сыну, Л.М. Рейснер и др.; в письмах посылает новые стихи. Занимается английским языком. (Письма)». Очевидно, что все эти сведения почерпнуты исключительно из упоминавшихся и приведенных ниже писем, даты Лукницкий приводит по старому стилю. К сожалению, в списке Лукницкого несохранившихся писем матери посланное ей из Лондона письмо не датировано. В Лондоне, по словам Гумилева, которым можно доверять, он задержался на две недели. Но точно установить период пребывания Гумилева в Лондоне можно только предположительно. Сохранились отправленные оттуда, также не датированные письма Анне Ахматовой и М. Лозинскому [44], информативно очень насыщенные, позволившие достаточно подробно восстановить характер его пребывания в английской столице. Событийно этот период достаточно полно освещался в ряде публикаций [45], но как показал в своей неопубликованной работе, посвященной пребыванию Гумилева в Лондоне, английский ученый, профессор Бристольского университета Майкл Баскер, публикации эти грешат рядом неточностей. С его любезного разрешения в настоящей публикации я буду пользоваться этой работой и приведенными в ней сведениями. Опираясь на работу Майкла Баскера и на другие публикации, я попытаюсь осветить период пребывания Гумилева в Лондоне максимально полно и выстроить его хронологически.

Но вначале полностью приведем два письма Гумилева из Лондона, так как они являются почти единственными документами, точно и подробно описывающими путешествие, основные встречи и творческие устремления их автора, а затем кратко их прокомментируем, воспользовавшись указанными публикациями. Первым было послано письмо Ахматовой. Письмо без даты, судя по содержанию, как будет видно из дальнейшего, оно было написано 21-го июня [46].

«Дорогая Анечка, привет из Лондона, мой, Анрепа, Вадима Гарднера и Бехгофера. Не правда ли, букет имен.

Расскажу о всех по порядку. Я живу отлично, каждый день вижу кого-нибудь интересного, веселюсь, пишу стихи, (зачеркнуто — устраиваю) устанавливаю литературные связи. Кстати, Курнос просто безызвестный графоман, но есть другие хорошие переводчики, которые займутся русской поэзией. Анреп занимает видное место в комитете и очень много возится со мной. Устраивает мне знакомства, возит по обедам, вечерам. О тебе вспоминает, но не со мной. Так, леди Моррель, дама-патронесса, у которой я провел день под Оксфордом, спрашивала, не моя ли жена та интересная, очаровательная и талантливая поэтесса, о которой ей так много говорил Анреп. Семья его в деревне, а он или на службе, или в кафе. Вадим Гарднер, который тоже в India House, проводит время исключительно в обществе третьеразрядных кокоток и презирает Лондон и все английское — этакий Верлэн.

Бехгофер (англичанин из Собаки) пригласил меня остановиться у него. Он тоже в India, недурно говорит по-русски и знакомит меня с поэтами. Но все в один голос говорят, что хороших сейчас нет и у большинства обостренные отношения. Сегодня я буду на вечере у Йейтса, английского Вячеслава. Мне обещали также устроить встречу с Честертоном, которому, оказывается, за сорок и у которого около двадцати книг. Его здесь или очень любят, или очень ненавидят — но все считаются. Он пишет также и стихи, совсем хорошие.

Думаю устроить, чтобы гиперборейские издания [47] печатались после войны в Лондоне, это будет много лучше и даже дешевле. Здесь книга прозы, 300 стр.<аниц> 1000 экз.<емпляров> на плотной бумаге и в переплете, стоила еще совсем недавно 500 р.<ублей>

Ну, целую тебя и посылаю кучку стихов, если захочешь, дай их Маме [48], пусть печатает.

Твой всегда Коля».

Оригинал письма написан черными чернилами на двух сторонах листа белой бумаги. Конверт не сохранился. К письму были приложены стихотворения «Стокгольм» и «Природа» («Так вот и вся она, природа...») [49]. Ближе к концу июня, в день отъезда из Лондона в Париж, Гумилев отправил «деловое» письмо Михаилу Лозинскому:

«Дорогой Михаил Леонидович, я просидел в Лондоне две недели и сегодня еду дальше. В Лондоне я не потерял времени даром. Видел много поэтов, художников, эссеистов; дал интервьюеру одной литературной газеты (еженед.<ельной>) общий мой взгляд на современную поэзию, пришел на помощь одному переводчику в составлении антологии совр.<еменных> русских поэтов. В этом я очень просил бы и твоей помощи. Переводчику необходимо знакомиться с поэзией последних лет, чтобы написать вступленье, и может быть, ты бы мог выслать нужные книги. Подробности относительно пересылки и денег тебе напишет Анреп.

Нужно достать: В. Иванов: Соr Ardens (оба тома) и «Нежная тайна», А. Белый: Золото в лазури, И. Анненский: Кипарисовый ларец, Ахматовой: корректуру Белой стаи [50], Мандельштама: Камень (второй, если еще нет третьего) [51], Лозинского: Горный ключ, Ходасевича: Счастливый Домик, Клюева все три книги [52], Кузмина: Осенние озера и Глиняные голубки, Гумилева: Чужое небо, Колчан и оттиск «Дитяти Аллаха» [53]. И, если можно, декабрьскую книгу «Русской мысли» (ст.<атья> Жирм.<унского>) [54] и № Аполлона со статьями об акмеизме [55].

Я чувствую себя совершенно новым человеком, сильным, как бык [56], и помолодевшим, по крайней мере, на пятнадцать лет. Написал уже десяток стихотворений, и строчки бродят в голове. По-английски уже объясняюсь, только понимаю плохо. «Дельвига нету со мной...» [57], вот одно горе. Помнишь, что мы должны после войны вместе ехать за границу. А что делает неверный Шилей? [58] Впрочем, я не имею права задавать вопросы, потому что до сих пор не знаю, куда мне писать.

Отношение к русским здесь совсем неплохое, а к революции даже прекрасное. Посылаю тебе одно из моих последних стихотворений, если папа̀ захочет, пусть печатает в «Аполлоне», с твоего одобрения, потому что я еще не знаю, хорошо оно или плохо.

Кланяйся от меня всем, кто еще не забыл меня.

Жму твою руку

твой Н. Гумилев.

Прости, что опять беспокою тебя просьбами, но это для русской поэзии».

Оригинал письма написан черными чернилами на двойном листе бумаги. На второй его половине — стихотворение «В Северном море», в другой редакции по сравнению с вошедшим в «Костер», с дополнительным, исключенным в сборнике восьмистишием «Чтоб англичане, не немцы…». Для нас это восьмистишие наиболее интересно, так как оно говорит о политических взглядах Гумилева, о том, что в политике он все-таки разбирался — выше было рассказано о победе Венизелоса над «своим господином», королем Греции Константином в июле 1917-го года. Письмо без даты, скорее всего, было передано с нарочным. На конверте нет никаких пометок, штемпелей и надписей, кроме адреса: Петроград, Разъезжая, 8, редакция журнала «Аполлон». Михаилу Леонидовичу Лозинскому. Вот этот первоначальный вариант, написанный, видимо, на корабле, по дороге из Бергена в Англию — как будет показано ниже, до 12-го июня.

             В СЕВЕРНОМ МОРЕ

О, да, мы из расы
Завоевателей древних,
Взносивших над Северным морем
Широкий крашеный парус
И прыгавших с длинных стругов
На плоский берег нормандский —
В пределы старинных княжеств
Пожары вносить и смерть.

Уже не одно столетье
Вот так мы бродим по миру,
Мы бродим и трубим в трубы,
Мы бродим и бьем в барабаны:
— Не нужны ли сильные руки,
Не нужно ли твердое сердце,
Горячая кровь не нужна ли
Республике иль королю? —

Чтоб англичане, не немцы,
Возили всюду товары,
Чтоб эльзасские дети [59]
Зубрили Гюго, не Гете,
Чтоб Джиолитти [60] понял,
Как сильно он ошибался,
Чтоб устоял Венизелос [61]
В борьбе с господином своим.

Эй, мальчик, неси нам
Вина скорее,
Малаги, портвейну,
А главное — виски!
Ну, что там такое:
Подводная лодка,
Плавучая мина?
На это есть моряки!

О, да, мы из расы
Завоевателей древних,
Которым вечно скитаться,
Срываться с высоких башен,
Тонуть в седых океанах
буйной кровью своею
Поить ненасытных пьяниц —
Железо, сталь и свинец.

Но все-таки песни слагают
Поэты на разных наречьях,
И западных, и восточных;
Но все-таки молят монахи
В Мадриде и на Афоне,
Как свечи горя перед Богом,
Но все-таки женщины грезят —
О нас, и только о нас.

Актуальные в 1917 году строки, Гумилев исключил из стихотворения при подготовке «Костра». Хотя при выходе «Костра», в июле 1918 года, они не потеряли своей значимости — война продолжалась, и ее исход был еще не ясен. Но в заключившей позорный сепаратный мир с Германией России они могли быть либо неправильно поняты, либо могли не пройти по цензурным соображениям. Ведь Джованни Джолитти, как и большевики, был противником продолжения войны и  участия в ней Италии, и слова, что «сильно он ошибался», были равносильны несогласию с реализованной большевиками политикой. Венизелос, как сказано выше, добился того, чтобы Греция присоединилась к Союзу стран согласия (к Антанте), в отличие от России, изменившей своим союзническим обязательствам. Строки с упоминанием этих государственных деятелей могли быть восприняты как крамола, или, по крайней мере, для России летом 1918-го года они, к сожалению, утратили свою актуальность. Гумилев, понимая это, исключил их из сборника. Что касается «эльзасских детей», то они, как и пожелал поэт, стали вскоре «зубрить Гюго, не Гете».

Вернемся к письмам. По письму Лозинскому мы можем судить только о том, что Гумилев пробыл в Лондоне две недели. Единственным обнаруженным документом, называющим точное время его появления в Париже, является опубликованный Глебом Струве дополненный послужной список, где сказано: «Прибыл в Париж — 1 июля 1917 года» [62]. Но это означает только то, что Гумилев появился в Париже не позже 1 июля. Лозинскому он писал, что «я просидел в Лондоне две недели и сегодня еду дальше». Добраться до Парижа из Лондона можно за сутки, и вначале я предполагал, что Гумилев выехал из Лондона 29-30 июня, следовательно, попал он туда из Бергена не ранее 15-го июня. Морской переход из Бергена до Лондона занимал от двух до трех суток. Ларисе Рейснер 5 июня он писал из Бергена: «Скоро (но когда неизвестно) думаю ехать дальше». Получалось, что после отправленных писем матери и Ларисе Рейснер, Гумилев оставался там еще почти неделю. Однако один обнаруженный документ нарушил это построение, но об этом и об одной связанной с этим загадкой будет сказано в конце данной главы, посвященной пребыванию Гумилева в Лондоне.

Первый, кого назвал Гумилев в письме Ахматовой и с кем он, безусловно, в первую очередь встретился в Лондоне — Борис Анреп, об отношениях которого с Ахматовой он, конечно, догадывался [63]. Об этом было сказано ранее, и повторяться здесь я не буду. В своем рассказе Лукницкому в 1925 году Ахматова своеобразно прокомментировала это письмо: «Помните, он пишет — что Борис Анреп о тебе вспоминает и т.д.? Подумайте, как Коля был благороден! Он знал, что мне будет приятно узнать о нем ... (Н.С. знал, что АА любит Анрепа)» [64]. Борис Анреп служил в Русском правительственном комитете в Лондоне (Russian Government Secretary) — военной службе, ве­давшей закупками оружия. Анреп был главным и активным проводником Гумилева по английской культурной жизни [65]. Б. Анреп свободно владел английским языком — в детстве в семье постоянно жили английские гувернантки; лето 1899 года он провел в английской семье в Грэйт Миссендене, графство Бакингемшир (Great Missenden, Buckinghamshire), но говорил с сильным акцентом. В 1908 г., познакомившись через Н.В. Недоброво с уже упоминавшимся выше художником Д.С. Стеллецким, он бросил юридический факультет Санкт-Петербургского университета, чтобы учиться изобразительному искусству: сначала в Париже, затем, после поездок в Италию и Грецию с целью изучения мозаики, в Эдинбурге (1910—1911 гг.). В 1911 г. он устроил свою собственную студию мозаики в Лондоне. Еще в Париже он сошелся с английскими художниками Генри Лэмом (Henry Lamb; 1883 — 1960) и Огастусом Джоном (Augustus John; 1878 — 1961), познакомился через них с критиком Роджером Фраем, о котором будет сказано ниже. В Лондоне постоянно общался с современными художниками, литераторами, культурными деятелями т.н. группы «Bloomsbury Group». В 1912 г. он сотрудничал с Фраем и критиком Клайвом Бэллом (Clive Bell; 1881 — 1964) при организации второй постимпрессионистской выставки «Британские, французские и русские художники» в галерее «Grafton Galleries» [66], где были выставлены полотна Н. Гончаровой, М. Ларионова, К. Петрова-Водкина, М. Сарьяна и др. В 1913 году, с помощью О. Джона, Анреп устроил свою первую персональную выставку в галерее «Chenil Gallery». В 1912-1914 гг. Анреп также написал четыре статьи о живописи для журнала «Аполлон». В начале войны он вернулся в Россию, воевал в Галиции, в 1915 году получил назначение секретарем в Русский правительственный комитет в Англии, судя по всему, благодаря содействию английского экономиста Мейнарда Кэйнза (1883—1946) [67], работавшего в 1915-1919 гг. в Министерстве финансов, частого гостя имения Гарсингтон Мэнор, о котором будет сказано ниже.

Русский правительственный комитет располагался, как сказано в письме Гумилева Ахматовой, в так называемом «Индийском доме» — «India House». По мнению Р. Тименчика, здание это размещалось по адресу: Лондон, Кингсуэй (Kingsway), 36 — 38 [68], но подтверждения этого адреса в интернете и других источниках обнаружить не удалось. По моему мнению, «Индийский дом» следует искать в других местах. В военное время в «Индийском доме» размещались русские военные службы в Лондоне. Вначале я склонялся к тому, что «India House» («Индийский дом») — это размещавшаяся в Лондоне с 1905 по 1910 год неофициальная националистическая (почти террористическая) организация, с точно таким названием; она была ликвидирована в 1910 году. Однако место сходки членов этой организации располагалось в северной части Лондона, довольно далеко от центра, по адресу: Авеню Кромвеля, 65, Хайгейт (65, Cromwell Avenue, Highgate, North London). По мнению Майкла Баскера, вряд ли там могли размещаться русские правительственные организации. Точно и однозначно установить местоположение «русского» «India House» пока не удалось. В наше время так называется расположенное в центральной части Лондона, в районе, где сосредоточены различные учреждения и представительства разных стран, индийское посольство; его адрес: улица Олдвич (Aldwych). Однако это здание представительства Индии (на карте Лондона — «India House») было построено только в 1930 году. От центра этой овальной улицы к северу лучом отходит упоминавшаяся улица Кингсуэй. В 19-м веке представительства колониальной Индии (которые могли называться «Индийским домом» — «Foreign and India Offices») размещались неподалеку, рядом с парком Сент-Джеймс-парк. Известен также т.н. «Восточный индийский дом» на Лиденхолл-стрит («East India House», Leadenhall Street, City of London). Однако, скорее всего, основные русские службы (по крайней мере, те, с которыми Гумилев был связан как в июне 1917-го года, так и в начале 1918-го года) во время войны располагались по адресу: площадь Бедфорд-сквер, 30 (London, 30, Bedford square). Хотя в справочной литературе и в интернете подтвердить этот адрес не удалось, но именно его указал сам Гумилев в недавно обнаруженном (не вошедшем в ПСС) письме М. Ларионову из Лондона, посланном уже в январе 1918-го года — как свой служебный адрес, по которому ему должны отправляться письма. О самом письме будет сказано позже. Вряд ли за те месяцы, пока его не было в Лондоне, русские службы могли быть перемещены в новое помещение. Как удалось выяснить, это здание, видимо, после расформирования русских военных учреждений, в 1919-м году занял известный английский издатель Джонатан Кейп, учредивший в нем издательство Jonathan Page and Company. В наше время там размещается Институт искусств Сотби (Sotheby's Institute of Art — 30, Bedford Square, Bloomsbury).

В центре - площадь Бедфорд-сквер; слева - здание "Foreign and India Offices" в парке Сент-Джеймс-парк; справа - здание на Авеню Кромвеля, 65, где до 1910-го года размещалась организация "India House".

Среди многочисленных бумаг, оставленных Гумилевым Анрепу перед возвращением в Россию весной 1918-го года, наибольший интерес для нас представляет его записная книжка с краткими записями, перечнями книг, разными адресами, обозначенными местами и датами встреч [69]. Как пишет Глеб Струве, «большая часть этих записей сделана не рукой Гумилева, но некоторые из них представляют интерес, поскольку они имеют отношение к кругу его знакомств и кругу чтения, и мы приводим их в постра­ничном порядке». То, что «большая часть этих записей сделана не рукой Гумилева», с моей точки зрения, объясняется очень просто: все записи, касающиеся адресов, мест и времени встреч, названий книг (таких записей — большинство) сделаны по-английски, который он только-только начинал осваивать, о чем сообщил Лозинскому: «По-английски уже объясняюсь, только понимаю плохо». Писать по-английски он просто не мог, и каждый раз просил сделать соответствующую запись своего компаньона. Записи эти помогли в «расшифровке» писем и позволили достаточно точно реконструировать весь, весьма насыщенный период пребывания Гумилева в Лондоне в июне 1917-го года. Хотя книжка могла заполняться вплоть до весны 1918-го года, когда Гумилев вновь попал в Лондон, и на значительно более длительный срок (часть записей относится к его пребыванию во Франции), большинство записей в ней связано с двухнедельной задержкой в Лондоне в 1917-м году. Эту книжку использовала Э. Русинко в своей публикации «Гумилев в Лондоне: Неизвестное интервью» [70], а также Майкл Баскер в используемой мною работе. Так как ее ни разу не перепечатывали после публикации Глебом Струве в 4-м томе «Сочинений», записная книжка полностью приведена в «Приложении-1» к этому выпуску. Это поможет любопытствующему читателю проверить степень ее текущей «расшифровки». В дальнейшем ссылки на нее будет даваться как «ЗК — номер страницы».

Следующие, кого упоминает Гумилев в письме Ахматовой — сослуживцы Бориса Анрепа по «India House» — Вадим Гарднер и Бехгофер.

Гарднер Вадим Данилович (18/30.6.1880, Марко-Вилле близ Выборга — 20.5.1956, Хельсинки) [71], настоящая фамилия де Пайва-Перера Гарднер, родился в семье американского подданного Даниэля-Томаса Гарднера и писательницы и переводчицы Е.И. Дыховой. Учился в Петербурге на юридическом факультете университета. В феврале 1913 г. он был принят в Цех поэтов, печатался в «Гиперборее», «Русской мысли». До революции Гарднер выпустил два сборника стихов, на один из них Гумилев поместил рецензию в журнале Аполлон, 1913, №2 [72]. Последний его сборник стихов вышел в 1929 году в Париже — «Под далекими звездами». В 1916 году он принял русское подданство, был призван на военную службу и служил в Лондоне вместе с Анрепом, работал в комитет по снабжению союзников оружием при генерале Гедройце [73]. Нам В. Гарднер особенно интересен тем, что в апреле 1918 года ему довелось возвращаться в Россию на одном пароходе с Гумилевым, о чем он рассказал в своей поэме, которая будет приведена ниже. С 1921 года Гарднер жил в родном городе в Финляндии, так что нельзя говорить, как это принято, что он «сбежал» из России или «эмигрировал».

В «India House» служил и Бехгофер. С ним мы уже встречались ранее, когда в конце декабря 1914-го года Гумилев ненадолго приезжал с фронта в Петроград. Там, в «Бродячей собаке», Гумилев с ним познакомился [74]. Вскоре Бехгофер в журнале «The New Age», в разделе «Письма из России», поместил заметку о беседе с поэтом [75]. Карл Эрик Бехгофер [76] (Bechhofer) (известен также под фамилией Робертс (или Bechhofer-Roberts); 1894—1949) — прозаик, переводчик, журналист, автор многочисленных биографий, романов [77], путевых записок, был иностранным корреспондентом в Петрограде. С декабря 1914 по ноябрь 1915 г. посылает в редакцию еженедельника «Нью-Эйдж» («The New Age») серию «Писем из России». В июне 1917 г. Бехгофер взял интервью у Гумилева для того же журнала, о чем Гумилев написал Лозинскому. В лондонской записной книжке («ЗК-3») указан адрес редакции и приведено замечание Гумилева, по-французски: The New Age / 38 Cursitor St. / Chancery Lane. «Le journal le plus éclairé de l'Angleterre» («Самый просвещенный журнал Англии»). Интервью было опубликовано уже 28 июня. Вот несколько фрагментов из него [78]:

«Недавний проезд через Лондон Гумилева, одного из на­иболее известных молодых русских поэтов и литературного редактора петроградского «Аполлона», дал мне возможность ознакомиться с его воззрениями на поэзию нынешнего дня.

«Мне кажется, — сказал он, — что мы покончили теперь с великим периодом риторической поэзии, в которую были погружены почти все поэты девятнадцатого века. Сегодня основная тенденция та, что каждый стремится к экономии слов, которая была совершенно неизвестна как классическим, так и романтическим поэтам прошлого, таким, как Теннисон, Лонгфелло, Мюссе, Гюго, Пушкин и Лермонтов. Они рассказывали свою поэзию, а мы хотим сказать ее! Другая параллельная тенденция сегодня — это поиск образной про­стоты по контрасту с творчеством символистов, которое было очень усложненным, преувеличенным и иногда даже бессвязным. Новая поэзия ищет простоты, ясности и досто­верности. Забавным образом все эти тенденции невольно напоминают нам о лучших произведениях китайских поэтов, и интерес к последним явственно увеличивается в Англии, Франции и России. И все же повсюду, кажется, есть стрем­ление к подлинно национальным формам поэзии. Англий­ские поэты — Г.К. Честертон, Йейтс и «А.Е.» [79], например, — работают над восстановлением балладных форм и фольклора, потому что английское лирическое творчество находит в них свое высшее выражение. По сходной причине фран­цузские поэты пишут очень простые и очень ясные стихотворения — почти песенки. В частности, я мог бы назвать Вильдрака, Дюамеля [80] и других. В России сегодняшние поэты пробуют разнообразные темы и формы в надежде заполнить пробелы в молодой поэзии своей нации. Тем не менее, они, как и другие, отклоняют иноземные образцы и темы. Они пишут не баллады и песенки, а стихи психологического содержания, соприкасающиеся с нынешними культурно-философскими направлениями мысли, как русскими, так и иностранными. Что касается свободного стиха, мы должны признать, что он завоевал права гражданства в поэзии каж­дой страны. Тем не менее очевидно, что верлибр должен использоваться крайне редко, поскольку он является только одной из недавно найденных форм и ни в коей мере не за­мещает все остальные. <…>

Я не думаю, что у футуризма в поэзии есть будущее, просто потому, что футуризм в каждой стране отличен от своих собратьев; и все футуризмы, вместе взятые, не соста­вят единой школы. Например, в Италии футуристы — ми­литаристы, в России они — пацифисты. К тому же футу­ристы построили свои теории на полном презрении к искусству прошлого, а это неизбежно оказывает очень дурное влияние на их художественное развитие, на их вкус и на их технику».

Гумилев сказал, что, по его мнению, место старого про­заического театра займет возрожденная поэтическая драма. Современные поэты обладают тем преимуществом, что они более раскованы, нежели их предшественники, и сама поэзия стала богаче в нюансах и в энергии выражения. <…> Поначалу сти­хотворные драмы, скорее всего, будут проваливаться, но при повторении наверняка понравятся публике. «К сожалению, нарастающая в обществе жажда зрелищ — хлеба и зре­лищ! — и неизменно высокие постановочные расходы сковы­вают предприимчивость театральных руководителей. Это очень печально, потому что в новом репертуаре стихотвор­ной драмы нашлось бы место и новым художникам, и но­вым композиторам, которые сегодня столь же далеки от публики, как и писатели. Новый театр, как я представляю, не будет театром бледных событий, бледных движений и эмоций наподобие театра Метерлинка, но, напротив, будет исполнен страстей, действия и возвышенных моментов. В конце концов, только театр способен ознакомить широкую публику с искусством ее современников. <…>

Я спросил Гумилева, не находит ли он, что сейчас — период эпоса. «Нет, это не время эпоса. Эпос всегда следует за событиями, которые в нем воспеваются. А мы сейчас находимся посреди великих событий, и, следовательно, сей­час время драмы, и оно будет, по-видимому, еще некоторое время продолжаться. Совершенно очевидно, однако, что со­бытия нашего сегодня на несколько веков вперед обеспечат эпосом будущие поколения. <…>

Из других форм поэзии, — можно сказать, что отжила свой век дидактическая поэзия. Слишком развилось наше чувство юмора, слишком мы утончились, чтобы выслушивать моральные наставления в стихах. Остается поэзия мистическая. Ныне она переживает возрождение только в России, где она связана с великими религиозными идеями народа. <…> Да и во Франции тоже можно надеяться на возрождение мистической поэзии, подобной той, которая уже видна в произведениях Поля Клоделя и Франсиса Жамма. <…>»

Я спросил Гумилева, не полагает ли он, что может су­ществовать связь между поэтической драмой и мистической поэзией. «Мне кажется, — ответил он, — что они ведут в раз­ные стороны. Одна — о душе, другая — о духе. Когда се­годняшний поэт чувствует ответственность за себя перед ми­ром, он старается обратить свою мысль к поэтической дра­ме как к высшему выражению человеческой страсти, чисто человеческой страсти. Но когда он задумывается о конечной судьбе человечества и о загробной жизни, он неизбежно обратится к мистической поэзии».

Интервью Гумилева было замечено. Две недели спустя, в номере от 12 июля 1917 г., появилось «Письмо в редакцию» одного скептически настроенного читателя (и весьма традиционного поэта), некоего J.A.M.A., оспаривавшего почти все позиции Гумилева и даже предположившего в заключение, «что мистер Гумилев сам — не поэт» [81]. Бехгофер выступил в защиту Гумилева в следующем номере, подчеркнув, что «Гумилев хорошо известен не только в России, но также и среди переводчиков с русского на Западе как лидер молодой школы современной русской поэзии, влиятельный литературный и художественный критик» [82]. Больше имя Гумилева в этом журнале не упоминалось, однако не исключено, что он получил приглашение писать о русской поэзии именно от журнала «The New Age». Началом первой такой статьи, возможно, является набросок «Вожди новой школы» в его «Записной книжке» [83].

Судя по письму к Ахматовой, скорее всего, у Бехгофера в Лондоне Гумилев и остановился, однако установить адрес проживания Бехгофера пока не удалось. Исходя из отсутствия в записной книжке адресов Анрепа и Бехгофера, они его и встречали, и их адреса он знал заранее. Забегая вперед, отметим, что после окончания Первой мировой войны Бехгофер дважды приезжал в революционную Россию [84]. Его впечатления нашли отражение в двух книгах: Bechhofer C.E. In Denikin’s Russia and the Caucasus, 1919-20: Being the Record of a Journey to South Russia, the Crimea, Armenia, Georgia, and Baku in 1919 and 1920 (London 1921); Bechhofer C.E. Through Starving Russia: Being the Record of a Journey to Moscow and the Volga Provinces in August and September 1921 (London, 1921; книга имела посвящение «To Helen and Boris Anrep»).

Обратите внимание на даты второго посещения России — август и сентябрь 1921-го года. В пятой главе второй из этих книг Бехгофер упоминает о встречах в Москве в августе 1921 г. с Маяковским, Есениным, Мариенгофом, Шершеневичем, Каменским и др.: «За исключением Брюсова, все они — поэты весьма новаторской школы. Они называют себя «имажинистами», и те, с которыми я встречался, задавали мне много вопросов о своих английских и французских предшественниках, «имажистах». Тогда же мне говорили, что из моих двух лучших друзей среди более молодых русских поэтов, Сергей Городецкий только что умер в Баку [sic], а Николай Гумилев сидел в тюрьме в Петрограде. В их лавке мне удалось купить <…> последние произведения имажинистов, а также произведения Блока, Гумилева, Белого и др. Однажды вечером, спустя некоторое время, я обнаружил в городе кафе под названием «Кафе имажинистов», где я встретил, среди других, Есенина и Мариенгофа. Они передали мне страшную новость о том, что Гумилев только что был расстрелян в Петрограде, вместе с шестьюдесятью другими, в том числе тринадцать женщин, по какому-то казавшемуся большей частью фальшивым обвинению в заговоре с финскими и американскими секретными службами. Гумилев — первый русский поэт, казненный большевиками» [85]. Этими же словами Бехгофер также сообщил о расстреле Гумилева в пространном «Письме» о русской литературе в литературном приложении к газете «Таймс» от 13 октября 1921 года [86]. Как констатировала Э. Русинко, «письмо» Бехгофера было, «фактически, первым некрологом Гумилева в западной прессе» [87].

Ко времени лондонской встречи с Гумилевым, Бехгофер уже стал редактором английской «Антологии русской прозы XIX в.» (Bechhofer C.E., ed. A Russian Anthology in English. London, Keegan Paul, 1917) и издал книгу переводов русской драматургии (Five Russian Plays, with one from the Ukrainian. Translated from the originals with Introduction by C.E. Bechhofer. London, 1916; произведения Фонвизина, Чехова (2 шуточные пьесы), Евреинова; «Вавілонський полон» Л.П. Косач). Любопытно отметить, что как раз в те дни, когда Бехгофер пригласил бывшего «синдика» «Цеха поэтов» «остановиться у него», он опубликовал интервью с английским художником Огастусом Джоном о возможности учреждения английского «Цеха художников», рассматриваемого на фоне оккультных «цеховых» традиций от древних египтян до франкмасонов и розенкрейцеров [88]. В 1920 г. Бехгофер также опубликовал перевод «Двенадцати» Блока, с иллюстрациями М.Ф. Ларионова [89]. Однако после вышеупомянутых длительных путешествий во время гражданской войны, видимо, его увлечение Россией угасало. Его дальнейший творческий путь отмечен такими разнообразными публикациями, как первый, полутеософский роман под названием «Сокровище брахмана» (The Brahmin’s Treasure. London, 1923), отмеченные выше в примечаниях детективные и фантастические произведения, а также разоблачительное исследование под названием «Правда о спиритизме» (The Truth about Spiritualism. London, 1932).

Бехгофер, вместе с Анрепом, устраивали Гумилеву различные знакомства. Анреп вращался в элитарных литературно-художественных кругах Лондона и, несомненно, ввел в них и Гумилева. Одним из первых, с кем он познакомил Гумилева в Лондоне, был впоследствии ставший знаменитым писатель Олдос Хаксли [90]. Анреп стал общаться с О. Хаксли в октябре 1916 года, проявив к нему, к немалому удивлению сдержанного англичанина, большую симпатию [91]. Анреп только что устроил на работу в India House протеже О. Моррелл, будущую невесту Хаксли Марию Нис (Maria Nys), к которой он сам, видимо, был далеко не равнодушен. Будущий знаменитый писатель, в 1916 году дебютировал сборником модернистских стихотворений «Горящее колесо» (The Burning Wheel) [92]; в конце 1917-го года он выпустил второй сборник стихов «Иона» (Jonah). Хаксли отозвался о Гумилеве в письме к гувернантке дочери леди Оттолин Моррелл от 14 июня 1917 года. Из него следует, что, несмотря на упомянутые Лукницким «занятия английским языком», Гумилев предпочитал в Англии изъясняться по-французски: «Я встречал Гумилева, известного русского поэта (о котором я, правда, ничего раньше не слышал, — но все же!), и редактором газеты «Аполлон». С большим трудом мы беседовали по-французски: он говорит на этом языке с запинками, а я всегда начинаю заикаться и делаю чудовищные ошибки. Тем не менее, Гумилев показался мне весьма интересным и приятным человеком. Анреп собирается привезти его в ближайшее воскресенье в Гарсингтон» [93]. Употребленная Хаксли глагольная форма подлинника («I have been meeting a distinguished Russian poet…» — «Я встречал известного русского поэта…») предполагает более чем одну их встречу. Помимо факта знакомства Гумилева с Хаксли, письмо это для нас очень важно указанной в нем датой отправки — 14 июня 1917 года. Вряд ли Анреп познакомил Гумилева с Хаксли в первый же день его приезда. Поэтому можно предположить, что Гумилев появился в Лондоне, по крайней мере, за несколько дней до этого. Вряд ли ранее 9-10 июня, но не позже, как я предполагаю, — 11-12 июня. Следовательно, Лондон он покинул не позже 25-26 июня. Зафиксируем эту дату, и в конце рассказа о пребывании в Англии вернемся к ней. Еще в этом письме важно упоминание Гарсингтона.

Гумилев посетил располагавшееся недалеко от Оксфорда имение Гарсингтон Мэнор (Garsington Manor) в субботу и воскресенье, 16-17-го июня. По словам Хаксли, это было в «ближайшее воскресенье» (после 14-го июня), и этот визит помечен в записной книжке («ЗК-4»): «Lady Ottoline Morrell / Garsington Manor / Garsington / near Oxford / St. Wheatley Oxford / Paddington». Там же записано расписание поездов от крупнейшего вокзала Лондона Паддингтон до Оксфорда. Видно, что уехал Гумилев из Лондона 16 июня, в субботу, в 9 ч. 50 м. утра (поезд прибыл в Оксфорд в 11 ч. 15 м. дня). А назад в Лондон он вернулся 17 июня, в воскресенье, в 2 ч. 20 м. дня. Ночевал поэт в самом центре Оксфорда, в отеле «The Eastgate Hotel», на улице High Street, в комнате №19. Об этом также сказано в записной книжке («ЗК-5»): ««The Eastgate Hotel / High St. / Oxford. Room №19». Отель этот, по тому же адресу, принимает гостей и в наши дни.

Хозяйкой имения Гарсингтон Мэнор была леди Оттолин Моррелл (Ottoline Morrell, 1873—1938), аристократка, потомок герцога Веллингтона, покровительница литературной и интеллектуальной жизни, была связана, прежде всего, с группой «Блумсбери» (Bloomsbury Group), названной по району в центре Лондона, объединившей в те годы писателей, художников и интеллектуалов. В мае 1915 г. О. Моррелл и ее муж, либеральный член парламента Сэр Филипп Моррелл (Philip Morrell), поселились в приобретенном ими в 1913 г. усадебном дом при деревне Гарсингтон, в пяти милях к юго-востоку от Оксфорда: «Двухэтажный усадебный дом, с чердаками и высокими остроконечными крышами, был построен из серого котсуольдского камня, со сводчатыми окнами, посреди 200 акров садов и сельскохозяйственных земель. Двойные чугунные ворота открывались прямо с дороги на маленький дворик, покрытый гравием, ведущий к парадному входу; но настоящая передняя часть дома была с другой стороны, и выходила на беркширское возвышение. Большой сад спускался с несколькими прудами к фруктовому саду, за которым лежали открытые поля с великолепным видом на Виттенгамский лес. Это был один из красивейших домов графства Оксфордшир, первоначально построенный, как говорилось, для какого-то монашеского ордена; также говорилось, что его пруды были упомянуты в земельной описи Вильгельма завоевателя» [94]. На несколько лет, с 1915 до начала 20-х годов, этот дом стал «почти что центром английской интеллектуальной и культурной жизни» [95]. Анреп, который познакомился с О. Моррелл через своего друга художника Г. Лэма, и близко общался с ней еще в Париже в начале 1911 г., уже посещал Гарсингтон Мэнор несколько раз [96]. К характеристике отношений можно добавить, что спутница Лэма 1911 года Хэлен Мэйтланд вскоре ушла от него к Анрепу, в 1918-м году стала его второй женой, а в 1926-м году ушла к Р. Фраю. Ниже будет приведен портрет семьи Анрепа, выполненный Г. Лэмом в конце 1910-х годов.

Единокровная сестра Герцога Портлендского, жена либерального члена парламента, леди Оттолин Моррелл была любовницей Бертрана Рассела, конфиденткой Литтона-Стрэчи [97] и близким другом писателей Генри Джеймса, Олдоса Хаксли, Т.С. Элиота и других. В ее оксфордширском имении Гарсингтон Мэнор в разные годы, можно было встретить Д.Г. Лоуренса [98], У.Б. Йейтса [99], Вирджинию Вулф, Арнольда Беннета [100], Огастуса Джона [101] и других знаменитостей. Здесь Анреп познакомился со своими соотечественниками из Русского Балета — Дягилевым, Нижинским, Бакстом. В мемуарах леди Оттолин есть свидетельство, что уже в марте 1916 года Анреп стал знакомить ее друзей с русскими офицерами [102]. К сожалению, она не упоминает имени Гумилева, однако, как следует из приведенных выше писем, Гумилев посетил Гарсингтон 16 — 17 июля.

Имение Гарсингтон Мэнор в Оксфордшире; леди Оттолин Моррелл; отель "The Eastgate Hotel" в Оксфорде, где ночевал Гумилев.

Поскольку выше (и в другой посвященной Гумилеву литературе) названы имена многих знаменитых посетителей Гарсингтона, следует уточнить, с кем из них мог встретиться Гумилев в июне 1917 года. Большинство все-таки в это время отсутствовало. По мнению Майкла Баскера, тогда в имении не могли быть, например, ни Кэтрин Мэнсфилд, ни Вирджиния Вулф, ни Г. Литтон-Стречи, ни Т.С. Элиот, ни У.Б. Йейтс, с которым Гумилев встретится на следующей неделе. В это время Йейтс вращался в других кругах, и впервые он побывал в Гарсингтоне только в конце 1919 года [103]. В ту субботу и воскресенье не было даже О. Хаксли, до этого долго проживавшего в Гарсингтоне, где он работал на ферме. Вопреки предположениям некоторых комментаторов, ни тогда, ни потом, Гумилев не мог познакомиться и с писателем Д.Х. Лоуренсом, с которым О. Моррелл порвала отношения в начале 1917 г., прочитав в рукописи его новый роман «Влюбленные женщины» (Women in Love), и усмотрев в Гермионе Роддич и ее поместье Бредалби «унизительное», карикатурное изображение себя и жизни в Гарсингтоне (в печатном тексте 1920 г. «описания дома и сада были изменены, некоторые из самых обидных эпизодов были удалены» [104]. За все время пребывания Гумилева в Англии Лоуренс жил в крайне стесненных обстоятельствах, в Корнуолле и Ньюбери, проведя только три дня в Лондоне, по неотложным делам, в марте 1918 года. Не исключено, однако, что в Гарсингтоне 16-17 июня 1917 года был философ Бертран Рассел.

После того, как мы очертили круг тех, с кем мог встретиться (или не встретиться) Гумилев у леди Оттолин Моррелл, было бы любопытно понять, о чем собравшиеся гости могли беседовать. Ведь не ради же только чашки кофе собирались в этом доме! Возможность присутствия у леди Оттолин Моррелл Бертрана Рассела позволила Майклу Баскеру предположить, какой темы не могли не коснуться в своих беседах гости Гарсингтон Мэнор и русский офицер Николай Гумилев в субботу и воскресенье 16-17 июня. Ведь как раз накануне, 14-15 июня, известный английский поэт Зигфрид Сассун (Siegfried Sassoon; 1886-1967), ровесник Гумилева, завершил свое ставшее впоследствии знаменитым «этическое заявление» [105]. Если бы Гумилев попал в Гарсингтон Мэнор неделей раньше, 10 июня, он встретил бы там этого поэта. Зигфрид Сассун вернулся с фронта в апреле, с ранением в плечо, глубоко потрясенным и разочарованным как своим собственным опытом в окопах западного фронта, так и предположениями о политических целях ведения войны, подтвержденными беседами с журналистом Х. Массингэмом (касавшимися, между прочим, лицемерного изложения английскими военными целей войны «новому» Русскому правительству и неразглашения секретных договоров, заключенных между Англией и Россией в начале войны). При содействии леди Оттолин Моррелл и ее мужа Филиппа, которые 12 июня свели его в Лондоне с Бертраном Расселом и критиком и эссеистом Джоном Мидлтоном Марри (John Middleton Murry, 1889-1967; между прочим, выпустившим в 1916 году книгу «Fyodor Dostoevsky: A Critical Study»), как было сказано, Сассун объявил свою декларацию, в которой, в частности, было сказано: «Я делаю это заявление как акт преднамеренного вызова военным властям, ибо я верю, что война умышленно продлевается теми, во власти которых ее прекратить. Я солдат, убежденный в том, что я действую от имени солдат. Я глубоко убежден, что эта Война, на которую я пошел, как на оборонительную и освободительную, стала теперь войной агрессии и завоевания…» [106]. Вскоре это заявление Сассуна было зачитано в парламенте и опубликовано в прессе [107], в соответствии с советами Оттолин Моррелл, вопреки мнению ее супруга, при поддержке Бертрана Рассела, что взбудоражило английское общество. Как пишет Майкл Баскер, невозможно себе представить, чтобы наряду со светским разговором об Ахматовой (о чем Гумилев рассказал ей в своем письме), крайне рискованный протест военнослужащего и поэта Сассуна не стал предметом оживленного обсуждения в ту субботу и воскресенье в доме, являвшемся своего рода очагом весьма непопулярного тогда английского пацифизма, и явившимся именно тогда «эпицентром» этого «взрыва». Надо заметить, что приезжие русские офицеры, по-видимому, составляли некоторое экзотическое исключение на общем фоне пацифистского духа, царившего в доме [108]. Гумилев, как мне кажется, не мог остаться равнодушным к этому «крику души» своего современника и поэта, прошедшего с ним один и тот же путь — Сассун записался добровольцем на войну в первые же дни, тогда, когда и Гумилев. Но Сассун, помимо ранения, столкнулся и с личной трагедией — на войне погиб его младший брат. В июне 1917-го года он находился в достаточно тяжелом душевном состоянии, поэтому его не оказалось в Гарсингтон Мэнор, когда туда попал Гумилев, и два поэта не смогли встретиться. Протест Сассуна вскоре вылился в то, что его объявили не вполне нормальным, с диагнозом «военный невроз» (как это знакомо нам, в нашей стране!), и поместили в соответствующую клинику. Позже он продолжил службу, между прочим, закончил он ее на Персидском фронте, в Палестине, куда рвался, но так и не смог попасть Николай Гумилев.

Слева - Зигфрид Сассун. В центре - Бертран Рассел рядом с мозаикой Б. Анрепа "Lucidity" ("Ясновидение"), на которой изображен он сам. Мозаика.

Когда Гумилев покидал Россию, он должен был попасть в действующие войска и об иной участи — вряд ли задумывался. По моему мнению, к штабной службе он и в России никогда не стремился. Ведь за годы войны его неоднократно (по состоянию здоровья) хотели освободить от дальнейшего прохождения службы, и в иной раз сложнее было ее продолжить, чем на законных основаниях демобилизоваться и заняться мирными, литературными делами. Безусловно, Гумилев никогда не был пацифистом, но его и нельзя причислить к шовинистам или поборникам кровавой бойни. Не раз приходилось задумываться: почему во Франции Гумилев так легко и сразу согласился на достаточно спокойную, «штабную» жизнь при комиссаре, возможно, сам стал ходатайствовать, через друзей, о том, чтобы его оставили в Париже. Не связано ли это как-то с тем, что он мог услышать в «аристократической компании» у леди Оттолин Моррелл 16-17 июня 1917-го года? Не исключено, что брошенное тогда зерно упало на подготовленную почву, и дало всходы уже в ближайшие дни, еще в Англии, а затем — в Париже.

Следующая неделя пребывания Гумилева в Лондоне была не менее насыщена встречами с известными писателями и художниками. Скорее всего, Анреп познакомил Гумилева со своим другом Роджером Фраем (1886-1934), самым влиятельным художественным критиком своего поколения, художником, приверженцем постимпрессионизма, чьи работы часто отмечал журнал «Аполлон». В записной книжке Гумилева («ЗК-9») [109] есть важная для хронологической привязки событий пометка о завтраке с Фраем в 13.30, в четверг, 21 июня 1917 года. Приблизительно в этот период Фрай приступил к переводу стихов Малларме и, вполне вероятно, обсуждал свои планы с Гумилевым, которого также интересовал поэтический перевод.

Как предполагает Майкл Баскер, в этот же день Р. Фрай познакомил Гумилева с выдающимся ирландским поэтом Уильямом Батлером Йейтсом. В письме Ахматовой Гумилев писал: «Сегодня я буду на вечере у Йетса, английского Вячеслава». Эта фраза позволила Григорию Кружкову, переводчику и одному из лучших специалистов по английской литературе и поэзии, предположить, что Гумилев и Йейтс встретились 18 июня: «Письмо это обычно датируется «около 20 июня 1917 года». Во всяком случае, не раньше воскресенья 17 июня, когда Гумилев с Анрепом навестили леди Оттолин Моррелл и ее поместье под Оксфордом. Наиболее же вероятная дата письма — 18 июня, так как именно по понедельникам Йейтс устраивал «журфиксы» в своей лондонской квартире на Уоберн-Плейс. В этот раз он появился в Лондоне всего лишь на несколько дней, проездом из Манчестера в Ирландию, и вряд ли задержался дольше 20-го числа, судя по замечанию в письме отцу от 14 июня: «Прежде, чем ты получишь это письмо, я уже буду в Ирландии» [110]. Однако в своей неопубликованной работе Майкл Баскер уточнил, что, скорее всего, в письме Ахматовой речь идет о благотворительном вечере в Лондоне 21-го июня 1917 года — единственном публичном выступлении Йейтса в это время [111]. Это позволяет уточнить и датировку письма Гумилева Ахматовой. Следует добавить, что Йейтс тогда тяготился жизнью в Лондоне, был утомлен войной, и, проведя в английской столице чуть больше месяца, мало с кем общаясь, отправился в Ирландию в начале июля [112]. Зато как раз в мае-июне он с увлечением работал над мистериально-национальной драмой «Сновидение костей» (The Dreaming of the Bones), написанной под впечатлением британского подавления «пасхального мятежа» 1916 года, считая ее (в одном июньском письме) своей «лучшей пьесой» за многие годы [113]. Можно полагать, что на вечере 21 июня, действительно, состоялась встреча с «английским Вячеславом» автора «Гондлы», говорившего о поэзии Йейтсе и о «нарождающейся поэтической драме» в своем интервью Бехгоферу для еженедельника «The New Age», опубликованном ровно через неделю.

Встреча и разговоры с Йейтсом, по-видимому, Гумилеву запомнились и отразились на его дальнейшем творчестве. Он продолжил кельтскую мистическую тематику по возвращении в Россию, в незавершенной пьесе «Красота Морни» [114]. Гумилев переводил, уже после возвращения в Россию, пьесу Йейтса «Графиня Кэтлин». Об этом говорит опубликованный Глебом Струве автограф [115], воспроизведенный ниже. «Детективную» историю по его расшифровке Григорий Кружков захватывающе изложил в своих книгах [116]. Воспроизводя надпись на книге — «По этому экземпляру я переводил Графиню Кэтлин, думая лишь о той, кому принадлежала эта книга. 26 мая 1921 года. Н. Гумилев» — Кружков пытается «вычислить», о ком мог думать Гумилев, переводя изданную в Англии книгу. Кружков предполагает, что ею могла быть либо Анна Ахматова, либо Лариса Рейснер. Мне представляется, что более вероятна другая кандидатура, и искать ее надо не в России, а в Англии или во Франции. Скорее всего, книга стихов Йейтса с пьесой «Графиня Кэтлин» 1912-го года издания была привезена им в Россию весной 1918-го года. Ниже читатель найдет подробный рассказ о возможных «претендентках», об одной — во Франции, и нескольких в Англии, но от них остались только намеки и инициалы — «Н.В.Е.», «С. Р-ф» и т. д.

Дом Йейтса на Уоберн-Плейс. Автограф Гумилева в книге Йейтса "Стихотворения" (1912)

Кружков отмечает «удивительное сходство ирландского и российского исторического фона. <…> Существует интересный синхронизм политических событий в XX веке между Ирландией и Россией: Дублинское восстание против англичан в 1916 году (Пасхальное восстание), обретение независимости в 1918-м году, гражданская война 1921 — 1923 годов происходили почти синхронно с русскими революциями и Гражданской войной. Другая важная параллель — особый культ поэзии в этих странах и традиционно связываемый с ней ореол святости и мученичества. <…> Любовь Гумилева к Древней Ирландии легко понять: в его представлении это была страна поэтов — то есть страна, где поэт стоял наравне со жрецом и воином, где вольного певца могли избрать королем (как это произошло с отцом Гондлы), где мудрость друидов, проповедуемая «с зеленых холмов», — высшая ценность народа. Эта легендарная Ирландия вдохновляла и Йейтса…» [117]. Кружков цитирует «Канцону третью» Гумилева [118]

Как тихо стало в природе!
Вся — зренье она, вся — слух.
К последней страшной свободе
Склонился уже наш дух.

Земля забудет обиды
Всех воинов, всех купцов,
И будут, как встарь, друиды
Учить с зеленых холмов.

И будут, как встарь, поэты
Вести сердца к высоте,
Как ангел водит кометы
К неведомой им мете.

Тогда я воскликну: «Где же
Ты, созданная из огня?
Ты видишь, взоры все те же,
Все та же песнь у меня.

Делюсь я с тобою властью,
Слуга твоей красоты,
За то, что полное счастье,
Последнее счастье — ты!»

Взгляд современного исследователя о «сходстве ирландского и российского исторического фона», тем более подкрепленный событиями, еще не случившимися, можно было бы считать красивой абстракцией, не имеющей никакого отношения к нашему герою. Если бы не одно «но». В лондонской записной книжке сохранилась странная запись, указывающая на то, что в эту сторону были направлены мысли и самого Гумилева. Запись эту всегда «обходили стороной», Глеб Струве, воспроизводя ее, сопроводил одно из слов серией вопросительных знаков. Хотя, не исключено, что вопросительные знаки принадлежат и Гумилеву — никаких комментариев в 4-м томе к этой строке нет; тогда эти вопросительные знаки указывают на то, что Гумилев хотел подчеркнуть особое положение помеченного ими слова. Кто их проставил — сути дела не меняет. Вот эта запись («ЗК-8»): «triangle / Russe / Irish???? / English». Гумилев составил своеобразный «треугольник» (triangle) из трех национальных особенностей: «русское» (Russe) — «ирландское» (Irish) — «английское» (English), поместив в центр — «Irish». Вернемся теперь к «Канцоне». Знаменательна пометка А. Блока над этим стихотворением в подаренном ему автором экземпляре «Костра»: ««Тут вся моя политика», сказал мне Гумилев» [119].

В эти же дни Йейтс также общался с Р. Фраем. 26 июня он встретился с ним, чтобы обсудить вопрос о покупке картины для национальной галереи в Дублине [120]. Еще одно мелкое, но любопытное совпадение: если Гумилев отозвался в своем интервью о возможном «ренессансе мистической поэзии» в творчестве Поля Клоделя, то 10 июня Йейтс, несмотря на свое общее мрачное настроение, восхищался лондонской постановкой пьесы Клоделя «Благовещение Марии» («L’Annonce faite à Marie»).

Фрай скорее принадлежал к миру художников, владел рядом мастерских и галерей. Судя по записной книжке Гумилева, в течение своего пребывания в Лондоне он общался не только с литераторами, но и с художниками, с которыми, скорее всего, вначале свел его Анреп, также бывший более художником, чем поэтом. Очевидно, что он встречался с К.Р.У. Невинсоном, английским художником-футуристом, впоследствии — официальным военным художником («ЗК-7»): «С.R.W. Nevinson / 4 Downside Crescent / Belsize Park Tube Station / Tel. Hamp. 2258». Другая пометка в записной книжке указывает, что Невинсон рекомендовал ему встретиться в Париже с его другом, итальянским художником Джино Северини («ЗК-12»): Mons Gino Severini / 6 Rue Sophie Germain / xiv part. / C.R.W. Nevinson / atelier: 51 Boulevard Saint Jacques / (atelier 17)». Эта запись появилась незадолго до отъезда Гумилева из Лондона. По-видимому, Гумилев познакомился и с другими представителями художественных кругов Лондона. В его записную книжку («ЗК-2, 3») занесено множество названий художественных галерей: Графтона (The Grafton Galleries), Ченил (The Chenil Gallery [121]), Гросвенор (Grosvenor Gallery), «Нового английского клуба искусств» (The New English Art Club). Все эти галереи выставляли современное искусство, многие из них действуют до сих пор, и их современные адреса без труда можно найти в интернете. В записной книжке все они указаны с тогдашними адресами. Несколько раз встречается упоминание расположенных по разным адресам мастерских Омега (The Omega Club). Основанные Роджером Фраем, эти мастерские стали центром, привлекавшим художников современных направлений, их часто посещали и литераторы — Йейтс, Г. Уэллс, Б. Шоу и др.

Статья о творчестве Невинсона, появившаяся в январе 1917 года в лондонском журнале «Эгоист», была затем перепечатана «Аполлоном». Автором ее был чем-то не угодивший Гумилеву Джон Курнос [122], в письме Ахматовой Гумилев писал: «Кстати, Курнос просто безызвестный графоман, но есть другие хорошие переводчики, которые займутся русской поэзией…». А в деловом письме Лозинскому он уже, не называя Курноса, пишет: «Переводчику необходимо знакомиться с поэзией последних лет, чтобы написать вступленье, и может быть, ты бы мог выслать нужные книги…»

По убедительному мнению Майкла Баскера, этим переводчиком был Морис Беринг (Maurice Baring, 1874 — 1945), поэт, писатель, разведчик «Королевского летательного корпуса». Беринг был знатоком русской культуры и, по-видимому, хорошо говорил по-русски. В свое время он оказался очевидцем Русско-японской войны [123], до революции подолгу жил в России, отчасти — в Москве, отчасти — в имении своих друзей Бенкендорфов. Беринг был автором книг как о русской жизни [124], так и о русской литературе [125]. Перевел пушкинского «Пророка» и другие стихи. Уже после войны он выпустил «Оксфордскую антологию русской поэзии» (The Oxford Book of Russian Verse. Oxford, 1924), в которую, однако, не вошли стихи Гумилева и большинства его современников: «Несмотря на войну и революцию, — писал Беринг в своем длинном вступлении, — а может быть и благодаря им, русская поэзия продолжала и еще продолжает цвести, но поскольку настоящая книга была составлена до войны, и мне с тех пор была не доступна современная русская литература, я, за одним только исключением, не пытался представить в ней русскую поэзия сегодняшнего дня» [126]. «Исключением» явилось стихотворение Волошина «Святая Русь». Хотя стихотворения «Оксфордской антологии» были опубликованы не в переводе, а по-русски (с английским «Вступлением» и примечаниями), можно с уверенностью считать, что именно Беринг был тем переводчиком и составителем большой антологии русской поэзии, о которой шла речь в письме Лозинскому с просьбой о посылке книг. Все перечисленные в письме книги либо заполнили бы существенные пробелы в выборе Берингом «довоенных» поэтов (сборники Иванова, Анненского, Белого), либо представили бы собой «наиболее современные» дополнения к «составленной до войны» антологии (книги Гумилева, Ахматовой, Мандельштама, Лозинского, Клюева, Ходасевича). Скорее всего, из-за войны и последующих событий в России, книги эти до Беринга так никогда и не дошли. Хотя возможно также, что не дошло или не было послано Анрепом письмо к Лозинскому, о котором упоминает Гумилев — «подробности относительно пересылки и денег тебе напишет Анреп». По крайней мере, никаких следов его получения в архиве Лозинского обнаружить не удалось (письмо Гумилева там хранится). По той или иной причине, спустя несколько лет, «довоенная» «Антология» была опубликована без перечисленных Гумилевым авторов.

Вскоре после 21-го июня тот же Морис Беринг устроил встречу Гумилева с Г.К. Честертоном. Еще в письме Ахматовой Гумилев писал, что «мне обещали также устроить встречу с Честертоном». Как пишет Майкл Баскер, Беринг принадлежал к так называемому «Честербеллоковскому» кругу — назван так по именам участников встречи: Г.К. Честертона [127] и Хилэра Беллока [128]. Встреча Гумилева с Честертоном, несколько анекдотически описанная в «Автобиографии» Честертона, состоялась в салоне леди Джулиет Дафф [129] на Белгрейв-сквер (Belgrave Square) в 20-х числах июня. Фоном этой встречи, почему, возможно, Честертону она и запомнилась, послужила сильная немецкая бомбардировка, для него это был первый подобный опыт. В упомянутом выше письме Олдоса Хаксли от 14-го июня (в котором он описал встречу с Гумилевым) также описывалась сильная бомбардировка Лондона: «Вчера [немецкие самолеты] нас окружали везде; к востоку, над собором св. Павла, был адский грохот бомб, воздух был полон взрывающейся шрапнели, а над головой был слышен стук автоматов немецких и английских машин, сражающихся в воздухе. <…> Сегодня, как раз в середине этого письма, опять тревога: дальние удары. <…> Я предполагаю, что это — новая германская политика: вероятно, будут теперь налетать каждый день ...» [130]. 13 июня, когда Гумилев уже был в городе, на Лондон было сброшено более 100 бомб, погибло 162 человека гражданского населения. Честертон был в гостях у леди Дафф вместе со своим другом Хилэр Беллоком.

Во время этой встречи Гумилев изложил Честертону свою «политику», о которой он позже говорил Блоку, то есть, изложил свое мнение о роли поэта в жизни общества. Похоже, высказывания Гумилева не нашли отклика у английского писателя. Честертон оставил о встрече с русским поэтом весьма любопытные воспоминания в своей «Автобиографии», слегка язвительные, как и все его творчество, но не лишенные интереса, так как достаточно точно передают взгляды Гумилева, которые он высказывал и позже, после возвращения в Россию. Но как мне сейчас кажется, толчком к рассказу Гумилева могли послужить состоявшиеся несколькими днями ранее беседы с гостями Гарсингтон Мэнор и с Йейтсом — о той роли, которую может сыграть поэт в государственных делах. Хотя Честертон не называет имени Гумилева, говорит просто о «русском офицере и поэте», но нет никаких сомнений, что в его воспоминаниях речь идет именно о Гумилеве. Привожу их в переводе Н. Трауберг [131]. Отрывок этот — из 11-й главы «Тень меча», в которой Честертон вспоминает некоторые запомнившиеся события своей жизни, связанные с Первой мировой войной. Воспоминания писались спустя почти 20 лет:

« <…> Полковник Репингтон [132] пишет в своих мемуарах, что мы с Беллоком продолжали беседу, не заметив воздушной тревоги. Это отчасти верно. Может, мы тревогу и заметили, но беседы не прекратили. А что нам, собственно, оставалось? Сам случай я прекрасно помню, отчасти потому, что тогда впервые попал под бомбежку, хотя очень много ходил по Лондону, отчасти — из-за обстоятельств, о которых Репингтон не пишет, хотя они подчеркнули всю иронию беседы под бомбами. Случилось это у леди Джулиет Дафф. Среди гостей был майор Морис Беринг, который привел русского в военной форме, чьи речи могли перешибить замечания Беллока, а не то что какую-то бомбежку. Говорил он по-французски, совершенно не умолкая, и мы притихли; а то, что он говорил, довольно характерно для его народа. Многие пытались определить это, но проще всего сказать, что у русских есть все дарования, кроме здравого смысла. Он был аристократ, помещик, офицер царской гвардии, полностью преданный старому режиму. Но что-то роднило его с любым большевиком, мало того — с каждым встречавшимся мне русским. Скажу одно: когда он вышел в дверь, казалось, что точно так же он мог выйти в окно. Коммунистом он не был, утопистом — был, и утопия его была намного безумней коммунизма. Он предложил, чтобы миром правили поэты. Как он важно пояснил нам, он и сам был поэт. А кроме того, он был так учтив и великодушен, что предложил мне, тоже поэту, стать полноправным правителем Англии. Италию он отвел д’Аннунцио, Францию — Анатолю Франсу. Я заметил, на таком французском, какой мог противопоставить потоку его слов, что правителю нужна какая-то общая идея, идеи же Франса и д’Аннунцио, скорее — к несчастью патриотов, прямо противоположны. Русский гость отмел такие доводы, поскольку твердо верил, что, если политики — поэты или хотя бы писатели, они не ошибутся и всегда поймут друг друга. Короли, дельцы, плебеи могут вступить в слепой конфликт, но литераторы не ссорятся. Примерно на этой стадии я, как говорится в ремарках, заметил шум за сценой, а там — и страшный грохот войны в небесах. Силы злобы поднебесной изливали огненный дождь на великий город наших предков; видимо, Пруссией правили не поэты. Мы, конечно, продолжили разговор, только хозяйка принесла сверху ребенка. План поэтического правления разворачивался перед нами. Трудно в такие минуты совсем не подумать о смерти; а об идеальных или комических ее обстоятельствах написано немало. Что может быть лучше, чем умереть в особняке на Мейфер [133], когда русский безумец предлагает вам корону Англии?

Когда он ушел, мы с Беллоком направились через парк под дальние отзвуки взрывов и, выходя из бекингемских ворот, услышали сигнал отбоя, словно трубы победы. Поговорив еще немного о перспективах событий, которые переходили от крайней опасности к полному освобождению, мы простились в несколько запоздалом, но приятном волнении, и я пошел по Кенсингтон хай-роуд в дом моей матери. <…>».

Стоит обратить внимание на завершение этой главы Честертоном. Он приводит четверостишие из «Поэмы о старом моряке» С.Т. Колдриджа, причем в русском издании книги оно дано в переводе Гумилева:

Так много молодых людей
Лишились бытия,
А склизких тварей миллион
Живет; и с ними я.

Знаменательная запоздалая встреча двух писателей на страницах одной книги спустя годы! Рассуждение о роли поэтов в управлении государством возвращает нас не только в Гарсингтон Мэнор, но и к ранее цитировавшемуся стихотворению Гумилева «Ода Д'Аннунцио» [134]: «Судьба Италии — в судьбе ее торжественных поэтов». А слова о том, что «если политики — поэты или хотя бы писатели, они не ошибутся и всегда поймут друг друга. Короли, дельцы, плебеи могут вступить в слепой конфликт, но литераторы не ссорятся» — не есть ли своеобразная интерпретация услышанного Гумилевым «этического заявления» поэта Зигфрида Сассуна? По свидетельству Г.В. Адамовича, в июле 1921 года Гумилев говорил ему: «Я четыре года жил в Париже... Андре Жид ввел меня в парижские литературные круги. В Лондоне я провел два вечера с Честертоном. По сравнению с предвоенным Петербургом все это «чуть-чуть провинция» <…> В Гумилеве не было и тени глупого русского бахвальства, «у нас, в матушке-России, все лучшее». Он говорил удивленно, почти грустно» [135].

Многие писатели и художники, с которыми Гумилев встречался в Лондоне, были так или иначе связаны с журналом «The New Age» (еженедельное обозрение политики, литературы и искусства), в котором было опубликовано приведенное выше интервью Гумилева с Бехгофером. Примерно в 1911 году журнал заинтересовался поэтическими теориями имажистов, которые регулярно проповедова­ли на его страницах постоянные авторы журнала Эзра Паунд и Т.Э. Хьюм. Многое в подходах имажистов к поэзии совпадало с воззрениями акмеистов. В своем интервью, подчеркивая важность простоты, ясности и точности, Гумилев, формулируя принципы акмеизма, по сути дела, повторил положения теорий имажистов, проповедуемых в журнале «The New Age» начиная с 1911 года. Тогда Эзра Паунд ввел в еженедельнике колонку под названием «Я собираю останки Осириса», настойчиво призывая поэтов к прямоте выражения, точности наблюдений, вниманию к форме и яркости конкретных образов — все это созвучно акмеистическим установкам. Гумилев еще до приезда в Лондон мог ознакомиться с программой имажистов из статьи Зинаиды Венгеровой «Англий­ские футуристы» и из ее интервью с Эзрой Паундом, напечатанных в русском журнале «Стрелец» в 1915 году (№1, сс.93-104). Хотя Венгерова и отнеслась к имажизму критиче­ски, она перевела стихотворение Паунда «Перед сном», а также стихотворение X.Д. (Хильды Дулитл Олдингтон) «Ореада», которое считалось высшим достижением имажизма. Гумилев не мог встретиться с Хьюмом, погибшим на фронте в сентябре 1917г., однако его контакты с другими имажистами вполне возможны. В записной книжке («ЗК-3»: «The Poetry book-shop / Southampton-St. / nr. Theo­bald's Rd.») упоминается «Книжный магазин поэзии», открытый в 1913 г. Гарольдом Монро, где имажисты регулярно проводили публичные чтения. В 1913 — 1914 гг. «Книжный магазин поэзии» выпускал журнал «Поэзия и драма», авторами которого стали Арундель Дель Ре, Борис Анреп и Джон Курнос. Рассматривая пребывание Гумилева в Лондоне, вполне можно предположить его встречу с самым известным американцем-поэтом Эзрой Паундом, однако никаких документальных подтверждений этого не обнаружено. Хотя Паунд продолжал печататься в «The New Age», к 1917 году ранняя, имажистская стадия творчества Паунда, имевшая много общего с гумилевским акмеизмом, переросла в более радикальный вортицизм [136], которому Гумилев, вероятно, не должен был симпатизировать.

Независимо от того, встречался ли Гумилев с Эзрой Паундом, упоминание Гумилевым в интервью китайской поэзии позволяет предположить, что он был знаком с творчеством американ­ского поэта. Сборник переводов Паунда увидел свет в 1915 году, а за неделю до интервью с Гумилевым в «The New Age» (номер от 21 июня 1917г.) были напечатаны и некоторые другие его переводы. В записной книжке Гумилева упоминается Артур Уэлей («ЗК-9»: «A. Waley / British Museum / Museum 3070. 10 — 5»), близкий друга Фрая и еще один переводчик китайской поэзии, с которым Гумилев должен был встретиться. Синолог, сотрудник Отдела восточных гравюр и рисунков Британского музея, Уэлей выпустил в 1916 г. свои первые переводы, а в 1918 г. — издал сборник «Сто семьдесят китайских стихотворений». Как известно, в Париже Гумилев также занимался переводом стихов китайских поэтов, сборник которых «Фарфоровый павильон» вышел вскоре после его возвращения в Петрограде, летом 1918-го года. Переводы Артура Уэлея Гумилев использовал при составлении сборника — в конце книги Гумилев указывает: «Основанием для этих стихов послужили работы Жюдит Готье, маркиза Сен-Дени, Юара, Уили и др.». Так он транскрибировал его имя. Кстати, в записной книжке («ЗК-1») он помечает: «Купить в Париже: <…> 3) Антология экз[отических] поэтов: китайских, малайских, персидских, и т.д.». Но как мне кажется, визит к Уэлею в Британский музей в этот раз мог быть связан не только с предстоящими переводами китайских стихов, но и с должностью Артура Уэлея, хранителя восточной графики. Вспомним, о чем писал Гумилев с фронта Ларисе Рейснер 22 января 1917 года: «…к концу войны кроме славы у меня будет еще дивная коллекция персидских миниатюр. А ведь Вы знаете, что моя главная слабость — экзотическая живопись…» [137]

Военный союз с Россией вызвал у английских читателей живой интерес к русской литературе, и «The New Age», как и другие журналы, поощрял эту моду, часто помещая на своих страницах переводы с русского и статьи. По словам одного из переводчиков, «начался русский бум», когда все новое и оригинальное из России пользовалось спросом. В годы войны лондонские журналы ежемесячно печатали переводы Сологуба, Чехова, Анд­реева, Розанова, Евреинова и др. В «The New Age» появились английские переводы стихов Брюсова, Соловьева, Мережковского, Бальмонта, Сологуба, а также статья Мережков­ского [138]. Гумилев, возможно, собирался присоединиться к пропагандистам русской поэзии статьей «Лидеры русской школы: К. Бальмонт, Валерий Брюсов, Федор Сологуб». На­чало этой незавершенной статьи сохранилось в его записной книжке («ЗК-1-5(об)») [139].

Гумилев мог позже рекомендовать еженедельнику некоторых из своих друзей. В Париже его друзьями стали художники Н. Гончарова и М. Ларионов [140]. Вскоре после того, как Гумилев покинул Лондон, Роджер Фрай начал переписку с Ларионовым и Гончаровой, а в 1919 году он выставил работы Ларионова в мастерских Омега, поместив хвалебный отзыв в «The Burlington Magazine» [141]. Через несколько лет «The New Age» поместил статью М.Ф. Ла­рионова «Записки об искусстве: лучизм» [142], а также репродукции рисунков Ларионова и Гончаровой [143].

Последнюю, еще не рассмотренную нами группу записей в записной книжке, появившихся, видимо, перед его отъездом в Париж, и, как он тогда полагал, далее, через Италию, на Салоникский фронт, составляют короткие рекомендательные письма, написанные для него упоминавшимся в связи с «Книжным магазином поэзии» Арунделем Дель Ре [144]; они адресованы итальянским писателям Джованни Папини, Л. Джованола и П. Сгабеллари [145]. Видимо, Гумилев, собираясь отправиться на Салоникский фронт через Италию, хотел познакомиться с итальянскими литераторами. Рекомендательные письма — идентичны. Записки эти дель Ре вписал в записную книжку Гумилева карандашом. Одна из них была адресована во Флоренцию знаменитому впоследствии романисту Джованни Папини. Даем текст этой записки в итальянском подлинни­ке и в переводе:

Carissimo Papini,

Ti presento il Sig. Joumileff [sic] un poeta russo il quale se interessa moltissimo ai nostri movimenti letterari in Italia. Vuoi presentarlo ai nostri amici e aiutarlo come puoi.

Salutazione

Arundel del Re

Libreria della Voce,

Via Cavour — Florence

Дражайший Папини,

Представляю тебе г-на Жумилева, русского поэ­та, который весьма интересуется литературными течениями у нас в Италии. Пожалуйста, представь его нашим друзьям и окажи ему посильную по­мощь.

Привет.

Арундель дель Ре

Libreria della Voce, Via Cavour — Флоренция.

Две другие, схожие по содержанию, записки были обращены к Луиджи Джованола в Милане и к Пьеро Сгабеллари в Риме. В обеих была повторена ошибка в фамилии Гумилева. Как пишет Глеб Струве при публикации этих записей, «после Первой мировой войны дель Ре стал препода­вателем итальянского языка и литературы в Оксфор­де, и мне, в бытность мою студентом там, довелось с ним встречаться, но я тогда и понятия не имел о его знакомстве с Гумилевым. После Второй войны он очу­тился в Новой Зеландии, и когда я связался с ним, ока­залось, что он начисто забыл и о Гумилеве, и о напи­санных им для него рекомендательных записках»   [146]. В Париже в записную книжку была вписана еще одна рекомендация в Рим, от художника Дмитрия Стеллецкого («ЗК-21»), однако все эти рекомендации Гумилеву не пригодились, так как ему не суждено было попасть на Салоникский фронт — его оставили в Париже. А в середине января 1918 года он опять оказался в Лондоне, прежде чем окончательно вернуться в Россию.

После того, как собран и обработан весь материал, касающийся пребывания Гумилева в Лондоне, полезно еще раз заглянуть в его записную книжку. Поначалу все сделанные там записи казались расположенными бессистемно, но при внимательном чтении, после того, как были выявлены все реалии, распознаны все упоминающиеся в ней лица, выяснилось, что заполнялась она строго последовательно, и можно достаточно точно определить, когда какая запись была сделана. Хотя, конечно, ошибка на 2-3 дня возможна. Перелистаем ее и проставим приблизительные даты записей. Нумерация соответствует номерам страниц в публикации Глеба Струве. Сами записи полностью, как в оригинале — даны в Приложении-1.

Начальные три страницы были, видимо, заполнены у Анрепа в первые дни пребывания Гумилева в Лондоне, 10-12 июня.

ЗК-1. Перечень книг, которые Гумилеву надо было купить в Париже. Среди них обращает на себя пункт 2): первый роман-утопия Честертона «Наполеон Ноттингхилльский», действие которого происходит в Лондоне в 1984 году (как и в знаменитом романе Джорджа Оруэлла). Предполагаю, что роман этот появился в списке после того, как Гумилев узнал о возможной встрече с Честертоном. В пункте 5) на той же странице сказано: «5) Herveux St. Denis [147]: Les poésies de Than. В т.9 63 перс[идских] мин[иатюры?]». Видимо, в слове Than — ошибка; надо — Thaï (тайская поэзия). Эту книгу Гумилев использовал при написании «Фарфорового павильона» — в конце книги Гумилев указывает: «Основанием для этих стихов послужили работы Жюдит Готье, маркиза Сен-Дени, Юара, Уили и др.». Отдельно он оговаривает, что в эту книгу включено 63 персидских миниатюры.

ЗК-2-3. Списки упоминавшихся галерей, клубов, мастерских, поэтического книжного магазина, редакций журналов, в том числе «The New Age», с точными адресами.

ЗК-4. Запись от 15-16 июня. Адрес леди Оттолин Моррелл, с расписанием субботнего и воскресного (16-17 июня) поездов между Лондоном (вокзал Паддингтон) и Оксфордом.

ЗК-5. 16 июня. Адрес гостиницы в Оксфорде, где он ночевал после посещения имения Гарсингтон Мэнор.

ЗК-6. Эта страница еще не упоминалась, но она, безусловно, представляет большой интерес: «Петр Михайлович Ногаткин / India House / Шифро­вальное отделение». Возможно, что на Ногаткина, с какой-то неизвестной нам целью, указал Гумилеву Б. Анреп. Однако не исключено, что помимо всевозможных литературных и прочих дел, никак не связанных с его военной службой, у Гумилева в Лондоне были и другие, служебные поручения. Некоторые мысли на этот счет я выскажу ниже. В записи упоминается «India House», где служили Анреп, Бехгофер и Гарднер. Кто такой Ногаткин — выяснить не удалось. Но важно то, что здесь уже названо «Шифро­вальное отделение», где Гумилеву предстояло служить несколько месяцев в 1918 году. Следовательно, нельзя определенно утверждать, что на работу туда его устроил именно Анреп. Запись эта сделана 18-19 июня.

ЗК-7. 19-20 июня. Адрес упоминавшегося выше английского художника К.Р.У. Невинсона, с указанием станции лондонского метрополитена — «Belsize Park Tube Station», и номером его телефона.

ЗК-8. 20-21 июня. Упоминавшаяся «таинственная» запись про «треугольник» трех культур: русской, ирландской и английской. Напомню: как было сказано выше, 21-го июня Гумилев встречался с Йейтсом, и эта запись могла появиться либо перед встречей, либо сразу после встречи с ирландским поэтом.

ЗК-9. 20-21 июня. Точное указание времени и места завтрака с Роджером Фраем, во вторник 21 июня, в 1 ч. 30 м. дня, у него дома — указано расположение дверного звонка. На этой же странице адрес упоминавшегося синолога и сотрудника Британского музея Артура Уэлея.

ЗК-10. 22-23 июня. Запись ранее не упоминалась: «Euphemia Turton / Bedford House / Chiswick Mall / W». Кто такая Эфимия Тертон — установить не удалось. Улица (набережная Темзы) Chiswick Mall расположена к западу от центра Лондона, на ней стоит здание, обозначенное как «Bedford House», возможно, гостиница или частный дом. Можно предположить, что Эфимия Тертон — какая-то лондонская знакомая поэта.

ЗК-11. 22-23 июня. Запись ранее не упоминалась: «Piccadilly Toilet Club / Fir Street 11 / Regent Street». Видимо, описка — не «Fir Street 11», а «Air Street 11». Указанный адрес, действительно, находится в районе Пиккадилли, в центральной части Лондона. Такого «учреждения» в Лондоне сейчас обнаружить не удалось. Так иногда называют модные салоны или ночные клубы. Возможно, эта запись как-то связана с предыдущей.

Несколько последующих записей сделаны в самом конце пребывания Гумилева в Лондоне, все они содержат различные рекомендации и адреса тех мест, где он мог оказаться. Относятся они, видимо, к 24-25 июня.

ЗК-12. Упоминавшаяся рекомендация английского художника Невинсона, с парижским адресом итальянского художником Джино Северини и адресом его мастерской.

ЗК-13. Упоминавшаяся рекомендация в Париж жене поэта Шарля Вильдрака — мадам Роз Вильдрак с ее адресом; адрес упоминавшегося ранее Арунделя Дель Ре, который вписал в записную книжку несколько последующих рекомендаций итальянским писателям. Последняя запись на этой странице, сделанная по-русски, еще не упоминалась. Она, как и запись на стр.6, относится к его последующей службе: «Джорж Бан / англ[ийская] арт[иллерия] на Сал[оникском] фрон­те». Видимо, это чей-то знакомый, которому Гумилев должен был передать привет или какое-то поручение — ведь предполагалось, что Гумилев из Лондона отправится через Париж на Салоникский фронт. Теоретически он мог встретиться с этим неизвестным нам Джоржем Баном. Но встреча, конечно, не состоялась.

ЗК-14. Упоминавшаяся рекомендательная записка от Арунделя Дель Ре в Италию к Джованни Папини, во Флоренцию, с его адресом. Не пригодилась.

ЗК-15. Упоминавшаяся рекомендательная записка от Арунделя Дель Ре в Италию к Луиджи Джованола, в Милан, с его адресом. Не пригодилась. На этой же странице не упоминавшаяся ранее запись по-русски, видимо, рукой Гумилева: «Бо Джуи (40 стихотв[орений]». Бо Джуи — Бо Цзюй-и (772 — 846), один из знаменитейших танских поэтов. Скорее всего, запись эта была также связана с процессом подборки переводов стихов для «Фарфорового павильона», однако в сборник, судя по записям имен китайских авторов в «Альбоме Струве», ни одно стихотворение Бо Цзюй-и не вошло.

ЗК-16. Упоминавшаяся рекомендательная записка от Арунделя Дель Ре в Италию к Пьеро Сгабеллари, в Рим, с его адресом. Не пригодилась.

ЗК-17-22. Все эти записи сделаны уже после отъезда из Англии, в Париже, и о них будет сказано ниже.

Записи на оборотной стороне записной книжки.

1-5 (об). Упоминавшееся начало статьи «Вожди новой школы».

6-8(об). Не связаны ни с какими событиями — просто перечни различных иностранных книг, составленные в Лондоне и Париже. Представляют, в основном, «библиографический» интерес, и поэтому специально на них останавливаться не буду. Выше упоминалась расшифровки инициалов «А.Е.», в связи с ошибочным приписыванием их Хаусману «A.E. Housman». Оба автора присутствуют в перечнях.

9(об). «Хозяйственно-бытовая» запись, явно сделанная в Париже, скорее всего, связанная с одной из командировок, о которых будет рассказано в дальнейшем.

10(об). Последняя запись с парижским адресом. Там же и сделана, думаю, ее назначение такое же, как и у записи «10» — адрес парижской приятельницы.

Надеюсь, читатели убедились, что все записи оставленной у Бориса Анрепа в Лондоне «Записной книжки» теперь расшифрованы и хронологически выстроены. Сжатая информация в ней оказалась крайне полезной для восстановления некоторых подробностей двухнедельного пребывания поэта в Лондоне. Гумилев простился со своими друзьями, как я думаю, не позже 26-27 июня. Из Лондона он отправился в Саутгемптон (Southampton) — город и порт на южном побережье Англии в графстве Хэмпшир, на берегу Солентского пролива. Из Лондона до Саутгемптон, поездом, — 80 миль, или около 130 км. Затем на пароходе до Гавра, примерно 200 км, и еще столько же — от Гавра до Парижа.

Вскоре все в той же записной книжке появилось стихотворение («ЗК-18»), единственное, если не считать еще четырех записанных на той же странице, не полностью расшифрованных Глебом Струве строк: «Как прежде над Северным морем // Скользят боевые суда…». Стихотворение — пророческое, и получило впоследствии название — «Предзнаменование». Предзнаменование это вскоре оправдалось [148]

Мы покидали Соутгемптон,
И небо было голубым,
Когда же мы пристали к Гавру,
То черным сделалось оно.

Я верю в предзнаменованья,
Как верю в утренние сны.
Господь, помилуй наши души:
Большая нам грозит беда.

Стихотворение дано так, как в записной книжке. Обычно оно печатается по записи в альбоме Струве, с измененной второй строчкой: было заменено «И небо было голубым…» на — «И море было голубым...» [149]. Мне кажется, данному ему названию больше соответствует первый, приведенный выше вариант. Черным вскоре сделалось — именно небо, небо над Россией.

Дорога из Саутгемптона в Гавр.

Информация к размышлениям

Пока Гумилев добирается до Парижа, оглянемся на проделанный им путь и попытаемся ответить, или хотя бы сформулировать несколько вопросов. Сразу оговорюсь. Как можно было убедиться по предыдущим выпускам, весь рассказ о годах военной службы Николая Гумилева опирался исключительно на реально существующие документы. Привлекаемые сопутствующие свидетельства друзей, современников и сослуживцев при этом тщательно «фильтровались» — либо для того, чтобы избежать создания новых мифов, либо для устранения давно укоренившихся мифов. Такого подхода автор старался придерживаться как при реконструкции всех африканских путешествий поэта, так и его военной биографии. Не знаю, насколько это удалось, но со стороны немногочисленного круга читателей, исповедующих такой же подход и, как говорится, находящихся «внутри темы», то есть любящих Гумилева как поэта и занимающихся изучением его творчества и биографии, к которым приходилось обращаться с вопросами, или которые просто внимательно прочитали ранее вышедшие выпуски, — принципиальных замечаний относительно достоверности изложенного не поступало. Хотелось бы выдерживать эту линию и впредь, хотя, как у всякого нормального человека, иногда возникали собственные идеи и догадки, которые трудно подтвердить, но по причине их недоказуемости, как правило, их приходилось отбрасывать. Однако на этот раз я вынужден коснуться темы, о которой давно думал, которая в узком кругу не раз обсуждалась, но получить документальные подтверждения относительно нее крайне затруднительно. И касаюсь я ее исключительно по той причине, что за последнее время появилось несколько публикаций, ее затрагивающих, и исходящих непосредственно из тех кругов, которые, казалось бы, — обладают необходимой информацией или, по крайней мере, имеют, в отличие от меня, доступ к ней. Прежде чем высказать собственные суждения, я дам слово одному из таких авторов (далее несколько расширю их круг). По моему мнению, безответно оставлять такие выступление равносильно согласию с их авторами, ведь молчание — знак согласия. Не будь подобных публикаций, я, не получив пока достаточной информации, не стал бы затрагивать эту «болезненную» тему. Хотя, должен сознаться, мое обращение к ней не у всех моих коллег встретило одобрение.

Передо мной лежит книга, изданная в серии «Секретные миссии»: автор Василий Ставицкий. «За кулисами тайных событий» [150]. Книгу открывает уведомление: «От издателя. Время снимает грифы секретности с документов еще сравнительно недавно сурово проштампованных канцелярской печатью «Совершенно секретно». Открывая этот занавес над прошлым, мы как будто заходим за кулисы тайных событий. Автор книги — Василий Ставицкий, профессиональный контрразведчик, писатель и журналист, собрал уникальные материалы о неизвестных страницах жизни Николая Гумилева, Иосифа Сталина, Юрия Андропова и многих других. В книге также представлены почти фантастические, детективные истории из мира шпионов, разведчиков и космических пришельцев». Открывается книга главой — «Тайна жизни и смерти Николая Гумилева». Вот несколько фрагментов, автор с первой же строки, как говорится — «берет быка за рога» [151]:

«Имя Николая Гумилева хорошо известно поклонникам его таланта. В последние годы вышло немало книг, посвященных жизни и творчеству большого русского поэта. Однако в его биографии осталось много «темных пятен» и неизвестных страниц. Практически ничего не известно об особой миссии Гумилева за рубежом, о его военной карьере разведчика. Да и сама трагическая смерть поэта, расстрелянного в 1921 году по подозрению в соучастии в заговоре против советской власти, полна тайн и противоречий. Одни авторы утверждают, что Николай Гумилев активно боролся с большевиками, другие, что он — случайная жертва красного террора, попавший по доносу в соучастники государственного преступления. В этом исследовании автор, профессиональный контрразведчик, поэт и журналист (выделение С.Е.), предпринимает попытку разобраться в тайне жизни и смерти Николая Степановича Гумилева. Судьба Николая Гумилева мне особенно близка, потому что в нем совместились лирическое начало поэта и прагматическая карьера военного человека, разведчика, так или иначе связанного с секретной деятельностью российских спецслужб. И хотя о Гумилеве написано немало статей и книг, большей частью о его творческом пути, но практически нет свидетельств о военной карьере поэта, о его особой миссии, которую он выполнял за рубежом, в частности, в Лондоне и Париже в военном атташате особого экспедиционного корпуса Российской армии, входившего в состав объединенного командования «Антанты». И здесь даже для человека непосвященного хорошо понятно, что работа в военном атташате — это, прежде всего, сбор информации о стратегических и тактических планах противника, впрочем, так же, как и планах союзников, интересы которых постоянно меняются в зависимости от политической и экономической ситуации. Особенно остро это чувствовалось в критические для России годы — 1905-1917. Именно в это трагическое время офицер российской армии Николай Степанович Гумилев выполнял особые задания за рубежом. И хотя о деятельности разведчика, как правило, не остается никаких документальных свидетельств, тем не менее, некоторые доказательства все же остались...»

Не хочется более утомлять читателя рассуждениями автора книги. Смею заверить, что ни одного доказательства, хоть каких-либо ссылок на документы, не смотря на свою принадлежность к «органам» и декларированную связь с секретными архивами, автор не приводит. Более того, он совершенно не владеет материалом, все его построения — сплошной вымысел. Приведу только один пример того, как господин Ставицкий подтасовывает и искажает подлинную биографию поэта, вот еще одна цитата из его книги [152]: «Хочу обратить особое внимание читателя на ряд необычных обстоятельств в биографии Николая Гумилева. В 1906 году молодой Гумилев, окончив в 20 лет гимназию, поступает по настоянию отца и собственному желанию в Морской корпус. Однако уже через год Николай оставляет военно-морское училище и отправляется на учебу в Париж, в Сорбоннский университет. Такой поступок по тем временам объяснить достаточно сложно. Сын корабельного врача, всегда мечтавший о дальних морских путешествиях, вдруг отказывается от своей мечты, оставляет военную карьеру, хотя по духу и складу своего характера, привычкам и семейной традиции Николай — человек военный, служака, в лучшем смысле этого слова, человек чести и долга. И вдруг — Сорбонна. Конечно — это престижно, это почетно. Но не для военного офицера, в семье которого всегда снисходительно относились к людям в штатском, особенно к ученой интеллигенции. Но в жизни бывает всякое. После долгой борьбы мотивов — между карьерой флотского офицера, весьма престижной в дореволюционной России, и ученым (кстати, молодой Гумилев был весьма посредственным учеником) — в семье все же приняли крутое решение: Николай в 1907 году едет в Париж. Но сам по себе этот частный эпизод личной жизни не мог пройти мимо внимания военной разведки (уж поверьте моему опыту кадрового контрразведчика). Разведка просто не могла оставить без внимания факт выезда на учебу во Францию молодого курсанта с прекрасным знанием иностранного языка. Франция всегда представляла особый интерес для России как союзница и как соперница на мировой арене одновременно в зависимости от ситуации. Такую возможность просто не могла упустить российская военная разведка. Впрочем, подобную возможность спецслужбы активно используют во всех странах мира и на всех континентах. Это азбука разведки и контрразведки».

Спасибо за ликбез в сфере разведывательной деятельности, однако, одного этого фрагмента вполне достаточно для того, чтобы убедиться в полной некомпетентности автора. Разумеется, никакого Морского корпуса не было и в помине, сразу по окончании гимназии в 1906 году Гумилев уехал в Париж. И убежден, что никакая военная разведка на этот факт тогда никакого внимания не обратила — поездка за границу до 1914-го года была обыденным делом для любого, не столь уж состоятельного гражданина тогдашней России. Но в изложенном выше рассказе сочинившего все это Ставицкого сразу же узнается хорошо усвоенная школа профессионального советского контрразведчика. Ведь во времена СССР любой выезд за рубежи нашей страны становился событием, доступным лишь для «избранных», и каждый выезжающий подвергался обработке, проходил собеседования в компетентных органах, был «под колпаком». Подобных «откровений» в книге множество. Разумеется, все поездки поэта в Африку рассматриваются исключительно в ракурсе выполнения спецзаданий. Одним словом, хорош «профессиональный контрразведчик», который даже не удосужился заблаговременно изучить реальную биографию разрабатываемого им «объекта».

Наконец, рассказ автора книги подходит к тому периоду, которому посвящен этот выпуск [153]: «В мае 1917 года судьба делает крутой поворот, и Гумилева назначают в особый экспедиционный корпус русской армии, расквартированный в Париже. Наконец-то кто-то в огромной бюрократической военно-кадровой машине вспомнил, что Николай Гумилев — не только боевой офицер, но и блестяще знает французский язык, выполнял специальные задания за рубежом. К сожалению, о тех, кто бескорыстно служит Отечеству, часто забывают, вспоминая о них лишь, когда возникает крайняя необходимость. Именно здесь в военном атташате Гумилев выполняет ряд специальных поручений не только российского командования, но и готовит документы для мобилизационного отдела объединенного штаба союзнических войск в Париже…»

Оставим на совести автора — «блестящее знание французского языка» и «выполнение спецзаданий за рубежом», надо думать, под этим подразумевается, в частности, экспедиция 1913-го года от Кунсткамеры, в Абиссинию. О том, как формировался Русский экспедиционный корпус, где он на самом деле был расквартирован, каким образом попал в него Николай Гумилев — было сказано ранее. Чем на самом деле пришлось заниматься там поэту, будет подробно изложено далее, исключительно на основе подлинных, сохранившихся документов. Бессмысленно вступать по этому поводу в дискуссию. Но с одним суждением Ставицкого я вынужден частично согласиться. С тем, что помимо командировки на Салоникский фронт, какие-то задания у Гумилева, теоретически, могли быть. Основной мой довод в данном случае — здравый смысл. Аргументация же опирается, с одной стороны, на то, в какое историческое время и как он добирался до Парижа, с другой стороны, на то, что сопутствовало его возвращению в Россию в 1918-м году. При этом ни в коей мере не настаиваю на истинности своих предположений, просто прошу рассматривать все изложенное как «информацию к размышлениям».

Как правило, все пополнения для Русских Особых бригад во Франции направлялись большими партиями, морем, но в 1917-м году такие отправки, в основном, прекратились [154], несмотря на то, что в течение всего года нехватка в офицерском и солдатском составе на Салоникском фронте ощущалась весьма остро, об этом было сказано выше. Возникают некоторые вопрос относительно того, как Гумилев добирался до Франции — с моей точки зрения, не совсем так, как это обычно осуществлялось, сужу об этом на основе просмотренных архивных документов. Во-первых, вспомним запись Лукницкого об отъезде Гумилева: «Военное Министерство, выдававшее Н.Г. паспорт, скрыло его военное звание, как обычно делало, отправляя офицеров через нейтральные страны. Н.Г. уехал как штатский, в качестве корреспондента «Русской воли»». Предположим, что в данном случае Лукницкий (точнее, Ахматова) не ошибается; видимо, так он уезжал из Петрограда, и именно это он сказал провожавшей его жене. Спрашивается, зачем надо было скрывать военное звание? Ведь к этому периоду относится распоряжение военных властей о порядке следования военнослужащих через «нейтральные страны» в Англию и Францию [155]: «Сообщаю, что офицеры, едущие в Россию или из России в Париж и Лондон через Скандинавию, не могут рассчитывать на пособия, но могут спокойно везти с собой, вне всякой вализы [156], все свое военное платье, но отнюдь не оружие». Паспорт Гумилеву выдало Министерство внутренних дел. Заметим, что последним царским министром этого ведомства был А.Д. Протопопов, учредитель газеты «Русская воля», корреспондентом которой, якобы, выезжал Гумилев. Личность бывшего министра достаточно одиозна, но именно его министерство занималось, без особого успеха, правда, борьбой со всякого рода революционерами. Временное правительство его судило, в чрезвычайную следственную комиссию входил Александр Блок, охарактеризовавший его деятельность как «активное бездействие». Большевики, во многом благодаря этому пришедшие к власти, его расстреляли — в Москве, 27-го октября 1918-го года.

«Корреспондент» этой специфической газеты Николай Гумилев двигался через Скандинавию не спеша, останавливаясь по нескольку дней то в Стокгольме, то в Осло, то в Бергене, это видно из писем. Что для командированного в действующую армию военного не слишком типично. Конечно, возможно, что это простое стечение обстоятельств, задержки могли быть связаны с отсутствием подходящего транспорта, но в этом случае вряд ли бы в письме могла появиться «неопределенная» фраза — «Скоро (но когда неизвестно) думаю ехать дальше…». И сразу же после этого — «Ну, до свидания, развлекайтесь, но не занимайтесь политикой». С чего вдруг? Ведь никогда ранее «политика» не попадала в его письма. По-моему, такое вполне естественно написать, например, после того, как самому пришлось заняться чем-то не слишком приятным, не желая того же близкому человеку. В данном случае — «политикой». А «политики» по маршруту его следования хватало. Например, именно по этому маршруту и в это же самое время переправлялись, в обоих направлениях, как денежные средства для поддержки большевиков, так и разнообразная пацифистская литература и прокламации, которые наводнили, в частности, русские экспедиционные войска, о чем было сказано выше. О том, что делалось в самой России — я не говорю. Гумилев уезжал с Финляндского вокзала, через который чуть раньше вернулся в Петроград вождь со своими «апрельскими тезисами», произнесенными тут же, с броневика, и процесс разложения армии пошел с ускорением.

Публикаций на эту тему сейчас множество, в книгах и интернете. Конечно, бардака в военном и политическом руководстве в то время хватало, но все-таки не до такой степени, чтобы совсем не догадываться о том, что происходит под боком. Соответствующие службы, худо-бедно, еще работала, либо делали вид, что работали. Поэтому, по меньшей мере, было бы глупо, в частности, не воспользоваться любой возможностью, пытаясь выявить те каналы, по которым шли указанные выше потоки, направляемые на развал армии. Не думаю, что младший офицер (тем более — не кадровый) мог быть наделен какими-либо особыми полномочиями. Но могло иметь место некое задание, которое нужно было выполнить. Что-то кому-то передать, с кем-либо встретиться, а чтобы не привлекать к себе внимание, ехал в штатском, как корреспондент газеты. Отсюда и задержки в пути. Вряд ли мы когда-нибудь узнаем подробности, даже в спецархивы такого рода документы редко попадают. Гадать далее — не хочется. Но Гумилев, как мне кажется, написав в Бергене — «не занимайтесь политикой», в каком-то смысле — проговорился.

Уезжая, Гумилев предполагал, что где-то еще можно было скрыться от общего развала, и, как вспоминала Ахматова, мечтал «из Салоник добраться до Африки». Не отсюда ли написанные вскоре, уже в Париже, строки [157]:

Ах, бежать бы, скрыться бы, как вору,

В Африку, как прежде, как тогда,

Лечь под царственную сикомору

И не подниматься никогда…

Но вначале был Лондон, где — много встреч и развлечений, отраженных в оставленной там записной книжке. Но на одной страничке фраза — «Петр Михайлович Ногаткин / India House / Шифро­вальное отделение». Запись позволяет предположить, что уже тогда, в Лондоне, Гумилев мог впервые столкнуться со службами «Интеллидженс сервис» [158]. Не будем ничего домысливать, просто, как мне кажется, все эти звенья могли бы составит цепочку, одним из звеньев которой могло быть то, что Гумилева решили оставить в Париже и назначить помощником при военном комиссаре. В «India House» Гумилев попадет еще раз через семь месяцев, и тогда мы вновь коснемся этой темы.

Подобное познается подобным. Почти тот же путь, почти в тоже время, но в противоположном направлении, проделал другой литератор. Отрывком из его автобиографической повести я хочу закончить свое «не лирическое отступление». Гумилев, скорее всего, никогда не встречался с прожившим долгую жизнь знаменитым английским писателем Сомерсетом Моэмом [159]. Оба они в описываемое здесь время безуспешно пытались решить одну и ту же задачу. Комментировать ничего не буду, как говорится — информация к размышлениям.

«Подводя итоги» — так назвал Сомерсет Моэм свою автобиографическую прозу [160]. Возможно, следовало бы сократить приведенный фрагмент, но мне кажется, что читатель, с одной стороны, отвлечется от моего суховатого рассказа и получит удовольствие от чтения пары страниц прекрасной прозы писателя, а с другой стороны, задумается о странной «запараллелиности» судеб, и, как мне кажется, — мыслей и поступков двух не знавших друг друга писателей.

«К тому времени я сильно устал. Устал не только от людей и мыслей, так долго занимавших мой ум, но и от тех людей, среди которых жил, и от самой жизни, которую вел. Я чувствовал, что взял все возможное от того мирка, в котором вращался: успех у зрителей и безбедное существование как результат этого успеха; светскую жизнь, званые обеды у важных персон, блестящие балы и воскресные сборища в их загородных резиденциях; общение с умными и блестящими людьми — писателями, художниками, актерами; легкие связи и необременительную дружбу; комфорт и обеспеченность. Я задыхался в этой жизни и жаждал новой обстановки и новых впечатлений. Но я не знал, где их искать. Я подумывал о том, чтобы уехать из Англии. Я устал от самого себя, и мне казалось, что путешествие в какие-нибудь далекие края поможет мне обновиться. В то время многие интересовались Россией, и я носился с мыслью отправиться туда на год, изучить язык, который я уже немножко знал, и проникнуться настроением этой необъятной и таинственной страны. Я думал, что там, возможно, почерпну новые душевные силы. <…> Однако все мои колебания разрешило событие, над которым я не был властен. Разразилась война. Одна глава моей жизни закончилась. Начиналась новая глава. <…> У меня был знакомый — член кабинета, и я написал ему с просьбой помочь мне получить работу, после чего был вскоре вызван в военное министерство; но, опасаясь, что меня засадят в какую-нибудь канцелярию в Англии, тогда как мне хотелось поскорее попасть во Францию, я тут же завербовался в автосанитарную часть. Не думаю, чтобы я был патриотом меньше других, но к моему патриотизму примешивалась жажда новых впечатлений, и во Франции я с первого же дня стал вести дневник. Однако работы все прибавлялось, и к концу дня я так уставал, что только о том и мог думать, как бы добраться до постели. Я наслаждался новой жизнью, в которую так внезапно окунулся, и отсутствием ответственности. Мне, со школьных лет не слышавшему приказаний, приятно было, что мне велят сделать то-то и то-то, а когда все было сделано — знать, что теперь я волен распоряжаться своим временем. Как писатель, я этого никогда не чувствовал; напротив, мне всегда казалось, что нельзя терять ни минуты. Теперь я со спокойной совестью часами просиживал в кафе за разговорами. Мне нравилось встречаться с сотнями людей, и хотя я перестал вести дневник, но бережно копил в памяти их характерные черты. Особой опасности я не подвергался. Мне интересно было, как она на меня подействует. Я никогда не считал себя очень храбрым, да и не видел, зачем мне это нужно. Единственный случай проверить себя представился мне в Ипре, когда на Главной площади снарядом разбило стену, возле которой я за минуту до того стоял, а потом отошел, чтобы поглядеть с другой стороны на разрушенный дом цеха суконщиков; но тут я так удивился, что мне было не до наблюдений над самим собою.

Позже я поступил в органы разведки, где, как мне казалось, мог принести больше пользы, чем управляя (и притом неважно) санитарной машиной. Новая работа давала пищу и моей любви к романтике, и чувству юмора. Методы, какими меня учили спасаться от слежки, тайные встречи с агентами в самых несусветных местах, шифрованные сообщения, передача сведений через границу — все это было, конечно, необходимо, но так напоминало мне дешевые детективные романы, что война в большой мере теряла свою реальность, и я поневоле начинал смотреть на свои приключения как на материал, который смогу когда-нибудь использовать. Впрочем, все это было до того старо и избито, что я сильно сомневался в пригодности такого материала. Год я работал в Швейцарии. Работа была сопряжена с разъездами, зима выдалась суровая, а мне по долгу службы приходилось во всякую погоду пересекать на пароходиках Женевское озеро. Со здоровьем у меня было очень неважно. Когда работа в Женеве кончилась, я оказался свободным и отправился в Америку, где в это время готовили к постановке две мои пьесы. Мне хотелось восстановить свое душевное равновесие (по собственной глупости и заносчивости я потерял его в связи с обстоятельствами, о которых нет нужды рассказывать), и я решил уехать в Полинезию. Меня тянуло туда еще с тех пор, как я мальчишкой прочел «Отлив» и «Тайну корабля» [161], а кроме того, хотелось собрать материал для давно задуманного мною романа, основанного на жизни Поля Гогена.

Я уехал на поиски красоты и романтики, счастливый тем, что целый океан ляжет между мной и неприятностями, которые меня порядком потрепали. Я нашел и красоту, и романтику, но, кроме того, нашел нечто такое, на что и не рассчитывал: нового себя. С тех самых пор, как я расстался с больницей св. Фомы, я жил среди людей, придававших значение культуре. Я проникся убеждением, что в мире нет ничего важнее искусства. Я искал смысл существования вселенной, и единственным смыслом, какой я мог найти, была красота, время от времени создаваемая человеком. Жизнь моя, казалось бы разнообразная и интересная, в сущности, была ограничена очень узкими рамками. Теперь мне открылся новый мир, и всем своим инстинктом писателя я с упоением стал вбирать его новизну. Не только красота островов меня захватила. <…> Самое интересное было то, что я встречал еще и еще людей, совершенно для меня новых. Я был подобен натуралисту, попавшему в страну с невообразимо богатой фауной. <…> Общаться с ними оказалось легко. И какие только типы тут не встречались! Впору было растеряться от такого разнообразия, но я уже поднаторел в наблюдении над людьми и без особых усилий раскладывал их по полочкам в своем сознании. Культурных людей среди них почти не было. Мы с ними учились жизни в разных школах и пришли к разным выводам. И жили они на другом уровне, причем чувство юмора не позволяло мне по-прежнему считать, что мой уровень выше. Он был просто другой. Если вглядеться повнимательнее, их жизнь тоже складывалась по определенной программе и следовала определенной логике.

Я спустился со своего пьедестала. Мне казалось, что эти люди более живые, чем те, которых я знал до сих пор. Они горели не холодным, рубиновым пламенем, а жарким, дымным, снедающим огнем. Они тоже были по-своему ограниченны. И у них были свои предрассудки. И среди них было много глупых и скучных. Но это меня не смущало. Они были новые. В цивилизованном обществе индивидуальные черты сглаживаются, поскольку люди вынуждены соблюдать известные правила поведения. Культурность — это маска, скрывающая их лица. Здесь люди жили без покровов. Эти разнородные создания, попав в обстановку, еще сохранившую много первобытного, не считали нужным приспосабливаться к каким-то нормам. Индивидуальность могла здесь раскрываться без помехи. В больших городах люди напоминают камни, насыпанные в мешок: их острые края постепенно стираются, и они становятся гладкими, как галька. У этих людей острые края не стирались. Человеческая природа проявлялась в них более зримо, чем в тех людях, среди которых я так долго прожил, и я всей душой потянулся к ним. <…>

Я вернулся в Америку, а вскоре за тем меня направили с секретной миссией в Петроград. Я колебался — поручение это требовало качеств, которыми я, как мне казалось, не обладал, но в ту минуту никого более подходящего не нашлось, а моя профессия была хорошей маскировкой для того, чем мне предстояло заниматься. Я был нездоров. Я еще помнил медицину достаточно, чтобы догадаться, чем вызвано кровохарканье, которое меня беспокоило. Рентген подтвердил, что у меня туберкулез легких. Но я не мог упустить случая пожить, и, как предполагалось, довольно долго, в стране Толстого, Достоевского и Чехова. Я рассчитывал, что, одновременно с порученной мне работой, успею получить там кое-что ценное для себя. Поэтому я не пожалел патриотических фраз и убедил врача, к которому вынужден был обратиться, что, принимая во внимание весь трагизм момента, я вправе пойти на небольшой риск. Я бодро пустился в путь, имея в своем распоряжении неограниченные средства и четырех верных чехов для связи с профессором Масариком, направлявшим деятельность около шестидесяти тысяч своих соотечественников в разных концах России. Ответственный характер моей миссии приятно волновал меня. Я ехал как частный агент, которого Англия в случае чего могла дезавуировать, с инструкциями — связаться с враждебными правительству элементами и разработать план, как предотвратить выход России из войны и не дать большевикам при поддержке Центральных держав захватить власть. Едва ли нужно сообщать читателю, что миссия моя окончилась полным провалом, и я не прошу мне верить, что, если бы меня послали в Россию на полгода раньше, я бы, может быть, имел шансы добиться успеха. Через три месяца после моего приезда в Петроград грянул гром, и все мои планы пошли прахом.

Я возвратился в Англию. В России я пережил много интересного и довольно близко познакомился с одним из самых удивительных людей, каких мне доводилось встречать. Это был Борис Савинков, террорист, организовавший убийство Трепова и великого князя Сергея Александровича. Но уезжал я разочарованный. Бесконечные разговоры там, где требовалось действовать, колебания, апатия, ведущая прямым путем к катастрофе, напыщенные декларации, неискренность и вялость, которые я повсюду наблюдал, — все это оттолкнуло меня от России и русских. Кроме того, теперь я был не на шутку болен, так как по роду своей деятельности не мог пользоваться прекрасным снабжением, с помощью которого посольство служило родине на сытый желудок, и существовал впроголодь, как и сами русские. (В Стокгольме, где мне пришлось целый день дожидаться истребителя, на котором я должен был переправиться через Северное море, я зашел в кондитерскую, купил фунт шоколада и съел его тут же, на улице.) <…>»

Хотя теоретически Николай Гумилев и Сомерсет Моэм могли встретиться, в Лондоне в начале 1918-го года, никаких сведений об этом нет. Но до этого у Гумилева был Париж, куда он направился, сойдя с корабля в Гавре.

ПАРИЖСКОЕ ЛЕТО 1917 ГОДА

Оказалось затруднительным точно восстановить первые недели пребывания Гумилева в Париже. Как было сказано, единственное свидетельство его появления в Париже 1 июля — запись в «Послужном списке». В РГВИА не удалось обнаружить ни одного документа с упоминанием его имени ранее второй половины июля. Но документов от этого периода — множество, и по ним можно судить, чем занимались русские военные службы в это время. Пролистаем ряд документов, начиная с середины весны 1917-го года — именно тогда, после известных событий в России, в организационной структуре русских военных учреждений в Париже произошли существенные изменения. Видимо, парижским руководством было принято решение включить в эту новую структуру и Николая Гумилева. Положение, занятое им, оказалось отнюдь не второстепенным, но достаточно неожиданным, возможно, и для него самого.

До сентября 1915 года пост русского военного уполномоченного при Главной Французской Квартире занимал генерал Я.Г. Жилинский [162]. В сентябре Представителем Его Императорского Величества при Французской армии стал генерал от инфантерии Федор Федорович Палицин [163], занимавший этот пост при переброске Русских Особых бригад во Францию и на Салоникский фронт; через него осуществлялось руководство боевыми действиями, в которых принимали участие русские бригады в 1916 — начале 1917-го года. 18 апреля 1917 года из Петрограда в Париж было направлено распоряжение [164]: «Вх. №78, №2775. От генерала Алексеева 5/18-го апреля 1917 г. (адресовано Палицыну). В связи с происходящим в России коренным перемещением Высшего Командования Армии, Временное Правительство предназначило командированию в качестве представителя своего при Французской Главной Квартире генерал-майора Занкевича [165]. До его прибытия прошу Вас продолжать исполнять Вашу работу. О времени командировки генерала Занкевича Вам будет сообщено. Алексеев 2775». В списке русских штаб-офицеров при Военном Губернаторе Парижа на апрель 1917-го года значилось более 100 человек, включая находящихся в госпиталях, в отпусках, командированных, офицеров на курсах, в авиационных школах, перешедших в иностранную армию. Состав офицеров постоянного состава базы включал в себя всего 20 человек [166].

Помимо глобальной смены руководства, Временное правительство вводило в армии институт Военных комиссаров [167]. В телеграмме Керенского из Петрограда в Париж говорилось [168]: «Полномочия применительно к полномочиям армейских комиссаров действующих армий в России, как они были выработаны, по согласованию Военного Министра с Петроградским Исполнительным Комитетом: Комиссары назначаются для содействия реорганизации армии на демократических началах и революционном духе в соответствии с платформой Петроградского Совета и укрепления боеспособности армии; на комиссаров возлагается борьба с всякими контрреволюционными попытками, содействие установлению в армии революционной дисциплины, разъяснение с этой целью недоразумений, возникающих в военной среде, урегулирование взаимоотношений между солдатами и командным составом, не вмешиваясь в оперативные распоряжения командного состава. Комиссар должен быть осведомлен о подготовке и ходе операций и должен быть во всякое время готов развивать свою деятельность в условиях боевой обстановки, подавая, в случае необходимости, пример самоотверженности личным участием в боевых действиях в решающие моменты. Для осведомления частей о назначении Комиссара объявляется в приказе. Керенский 4817. 60138 Юдин». К сожалению, как показали дальнейшие события, преследуя благие намерения «реорганизации армии на демократических началах», в дальнейшем мера эта привела к прямо противоположному результату — окончательному разложению дисциплины в русских войсках, размещенных во Франции. Но на начальном этапе это было не столь очевидно. Предполагалось рассматривать Военного комиссара в качестве посредника между рядовыми солдатами и офицерским составом полков. Возможно, это могло бы помочь, если было бы принято в равной мере обеими сторонами. Но реорганизация эта начала проводится в крайне неблагоприятное время, после кровопролитных боев в Шампани, о которых было сказано выше. Однако в мои задач не входило оценивать действия Временного правительства. Это дело историков. Мне просто хотелось документально осветить ход событий, связанных с участием в них нашего героя, но при этом предварительно дав необходимый, по моему мнению, исторический фон. Просто так сложились обстоятельства, что одним из связующих звеньев взаимодействия между размещенными во Франции русскими войсками, с одной стороны, и располагавшимся в Париже их руководством [169] оказался прапорщик Николай Гумилев. Гумилев был включен в эту структуру с первого же дня ее официального утверждения Временным правительством. Но формировалась она постепенно, на протяжении мая — июля 1917 года. 16/29 апреля был объявлен приказ №145 Военного Министра об учреждении в армии комитетов и дисциплинарных судов [170]. Именно создание солдатских комитетов в войсках оказалось наиболее неудачным решением, приведшим вскоре к их полному разброду.

10/23-го мая 1917 года генерал Ф.Ф. Палицын получил телеграмму из Петрограда [171]: «Вх. №111, №3533. От Ген. Деникина, 10-го мая 1917 г. Генерал Занкевич выехал 27 апреля (10 мая) и ближайшие дни должен прибыть. Не найдете ли более удобным воспользоваться лечением после приезда Занкевича. Деникин». В конце мая Занкевич был в Лондоне, и 27 мая Представитель Временного правительства в Лондоне генерал Ермолов сообщил в Париж [172]: «Вх. №116, №1273. От Ген. Ермолова 14-го мая 1917. Генерал Занкевич прибыл Лондон и выедет во Францию через Boulogne 17-го мая ст. стиля». Уже 3 июня Занкевичем был объявлен приказ №1 по русским войскам во Франции [173]: «§1. Указом Временного Правительства я назначен Представителем Временного Правительства при Главной Квартире Французских Армий и сего числа вступил в исполнение своих обязанностей, пользуясь в отношении русских войск, находящихся на Французском фронте, правами Командующего Армией. «§2. 1 и 3 Особые бригады сводятся в первую Особую пехотную дивизию. Временно и. о. начальника дивизии назначаю Генерал-майора Лохвицкого. Командиром 1-й бригады назначаю командира 1-го Особого полка полковника Котовича. Командиром 2-й бригады назначаю командира 5-го Особого пехотного полка полковника Нарбута».

В это же время от Керенского из Петрограда поступает ряд распоряжений, адресованных его другу и давнему соратнику по партийным делам (оба принадлежали к эсеровской партии) Евгению Ивановичу Раппу [174]. В телеграмме от 15/28 мая 1917 г. сказано [175]: «Вх. 885 от 15/28 мая 1917. Из Петрограда (шифром). Передаю телеграмму Военного Министра, адресованную Париж, Русское Посольство. Передать Раппу, повторяю — Раппу: «Прошу Вас посетить Русские войска на Французском фронте. В этих войсках происходит брожение в связи с событиями в России и разногласия по видимости между офицерами и солдатами, отсутствие точных и подробных сведений о том, что происходит в России, и подозрение солдат, что офицеры их обманывают, происходят нежелательные недоразумения вследствие тяжелых условий, неудовлетворительных материальных условий и контраста между формами дисциплины нашей и французской, вызывая взаимное раздражение, которое может привести к ожесточенным столкновениям. Необходимо авторитетное слово, я прошу Вас лично от себя и от моего имени разъяснить войскам современное положение в России, выяснить их нужды, разобрать причины недоразумений и сказать солдатам, что я стою на стороне их интересов, что никто из них, не взирая на временное из России отсутствие, обижен и обделен не будет, что вопрос о земле будет решен Учредительным Собранием и что в настоящее время от них требуется лишь выражение до конца своего долга перед Родиной, свергнуть иго империализма Германии и тем отстоять свободу и достоинство России и обеспечить за собой право на землю, волю и свободный труд. Вполне в согласии и рука об руку с союзниками мы можем сделать это. О результатах Вашего посещения прошу мне телеграфировать. 101 Керенский. 71527 Потапов». На эту телеграмму поступил немедленный ответ [176]: «Телеграмма. Исх. 813 от 16/29 мая 1917. Телеграмма расшифрована, передана Раппу, для которого организована немедленная поездка в наши бригады. Париж. Вторник. 813 Игнатьев». 31 мая из Петрограда приходит еще одна телеграмма [177]: «Вх. №129 от 18/31 мая 1917. №19834. От генерала Романовского. Благоволите сообщить эмигранту Раппу, находящемуся в Париже, просьбу Военного Министра Керенского проехать в 1-ю и 3-ю бригады расследовать причины брожения среди солдат, о которых вы упомянули в своей телеграмме №147. Керенский рассчитывает, что эмигрант Рапп сумеет повлиять в благоприятном смысле в духе передаваемого Вам одновременно Приказа по Армии и Флоту, о необходимости для нашей Армии переходить в наступление. Романовский».

6 июня Рапп посылает Керенскому свой первый отчет [178]: «Телеграмма исх. №479 от 24.5/6.6 1917. Севастопуло — Министру Керенскому. Евгений Рапп просит передать Военному Министру: весьма доверительно. Мой объезд войск еще не вполне закончен. Успокоение возможно, но потребует времени и напряженной работы. Самый острый вопрос в войсках — это вызванное тоской по родине и тяжелыми последними боями желание вернуться на родину или быть смененными новой частью из России. Необходимо авторитетное разъяснение этого вопроса Временным Правительством. Подробный доклад по телеграфу посылаю на днях. Пока же генерал Занкевич, Лохвицкий и я находим совершенно необходимым безотлагательное назначение, по возможности из России, постоянного комиссара при русских войсках, имеющего авторитет и достаточных в глазах французов властных полномочий по всем вопросам боевого устройства русских войск. При затруднительности назначения из России или впредь до приезда комиссара из России необходимо срочно назначить на этот пост подходящее лицо из Парижской колонии с тем, чтобы в этом назначении проявил то или иное участие совет рабочих и солдатских депутатов. Во всяком случае, сообщаю, что председатель Московского совета Хинчук — мой старый приятель и товарищ по партии. Наконец, мое личное мнение, что комиссару этому одновременно должны быть предоставлены контрольные полномочия по закупке во Франции предметов боевого снабжения, организация какового дела оставляет желать лучшего, о чем я писал частным образом А.С. Заруднову. Сообщено генералу Занкевичу». Так как вопрос о том, кто должен быть назначен на должность Комиссара Временного Правительства был еще не решен, в тот же день Занкевич телеграфирует в Петроград [179]: «Исх. №230, 24.5/6.6 1917. Военному Министру. Ходатайствую о назначении комиссаром именно его Раппа. 230. Занкевич».

10 июня Рапп, закончив объезд, подтвержденный телеграммой №479, сообщает Керенскому [180]: «Исх. 523. Доложил об объезде генералу Занкевич, назначение которого следует признать очень удачным. <…> Что касается солдат, новая реформа действует на них опьяняюще, самое осуществление понятия свобода приняло кое-где характер анархический, а в одном из полков, в 1-м, — с оттенком махаевщины; явочным порядком и без всякой системы возник ряд причудливых, солдатских, автократных организаций. Однако мне удалось во всех полках создать новые организации — комитеты, в строгом соответствии с началом принципа №213 [181]. Трудно ожидать быстрого восстановления доверия солдат к офицерам, в особенности при сохранении личного состава последних, но, несомненно, совместная живая работа в комитетах окажет в этом направлении большую услугу. Надо: 1) основать солдатскую газету; 2) при дивизии — школу прапорщиков».

До назначения Занкевича Представителем Временного Правительства «главным» по военным делам в Париже считал себя Военный Агент [182] во Франции граф А.А. Игнатьев, с 1912 года занимавший должность военного агента во Франции и одновременно представителя русской армии при французской Главной Квартире. Однако в приказе по Управлению Военного Агента по Франции №50 от 26.5/8.6 1917 года сказано: [183] «§1. Генерал-майору Занкевичу принять на себя оперативно-разведывательную часть на французском фронте. Вследствие этого отделение Военного Агента при Французской главной Квартире перевести в непосредственное ведение Представителя Временного Правительства, с подчинением этого отделения Полковнику Кривенко». Из этого следует, что Игнатьев становился подчиненным Занкевича. Видимо, человек тщеславный и злопамятный, Игнатьев не мог с этим смириться, и отношения между двумя подразделениями крайне обострились, что найдет отражение в дальнейших документах. В своих мемуарах Игнатьев «отомстил» Занкевичу, написав о нем как о типичном «генштабисте», «апломб которого зачастую подменял скудость его мышления» [184]. Думаю, это далеко от истины, и больше характеризует самого Игнатьева; о его неблаговидной роли в сокрытии переводимых через него денег, «всплывших» в 1925 году, было сказано выше. О существовании лежащих в банке на личных счетах Игнатьева крупных денежных сумм Занкевич, видимо, не знал, и это отразилось на положении всех военнослужащих в конце года.

В июне — июле 1917 года шло формирование немногочисленных управлений, утверждался их штат. Так, 2 июля приказом №11 объявлено [185]: «Формируется Тыловое управление (с отделениями Инспекторским, Интендантским и Санитарным). Начальник Тылового Управления — полковник Карханин». В приказе по Тыловому Управлению №1 от 20.6/3.7 1917 года утвержден его штат [186]: «3 отделение: 1) Начальник Инспекторского отдела — капитан Пардигон. 2) Начальник Интендантского отдела — капитан Копылов. 3) Начальник Санитарного отдела — врач Рубакин. Подписал Подполковник Пац-Помарнацкий». 2 июля из Петрограда пришла телеграмма [187]: «Установить путевое довольствие для командированных внутри Франции. Установить денежный отпуск для всех офицеров и классных чинов, командируемых распоряжением Представителя Временного Правительства при Французской Главной Квартире и Начальника Тылового Управления для исполнения служебных поручений в размере двойной стоимости билета 1-го класса для генералов и штаб-офицеров, 2-го класса для обер-офицеров и 3-го класса для солдат. 2518. Каменский».

Между тем, продолжались прения между Занкевичем и Игнатьевым по поводу реорганизации миссии. Игнатьев не желал лишаться своих полномочий, и в телеграмме Занкевича от 4 июля сказано [188]: «Ввиду реорганизации миссии и назначения моим Представителем при Главной Квартире Полковника Кривенко и во избежание задержек в передаче телеграмм, прошу не отказать направлять все телеграммы разведывательного характера по адресу: «Colonel Krivenko Grand Quartier Général France». Занкевич». 6 июля последовала жалоба Игнатьева в Петроград [189]: «Исх. 1219. 23.6/6.07 — 1917. АНАКСАГОР ПЕТРОГРАД (шифр). На №25483. Вся оперативно-разведывательная часть как я доносил телеграммой №922 и 1080 перешла теперь ведение Генерала Занкевича. Наша собственная тайная разведка также мне не починена. Не имея сам возможности исполнить Ваше приказание, передал немедленно Вашу телеграмму Ген. Занкевичу и Полковнику Графу Игнатьеву II-му. Париж, пятница. Пол. 0824. 1192. Игнатьев». Упомянутый в телеграмме Граф Игнатьев II — родной брат Игнатьева — Павел Алексеевич [190], который, как было сказано выше, отрекся от своего брата после того, как А.А. Игнатьев передал большевикам «сбереженные» им крупные денежные суммы, которые предназначались на закупки вооружения во время войны. Но до поры до времени Игнатьев служил «верой и правдой» Временному правительству, за что 11 сентября 1917 г. он был произведен в генерал-майоры [191]. И он по-прежнему продолжал ведать всеми финансовыми делами. Так, 15 июля он докладывает в Петроград [192]: «Исх. 985, 2/15 июля 1917. Анаксагор Петроград (шифром). Для покрытия расходов, вызываемых поездками Раппа и командируемых им лиц представляется необходимым установить суточные по расчету: Раппу 60 франков, прочим лицам 40 франков. Суточные за первую поездку выданы разрешением Представителя. Париж. Пятница. 985. Игнатьев». На обороте этого листа сказано: «Установить суточные для солдат, бежавших из плена: подпрапорщики — 75 сантимов; остальные — 50 сант.» И далее обозначена стоимость проезда в Россию [193]: «Стоимость проезда из Лондона до Норвегии (пароходом 1 кл. — 6 фунтов; 2 кл. — 4 фунта; 3 кл. — 2 фунта. Ж/д от Бергена до Гапаранды [194]: 1 кл. — 10 ф., 3 кл. — 3 ф. 4 шил.» Однако Рапп, выполняющий различные поручения Керенского, до этого момента действует, фактически, частным образом. Поэтому 6 июля Занкевич повторно шлет в Петроград ходатайство о назначении его военным комиссаром [195].

Обратим внимание на дату — 6 июля. Известно, что к этому времени Николай Гумилев был уже в Париже. Хотя в приказах его имя пока не встречается, но очевидно, что он уже представился в Русской военной миссии и ждал дальнейшего назначения. Приведем здесь несколько адресов, где размещались русские представительства, и где Гумилев мог уже побывать [196]: Генеральное Консульство России — 79, rue de Grenelle (улица Гренель, 79, сейчас там Российское посольство); адрес Русского военного представительства (Bureau Militaire Russe) — Paris, 21, rue de Lübeck (улица Любек); адрес Управления Военного агента А.А. Игнатьева — Paris, 14 Avenue Elisée Reclus (Авеню Элизэ Реклю, 14); адрес Е.И. Раппа: — Rapp, 37, rue Vaneau 91-62.

В центре - Генеральное Консульство на улицу Гренель. Слева - Управление Военного Агента на авеню Элизэ Реклю. Справа - Военное представительство на улице Любек.

Думаю, что к этому времени он успел представиться Занкевичу, Игнатьеву, познакомился с Раппом. Однако как раз к началу июля начали бурно развиваться события в лагере Ля Куртин, где были размещены Особые русские бригады, о чем было сказано ранее. Приведем отрывок из цитировавшейся выше книги Ю. Данилова, рассказавшего о событиях июля — начала августа 1917 года на основе материалов французских архивов, и затем убедимся, на основе документов, хранящихся в РГВИА, в полной объективности его рассказа [197]:

«В этих условиях французское военное командование сочло своим долгом сосредоточить русские бригады в одном из внутренних лагерей (La Courtine), дабы дать бригадам возможность придти в спокойное состояние и заняться осуществлением необходимых мероприятий по сведению их в одну дивизию. Так как во Франции в данное время ощущалась острая нужда в рабочих, в особенности для обработки полей, то уже через несколько дней по прибытии в лагерь первых эшелонов русских войск было возбуждено ходатайство о привлечении солдат из лагеря La Courtine к сельскохозяйственным работам. Французские власти, однако, очень недоверчиво отнеслись к этим ходатайствам и, напротив, настаивали на принятии разного рода изоляционных мер, для ограждения местного населения от проникновения пропаганды. Таким образом, русские войска сразу почувствовали себя как бы на некотором особом положении.

Время показало, что решение французских властей о размещении обеих бригад в одном лагере было глубоко опасным, ввиду различной степени распропагандирования бригад. Как читатель увидит несколько дальше, в 3-й Особой русской бригаде сохранилось гораздо больше здоровых элементов, которые пытались даже вступить в борьбу с царившей кругом хаотичностью и разлагающей бездеятельностью. Уже 8-го июля, то есть через короткое время по прибытии бригад в Куртинский лагерь, командующий войсками Лиможского района доносил: «В русской дивизии произошел полный раскол. 3-я бригада отделилась от первой и обосновалась биваком в Mandrin в 8-ми километрах от La Courtine». Что случилось? Чем может быть объяснено такое распадение дивизии надвое? Старший французский офицер при дивизии Commandant Lelong так объясняет случившееся в своем донесении от 14-го июля: «Собрание обеих бригад обнаружило наличие в среде их чинов двух настроений: одно, разделяемое большей частью солдат 1-й бригады (и некоторой частью людей 3-й бригады), формулируется желанием добиться какою бы то ни было ценою возвращения в Россию и согласием сражаться только на русском фронте. Второе — составляющее почти общее мнение чинов 3-й бригады и лишь некоторых элементов 1-й бригады, заключается также в стремлении возвратиться, если возможно, в Россию, но допускает боевую деятельность также и на французском фронте, если таково будет приказание Временного Правительства.

Генерал Занкевич, в убеждении, что только второе настроение допустимо в войсках, решил разделить сторонников каждого из этих течений, не допуская их смешения. По свидетельству участников указанного собрания, происходившего в ночь с 7-го на 8-е июля, генерал Занкевич согласился на разделение дивизии лишь после продолжительных колебаний и под давлением руководящих элементов из чинов 3-й бригады. В результате, большая часть 3-й бригады (за исключением 500-600 человек) и несколько сот людей 1-й бригады оставили на следующий день, 8-го июля, барачный лагерь при селении La Courtine и стали биваком на границе лагерного участка (в районе Mandrin).

11-го июля этот отряд сделал новый переход к северу и расположился биваком у селения de Felletin, где устроился штаб дивизии. Остальная часть дивизии (то есть большая часть 1-й бригады и 500-600 человек 3-й бригады) — сторонники возвращения в Россию какою угодно ценой, остались в бараках лагеря «La Courtine». Между ними образовалось расстояние в 23 километра. Отряд, стоявший бивуаком у Felletin'а, проявлял даже желание организовать занятия. Commandant Lelong нашел для них учебное поле в 4-х километрах и только некоторая удаленность помешала его использовать. Напротив, Куртинцы пребывали в бездеятельности и постепенно запустили окончательно свою лагерную стоянку. На почве бездеятельности развились разного рода болезни и алкоголизм. Особенно многочисленны были заболевания венерические. Один из врачей выразился так: «Можно сказать так, что болен весь отряд».

К сожалению, праздность оказалась в некоторой мере болезнью заразительной и для чинов 3-й Особой бригады. Уже в конце июля на Фельетинцев стали поступать отдельные жалобы от местных властей. Это обстоятельство, равно приближение холодного времени и враждебное отношение к Куртинцам вызвало решение о перевозке их в лагерь Courneau, близ Аркашона. Перевозка эта была выполнена 10-го августа и, в результате ее, бригады были поставлены в совершенно изолированное друг от друга положение. Но еще до этого разъединения около тысячи Куртинцев оставили своих единомышленников и перешли в лагерь Фельетинцев».

Документы российского архива подтверждают сказанное выше. В протоколе заседания Отрядного Комитета в лагере Ля Куртин, проходившего под председательством Занкевича 6 июля, утверждается решение о выводе дивизии из лагеря [198]. 7-м июля датировано «Постановление» группы «верных» 3-й бригады (5-й и 6-й полки) о решении уйти из лагеря [199]. Следующее заседание Отрядного Комитета состоялось уже 11 июля на указанном биваке в Mandrin [200]. В приказе по русским войскам №15 [201], подписанном Занкевичем в лагере Ля Куртин 8 июля, говорится о расколе в войсках недавно сформированной 1-й Особой дивизии. Указывается, что одни части выступают за подчинение Временному Правительству, а другие готовы сражаться только на русском фронте. В этом приказе сказано: «Солдат, высказывающихся за безусловное подчинение Временному правительству, вывести из лагеря Ля Куртин». 9 июля Занкевич отправляет в Петроград письмо Военному министру Керенскому [202], в котором информирует его, что он лично был в лагере Ля Куртин, и о том, что «часть готова сражаться и во Франции, т.е. подчиняется Временному Правительству, а часть — только на Русском фронте. Подчиняющихся вывели из лагеря к 10 ч. утра 25 июня/8 июля (2-я бригада). Осталась 1-я бригада, без 200-300 чел, 2-й полк». В приказе по Тыловому Управлению №4 от 27.6/10.7 1917 г. сказано [203]: «По части интендантской (приходы и расходы). Из сумм, сост. в рапорте Ген. Занкевича: Суточные и проездные за командировку 1641 фр. 25 сант. Господину Раппу. Выдать под расписку. Тел. ГУГШ №32559, вх. №320».

Из приведенных документов следует, что примерно с 5-го по 10 июля Занкевича и Раппа в Париже не было, так как они были в командировке в лагере Ля Куртин. Первоначально автором предполагалось, что в этой поездке мог принять участие и Николай Гумилев, однако по другим документам выяснилось, что для проезда по территории Франции в военное время требовалось оформление специального пропуска. Оформление его требовало много времени, такой пропуск у Гумилева вскоре появится, он сохранился в архиве. Первые несколько недель Гумилев оставался в Париже, и, по-видимому, это было самое свободное время, когда он мог заниматься своими делами, сходными с тем, чем он занимался в Лондоне. В первые дни в Париже он близко сошелся с художниками и супругами Михаилом Ларионовым и Натальей Гончаровой. Уже при их первой встрече Гончарова подарила Гумилеву свой замечательный, «охранительный» рисунок «Христос» с такой дарственной надписью: «Николаю Степановичу Гумилеву на память о нашей первой встрече в Париже. Береги Вас Бог, как садовник розовый куст в саду. Н. Гончарова» [204].

Рисунок Н. Гончаровой "Христос", подаренный Гумилеву в июле 1917 года.

В письмах Глебу Струве Ларионов вспоминает [205]: « <…> Чтобы его оставить в Париже, я и Наталья Сергеевна познакомили его с полковником Соколовым, который был для русских войск комендантом в Париже. Потом с Альмой Эдуардовной Поляковой [206] (вдовой банкира), которая была большой приятельницей ге­нерала Занкевича, заведующего отправкой войск, — и временно задер­жали Ник. Степ, в Париже. А позднее познакомили его с Анной Марковной Сталь и с Раппом [207] — Рапп предложил ему место адъютанта при нем самом (Раппе) <…>».

В архивных документах [208] удалось выяснить, что, действительно, Сергей Александрович Соколов был Русским комендантом г. Парижа, или Русским штаб-офицером при Военном Губернаторе Парижского округа. В документах указаны его адреса, видимо, домашний и служебные: Hôtel Beaulieu Champs; 16 rue Louis David, Elysées; 15, rue Balzac; 39, rue de l’Arbalète. Так что вполне вероятно, что Соколов оказал протекцию, чтобы Гумилева оставили в Париже. Встречается в военных документах и имя Альмы Поляковой, работавшей в русской миссии сестрой милосердия, так, в приказе по Русским войскам» №137 [209] от 11/24 ноября 1917-го года сказано, что сестра милосердия Альма (Alma) Полякова награждается серебряной медалью с надписью «за усердие». Но главным, очевидно, было то, что Занкевич сразу понял, что служба Гумилева, младшего офицера и бывшего кавалериста, в Париже будет более полезной и эффективной, чем его отправка на Салоникский фронт в пехоту. Я думаю, что Занкевич сразу принял решение оставить Гумилева в Париже при Раппе, однако, во-первых, до второй половины июля приказ о назначении Раппа Военным комиссаром из Петрограда не поступил, а во-вторых, большую часть июля Занкевич и Рапп провели в разъездах. Как только они появились в Париже, 12 июля пришла телеграмма, что в Париж из Лондона направляется еще одно ответственное контролирующее лицо, комиссар Временного Правительства из Петрограда [210]: «Телеграмма из Лондона (шифром). Вх. 1340. 29.06/12.07 1917. Генералу Занкевичу. Комиссар Временного Правительства Сватиков просит сообщить Вам, что он выезжает Париж через Булонь завтра четверг 29-го июня (ст. ст.). 1302 Ермолов». На следующий день пришло уточнение [211]: «Телеграмма. Спешно. Из Лондона. Вх. 1358. 30.06/13.07 1917. Для Генерала Занкевича. К №1302. Комиссар Временного Правительства Сватиков выехал сегодня не через Булонь, но через Гавр. 1305 Ермолов». В этот же день из Петрограда пришла телеграмма на имя Занкевича [212]: «Телеграмма из Петрограда. Передана из канц. Ген. Занкевича 30.6/13.7 (вх. №327). Вам как представителю Временного Правительства во Франции устанавливается следующее содержание: сохранение содержания по должности Генерал-Квартирмейстер, т.е. по 3000 руб. жалованья и столовых 1500 руб., квартирных в год; кроме того на время вашей командировки положением Военного Совета от 20 мая установлен отпуск на представительство 750 руб. в месяц и суточные по 76 франков. 2665 Карханин. 60126 Юдин».

Прибывший из Лондона в Париж 14-го июля С.Г. Сватиков [213] был направлен в качестве комиссара Временного правительства в западноевропейские страны для проверки дипломатических служб и ликвидации заграничной агентуры Департамента полиции. Помимо этого Сватиков должен был посетить русские военные лагеря. 15 июля от командира 1-й Особой дивизии Лохвицкого поступила телеграмма [214]: «Телеграмма от Лохвицкого от 2/15 июля, 16 ч. дня. Генерал Занкевич выезжает из Парижа завтра в понедельник в 6 ч. вечера; ночевать он будет в Мон-Люсон в гостинице Ferminus. Просить выслать автомобиль во вторник к 8 ч. утра к этой гостинице. Его будут сопровождать полковник Бобриков и госп. Рапп и Сватиков. Montlugan». Поездка в Ля Куртин прошла успешно. От этого визита Раппа, Сватикова и Занкевича сохранилось несколько фотографий. Других фотографий будущего начальника Гумилева Евгения Раппа пока обнаружить не удалось.

Будущие начальники поэта: в центре М.И. Занкевич. По бокам - поездка Раппа в Ля Куртин в июле. Слева за ним идет Военный комиссар Сватиков.
Архив Андрея Корлякова из альбома РУССКИЙ ЭКСПЕДИЦИОННЫЙ КОРПУС ВО ФРАНЦИИ И В САЛОНИКАХ, 1916-1919 - авторы-составители Андрей Корляков и Жерар Горохов, ИМКА-ПРЕСС, Париж, 2003.

16 июля Занкевич получил телеграмму из Петрограда [215] о приостановлении выдачи суточных солдатам 1 дивизии в Ля Куртин — «так как эти суточные деньги выдаются только за службу во Франции». Находясь в Ля Куртин, видимо, действуя по поручению Сватикова, Рапп 18 июля пишет в Отрядный Комитет [216]: «В качестве уполномоченного чрезвычайной следственной Комиссии по разборке архивов бывшего заграничного охранного отделения могу удостоверить, что никаких указаний на сношение г. Поволоцкого с Парижской или другой охранкой не обнаружено. Независимо от сего г. Поволоцкий не получал никаких спец. командировок в Особую дивизию ни от стороннего начальства, ни от стороннего объединенного Комитета Парижских эмигрантов. Уполномоченный военного министра Е. Рапп. 5/18 июля 1917 года». Обратите внимание, что пока Рапп именует себя «уполномоченным военного министра». В связи с возложенными на него обязанностями, Рапп, формально находящийся до этого на военной службе во Франции, подает заявление об отставке [217]: «Господину Военному Агенту во Франции. Евгений Иванович Рапп (14, rue Stanislas). Заявление. Вследствие возложения на меня г. Военным Министром и известных Вам обязанностей, выполнение которых не совместимо с несением службы офицера французской армии, прошу Вас не отказать войти во Французское Военное Министерство с подлежащим ходатайством о прекращении обязательства моего в отношении несения военной службы во Франции. Для сведения Вашего сообщаю: никакого письменного обязательства (engagement), ни прошения (demande) я не подписывал, а принят был на службу (в сентябре 1914 г.) по личному ходатайству тогдашнего помощника военного агента генерал-майора Д.И. Ознобишина, в качестве подпоручика (J/Lieutenant) пятого полка полевой артиллерии. В сентябре 1916 г., по представлению начальства произведен в чин лейтенанта. Постановлением Военного Министра от 26 января 1917 г. был mis hors cadre (выведен за штат). Евгений Рапп. 18 июля 1917 г. Париж». Это ходатайство было удовлетворено 15 августа [218]: «От Военного Министра Франции (от 17/30 августа 1917 г.). Сообщают, что это прошение удовлетворено с 15 августа 1917 года».

Сватиков находился в Париже до 20 июля [219]: «Г-ну Раппу. Генерал Занкевич просил г. Раппа приехать к г. Сватикову завтра 7 июля (20 июля н.ст.) к 2 1/2 ч. дня. Генерал там будет в это время». В этот же день Сватиков рапортует в Петроград [220]: «Телеграмма. Исх. №441. Председателю Совета Министром Львову, Генералу Романовскому, Керенскому. Доношу Временному Правительству: прибыв в Париж по усиленной просьбе Евг. Ив. Рапп и Генерал Занкевич, также исполнил приказ Министра Председателя посетить лагерь Русских Дивизий. <…> (О необходимости разъединения). <…> Деятельность Раппа, как представителя Военного Министра и чрезвычайной следственной комиссии выше всяких похвал. Устно прошу устроить его материально и выразить признательность Правительства. Комиссар Временного Правительства Сватиков».

Наконец, 21 июля получена телеграмма от Керенского [221]: «Здесь: Вх. 439. 9/21 июля 1917. Из Петрограда. Генералу Занкевичу. На №№230, 251, 299, 332. Телеграмма Керенского Занкевичу. Вх. №439. №60138. Отпр. 21 июля 12 ч. 50 м. (Копия — Российскому поверенному в делах для передачи Раппу). Военным Комиссаром при Русских войсках во Франции назначаю Раппа. Исполнительный Комитет Совета Рабочих и Солдатских Депутатов со своей стороны уполномочивает его же быть комиссаром Исполнительного комитета. 4817 Керенский. 60138 Юдин». 23 июля Керенский направляет Раппу представленную выше телеграмму о полномочиях армейского комиссара. Текст телеграмм Керенского о назначении Раппа и о его полномочиях был объявлен приказом №29 [222] по Русским войскам во Франции от 11/24 июля 1917 года. Получив телеграмму от Керенского, еще до объявления приказа по войскам о Раппе, 23 июля Занкевич сообщает в Петроград [223]: «№3552. Анаксагор. Генералу Романовскому. Прапорщик Гумилев моей властью временно назначен при Военном Комиссаре, ходатайствую это узаконить. Для означенной должности полагал бы достаточным содержание обер-офицера для поручений штата Тылового Управления, утвержденного Военным Советом 18 мая. Номером 489 просил установить содержание Военный Комиссар, на что ответа не имею. Занкевич 841». Видно, что все было уже решено заранее, и в этот же день в канцелярии Занкевича объявляется распоряжение [224]: «Канцелярия Ген. Занкевича. 10/23 июля 1917. №491. г. Париж. Спешно. Подполковнику Пац-Помарнацкому. По приказанию Генерала Занкевича, 5-го Гусарского Александрийского полка Прапорщик Гумилев, направленный в Салоникские войска, оставляется в распоряжении Представителя Временного Правительства при Французских армиях. Прошу не отказать взять на себя данный вопрос для отдачи в приказе и сообщении Генералу Артамонову и Военному Агенту во Франции. Приложение: Предписание Дежурного Генерала Штаба Петроградского Военного Округа на театре Военных действий от 2-го мая с.г. №2785 и послужной список. Подполковник (подпись) Бобриков». Так как службы Представителя Временного Правительства Занкевича и Военного Комиссара Раппа не были подчинены друг другу, одновременно Рапп направляет прошение Керенскому [225]: «Петроград. Военному министру. Прошу назначение мне офицером для поручений прапорщика 5 Александрийского полка Гумилева, командированного Генеральным штабом в Салоники и оставленного в Париже в распоряжении генерала Занкевича. Рапп». Судьба поэта на ближайшие несколько месяцев определена, хотя официальное утверждение на эту должность из Петрограда поступило только в конце августа.

Уже на следующий день, 24 июля, в «Журнале входящих бумаг» Отрядного комитета зафиксирована бумага [226], присланная Гумилевым, с просьбой «о высылке писаря, знающе­го писать на пишущей машинке». Как следует из протокола заседания Отрядного Комитета от 8 августа [227], вначале Раппу назначили писарем младшего унтер-офицера 5-го полка Лямина, но командный состав послал вместо него рядового 10-й роты 5-го полка Горбунова. Однако, с учетом ходатайства Раппа, его отозвали и назначили ему писаря 1-го Маршевого батальона Евграфова. Вскоре писарь унтер-офицер Александр Евграфов поступил в распоряжение Военного комиссара. Начались будни, отраженные в многочисленных документах. С этого момента имя Гумилева встречается в них постоянно, как в форме отдаваемых ему распоряжений, так и виде его многочисленных автографов — на него, видимо, как на «литератора», Раппом возлагалась обязанность подготавливать тексты первоначальных вариантов приказов и распоряжений, которые Рапп затем редактировал и подписывал. Но прежде, чем рассказать о них, вернемся к началу месяца, когда Гумилев тесно сошелся с Ларионовым и Гончаровой, и не только с ними. Месяцы, проведенный им в Париже, оказались творчески плодотворными и эмоционально насыщенными — не обошлись они без романтического увлечения, вдохновившего его на множество лирических стихотворений, составивших посмертно изданный сборник «К синей звезде».

ПАРИЖ, ЛЕТО, ЛИЧНАЯ И ТВОРЧЕСКАЯ ЖИЗНЬ

Первый Парижский адрес, где остановился Гумилев не позже 1-го июля 1917 года, — улица Rue Galilée (Галилея), 54, в отеле с таким же названием. Это — по соседству с Елисейскими Полями, рядом с Триумфальной аркой. В этом районе Парижа располагалась большая часть русских военных служб, здесь же, в окрестных улочках, обитал почти весь их персонал. Неподалеку, в отеле Castille на rue Cambon, 33 жили Наталья Гончарова и Михаил Ларионов, который вспоминал об этом [228]:

Гостиница "Galilée" на rue Galilée, где вначале жил Гумилев.

«Н.С. был знаком близко с Честертоном и с группой английских писателей этого времени, а в Париже дружил с Вильдраком. Жил он, Н.С, на rue Galilée, в отеле того же имени. А последний раз в Hôtel Castille на rue Cambon, где в то время и я жил. Самой большой его страстью была восточная поэзия, и он собирал все, что этого касается. Одно время он поселился внизу в сквере, под станцией метро Passy, у некоего г. Цит­рон [229]. Вообще он был непоседой — Париж знал хорошо и отличался удивительным умением ориентироваться. Половина наших разговоров проходила об Анненском и о Жерар де Нервале. Имел странность в Тюильри садиться на бронзового льва, который одиноко скрыт в зелени в конце сада почти у Лувра». С именем Цитрона мы позже встретимся в военных документах. Цитируемые далее письма Ларионова к Глебу Струве являются, практически, единственными достоверными документами, рассказывающим о повседневной, не связанной с военной службой жизни поэта в Париже.

«В на­чале лета 1917 г. мы были в Париже. Альбом Николая Степановича, помеченный 1916 г., был начат им в Петербурге, но только начат — все, что там переписанного и заново написанного относится к 1917 году [230]. Мы с Николаем Степановичем видались каждый день почти до его отъезда в Лондон. <…> Подобный альбом им был переписан и подарен Елене Карловне Дебуше [Дюбуше] [231] (дочь извест­ного хирурга), в замужестве мадам Ловель (теперь американка). В начале многие стихи, написанные во Франции, входили в сборник, называе­мый «Под голубой звездой» — название создалось следующим образом. Мы с Николаем Степановичем прогуливались почти каждый вечер в Jardin des Tuileries [232]. Вы Париж знаете, помните, недалеко от арки Carrousel, на дорожке, чуть-чуть вбок от большой аллеи стояла статуя голой женщины — с поднятыми и сплетенными над головой руками, образующими овал. Я, проходя мимо статуи, спросил у Н.С., нравится ли ему эта скульптура? Он меня отвел немного в сторону и сказал: «Вот отсюда». — «Почему», — спросил я — «ведь это не самая интересная сторо­на». — Он поднял руку и указал мне на звезду, которая, с этого места, как раз приходилась в центре овала переплетенных рук. — «Но это не имеет отношения к скульптуре». — «Да! но ко всему, что я пишу сейчас в Париже «под голубой звездой»». Как образовалось «К голубой [М.Ф. хотел сказать «К синей…», имея в виду название сборника. — Г.С.] звезде», мне не ясно. Как мне кажется, это произо­шло под внезапным впечатлением одного момента... потом осталось так, но означает то же стремление — к голубой звезде — насто­ящей. Не думаю, чтобы кто бы то ни было мог бы быть для него такой звездой. Почти всегда, самое глубокое чувство, какое у Николая Степановича создавалось в любви к женщине, обыкновенно обращалось в ироническое отношение и к себе и к своему чувству».

Сад Тюильри. Бронзовый лев, на которого любил садиться Гумилев. Статуя "Синей звезды".

М. Ларионов здесь вспоминает парижское увлечение Гумилева. Предполагаю, что Гумилев познакомился с Еленой Карловной Дюбуше [233] в первые дни пребывания в городе. Это был — «служебный роман». Как выяснилось по архивным документам, которые будут приведены ниже, Елена Карловна Дюбуше работала в русской военной миссии, одно время — переписчицей, позже — секретарем при Санитарном отделении. Причем ее служба там началась до появления Гумилева в Париже и продолжилась после его отъезда в Лондон в январе 1918 года. Так как до сих пор одним из «темных мест» в сохранении наследия Гумилева остается судьба альбома, подаренного на память поэтом своей возлюбленной, для возможных дальнейших поисков расскажу о том, что известно о ее происхождении. Не утрачивается пока надежда, что альбом этот до сих пор жив и ждет своего исследователя. Пожалуй, наиболее полно о ее семье рассказал внук знаменитого биохимика, академика А.Н. Баха (1857 — 1946) И.С. Балаховский. В своих «Воспоминаниях об академике А.Н. Бахе» он пишет [234]:

« <…> Свои лучшие годы Алексей Николаевич Бах провел в эмиграции. <…> Самым близким другом был французский хирург Шарль Дюбуше, которому, как пишет сам Алексей Николаевич, он обязан жизнью — только благодаря моральной (а также материальной) поддержке удалось выжить в эмиграции. Его фотография с подписью всегда висела на стене, я помню ее с раннего детства. Дюбуше почти всю жизнь прожил во Франции, но был американским гражданином и в автобиографии Алексей Николаевич называет его Чарльзом. Однако в семейных разговорах его всегда называли на французский манер Шарлем. Еще будучи студентом Сорбонны, он познакомился со студенткой из Одессы Людмилой Орловой и женился на ней в 1891 году. Людмила, не знаю уж по какой причине, не стала врачом, а была, как вспоминала моя мама, «профессиональной и убежденной» медицинской сестрой, т.е. ставила во главу угла непосредственную помощь людям и уход за больными. Она действительно очень многим помогала. Шарль Дюбуше был потомком первых эмигрантов, прибывших в Америку, если не ошибаюсь, в 16 веке на корабле «Mayflower», куски которого, как реликвии, хранились потомками. Отец Шарля тоже жил в Париже, он был известным дантистом, одним из первых, кто занялся протезированием, и стал известен широкой публике, когда после пожара в Парижской опере идентифицировал трупы по изготовленным им зубным протезам.

Став врачом, Шарль уехал в Россию, но, чтобы заниматься медицинской практикой, надо было получить российский диплом. В то время Финляндия входила в состав Российской империи, там можно было сдавать экзамены на немецком языке, чем он и воспользовался. Дюбуше поселились в Одессе, где брат Людмилы занимал высокое положение в городской управе. Шарль занялся частной медицинской практикой, посещение его кабинета даже описано Валентином Катаевым в каком-то рассказе [235]. Жизнь в России не сложилась — были нарушены какие-то медицинские правила, в 1905 году у него оказался револьвер, на который не было разрешения (а каждый американец, даже с восточного побережья, считал «естественным» иметь огнестрельное оружие). <…> Так или иначе, он вернулся в Париж, где стал одним из лучших хирургов своего времени. Он лечил многих русских эмигрантов, в том числе и родственников В.И. Ленина. Во время Второй мировой войны уехал в Америку.

Дочь Шарля и Людмилы — Елена Дюбуше, — была журналисткой, дружила со старшей сестрой моей мамы — Лидией Алексеевной. Я ее немного помню, так как в 1934 или 1935 г она приезжала Москву. Во время войны, в 1917 г. ею был увлечен Николай Гумилев, который в это время оказался в Париже, он записал в ее альбом цикл стихов «Синяя звезда». Эти стихи в виде отдельной книги вышли в Берлине уже после трагической смерти поэта, видимо, их издала сама Елена или кто-то из ее друзей. Они действительно очень отличаются от других стихов нашего выдающегося поэта, в первую очередь — личным характером — ведь сам Гумилев не готовил их к публикации. В собрании сочинений поэта указано, что они «из альбома Е.К. Дюбуше». Это конечно, недоразумение, происхождение которого понятно — хотя Карл и есть формально перевод имени Чарльз на немецкий или польский язык, но все же это другое имя — никто ведь на называет Карлом ни Чарльза Диккенса или Шарля Де Голля <…>».

Никакого недоразумения нет — в парижских военных документах она именуется именно как — Елена Карловна Дю-Буше. Ее посещение России в 1930-е годы подтверждается воспоминаниями Э.Г. Герштейн, постоянно общавшейся с Анной Ахматовой и Львом Гумилевым. Ахматова в описываемое время жила в семье Н.Н. Пунина, в Фонтанном доме [236]: «Когда в Ленинград приехала из Америки «Синяя звезда» Н. Гумилева, она позвонила Ахматовой, но не застала ее дома. Она просила передать Анне Андреевне, что просит встречи с ней. Никто из Пуниных не сказал об этом Ахматовой ни слова. Так она и не встретилась с женщиной, внушившей Гумилеву его великую любовь. Анна Андреевна рассказывала об этом несостоявшемся свидании почти со слезами на глазах».

В другом письме Глебу Струве М. Ларионов продолжил рассказ про «Синюю звезду» [237]: «Стихотворения «К синей звезде», безусловно, относятся к Елене Карловне Дюбуше, за которой Николай Степанович ухаживал — и это было известно. Насколько он сильно ею увлекался? Не знаю, думаю, ему нужно было — он всегда склонен был увлекаться. Это его вдохнов­ляло. Насколько мне кажется, у него еще, в это время, был другой пред­мет увлечения. Но Елена Карловна, чужая невеста, это осложняло его чувства… Это ему давало новые ощущения, переживания, положения для его творчества, открывало для его поэзии новые психологические моменты. «Синяя звезда» (Елена Карловна) была именно далекой и хо­лодной (для него) звездой. «Под Голубой звездой» — это то, что он проектировал и как хотел назвать (как говорил, неоднократно, мне и На­талье Сергеевне) сборник стихов, посвященных парижскому пребыванию и написанных в Париже. Возможно, позднее эти чувства были пересиле­ны другими чувствами, которые остались и вылились «К Синей Звезде»? «Под голубой звездой» звучит как место, в котором, где совершались известные происшествия и вещи. «К Синей Звезде» — там главным об­разом относящееся к ней (к Елене Карловне). Есть вещи, написанные раньше и включенные туда же, т. е. все, что даже косвенно касалось ее. Я думаю, что, когда Николай Степанович приезжал на короткое время в Париж, перед самым окончательным отплытием в Россию и потом в Петербург, он приехал в Париж, чтобы увидаться с кем-то — с Еленой Карловной? Может быть и с нею; но еще с кем-то — это наверное. Знаю, что он приезжал устраивать оставшиеся здесь кое-какие вещи и дела (это официально)».

Думаю, что здесь Ларионов точно подметил одно свойство Гумилева: на стихи его больше вдохновляла — «неразделенная любовь». Именно поэтому самый обширный свод лирических стихотворений 1905 — 1909 годов был, в основном, посвящен Анне Горенко, вплоть до их замужества. Следующий раз в своей жизни он столкнулся с достаточно продолжительной «безответной любовью» во второй половине 1917-го года в Париже, и отсюда возник замечательный лирический цикл «К синей звезде» [238]. Этот альбом (судя по книге) — составили 34 стихотворения, из них 10 стихотворений, в переработанном виде, Гумилев включил в 1918 году в сборник «Костер», большая их часть, с разночтениями, была переписана в Лондоне в оставленный Борису Анрепу альбом, оказавшийся впоследствии у Глеба Струве (27 из 76 стихотворение альбома Струве), а 7 стихотворений попали только в сборник «К синей звезде». Одно из этих стихотворений — посвящено самому альбому [239]

Мой альбом, где страсть сквозит без меры
В каждой мной отточенной строфе,
Дивным покровительством Венеры
Спасся он от ауто-да-фе.

И потом — да славится наука! —
Будет в библиотеке стоять
Вашего расчетливого внука
В год две тысячи и двадцать пять.

Но американец длинноносый
Променяет Фриско на Тамбов,
Сердцем вспомнив русские березы,
Звон малиновый колоколов.

Гостем явит он себя достойным
И, узнав, что был такой поэт
Мой (и Ваш) альбом с письмом пристойным
Он отправит в университет.

Мой биограф будет очень счастлив,
Будет удивляться два часа,
Как осел, перед которым в ясли
Свежего насыпали овса.

Вот и монография готова,
Фолиант почтенной толщины:
«О любви несчастной Гумилева
В год четвертый мировой войны».

И когда тогдашние Лигейи [240],
С взорами, где ангелы живут,
Со щеками лепестка свежее,
Прочитают сей почтенный труд,

Каждая подумает уныло,
Легкого презренья не тая:
— Я б американца не любила,
А любила бы поэта я.

Хотелось бы, чтобы это пожелание Гумилева исполнилось, и альбом был бы обнаружен! Пока известно только то, что его следы ведут в Чикаго, куда, по словам Струве, переехала из Европы Е.К. Дюбуше, как говорит М. Ларионов — «в замужестве мадам Ловель». В интернете, на зарубежных сайтах, удалось обнаружить ссылку на статью (на русском языке!) — «Charles Winchester Du Bouche — famous surgeon of Russia and France» («Чарльз Винчестер Дю-Буше — знаменитый хирург России и Франции») [241]. Однако пока разыскать ее потомков никому не удалось, как мне кажется, — плохо искали. Роман этот продолжался все время пребывания Гумилева во Франции, и, как следует из воспоминаний М. Ларионова, в последний раз они, скорее всего, встретились в апреле 1918-го года, когда Гумилев плыл на пароходе из Лондона в Мурманск, с короткой остановкой в Гавре. В дальнейшем я почти не буду касаться их личных взаимоотношений, но приведу некоторые военные документы, в которых встречается ее имя. И буду иногда «разбавлять» сухие документы — стихами из ее альбома [242]:

Вот девушка с газельими глазами
Выходит замуж за американца.
Зачем Колумб Америку открыл?

"Синяя звезда" - Е.К. Дюбуше. "К синей звезде" - стихи из ее альбома.

М. Ларионов рассказывает еще об одном парижском увлечении Гумилева «духовного порядка», которое, по независящим от поэта обстоятельствам, оказалось нереализованным [243]:

« <…> Теперь относительно «Гондлы» и «Феодоры» [244]. «Гондла», как пьеса, был написан ранее [245], и я и Наталья Сергеевна никакого участия в этом не принимали; но в том же 1917 году Гумилев, которому очень хотелось задер­жаться в Париже, желал так или иначе соединиться с Русским балетом (его командировка была на Балканы). <…> «Гондла» и «Феодора» предполагались в начале как либретто для балетов. Так как я и Наталия Сергеевна работали в балете русском С.П. Дягилева, то это было задумано совместно нами и Николаем Степановичем. Затем попросили Сергея Павловича Дягилева — за­казать ему что-либо (как либретто) для балета. Дягилев сказал, чтобы тему мы сами нашли. Надо было скоро. Сергей Павлович уехал в скоро­сти в Венецию. Все полтора месяца, пока балет был в Париже, мы брали Ник. Степ. каждый вечер с собой в театр Шатле, где давались русские спектакли. Тогда Ник. Степ, и предложил для моей постановки Гондлу, а для Наталии Сергеевны новую вещь — Феодору, из византийской жизни. Музыка предполагалась <для> первой вещи лорда Бернерса, а второй Респиги. Либретто балетное требует специальной обработ­ки — благодаря этому нам нужно было часто встречаться и вместе ра­ботать. У Ник. Степ, не было никакого в этом отношении опыта. Гондла давал богатый материал, но перевести его в действенное только состоя­ние — уравновесить отдельные, но разнообразные, моменты — найти этим моментам форму танцевальную — между различными моментами найти равновесие — и их развитие, только, движениями мужскими и женскими — где слова не было — а все давалось выражением (экспрес­сией) тела человеческого — для Н.С. было трудно сразу. Он всю свою жизнь до этого работал главным образом над словом. Время шло, Дяги­лев уехал в Венецию. У нас ничего еще не было готово. Решили, что с самого начала надо думать о главном назначении пьесы, т.е. о балет­ном ее назначении, и приступили к «Феодоре» для Гончаровой. Через несколько дней Н.С. позвал к себе. Он тогда жил недалеко от Etoile, на rue Galilée, в отеле того же имени, и прочел первый вариант «Отравлен­ной туники». Гондлу мы на время оставили. Так прошло еще больше ме­сяца. Многое изменилось. Дягилев уехал с труппой в Испанию — и там у него не пошло сразу, как он ожидал, с деньгами. Для меня и Наталии Сергеевны вышла задержка. У Ник. Степ, также прекратилось жалованье, так как прекратилась и должность. Он выхлопотал себе команди­ровку в Лондон, где еще оставались временно некоторые учреждения, предназначенные для ликвидации русских военных заказов, сделанных в Англии. Через некоторое время Ник. Степ, должен был уехать в Лон­дон, где он, как и в первый приезд (когда ехал из России), прожил до самого своего обратного отъезда <…>».

Любопытно, что и в Лондоне в 1918 году, как он пишет оттуда Ларионову, Гумилев продолжал работу над «Отравленной туникой» и над либретто для Н.С. Гончаровой. Сообщение Ларионова о том, что «все полтора месяца, пока балет был в Париже, мы брали Ник. Степ. каждый вечер с собой в театр Шатле, где давались русские спектакли» очень важно, так как позволяет точно установить, когда все это происходило, какие спектакли они могли посмотреть. После некоторого перерыва, возвращение дягилевских сезонов на былые позиции началось в 1917 году. Главным балетмейстером в это время был Л.Ф. Мясин, который чувствовал себя все более уверенно в качестве хореографа — поставленные им спектакли были насыщены новаторским духом и прекрасно приняты в Риме и Париже. Это были: симфоническая картина Стравинского «Фейерверк» (премьера 12 апреля в Риме); балет «Женщины в хорошем настроении» (премьера 12 апреля в Риме); балет «Русские сказки» на музыку Лядова с декорациями Гончаровой и Ларионова (премьера 11 мая в Париже, в театре Шатле); «Парад» (премьера 18 мая в Париже, в театре Шатле). Последняя постановка была создана исключительно артистическими силами Франции. Либретто написал Жан Кокто, музыкальную канву — Эрик Сати, а декоратором выступил Пикассо. Гийом Аполлинер так представил этот балет в театральной программе: «Это сценическая поэма, которую новатор музыкант Эрик Сати переложил в изумительно экспрессивную музыку, такую отчетливую и простую, что в ней нельзя не узнать чудесно прозрачного духа самой Франции. Художник-кубист Пикассо и самый смелый из хореографов, Леонид Мясин, выявили его, в первый раз осуществив этот союз живописи и танца, пластики и мимики». Сезон 1917 года начался в марте в Риме, потом в мае был продолжен в Париже, в театре Шатле, и завершился там уже в августе. Ларионов слегка путает места переезда труппы, но сути дела это не меняет. По окончании сезона в сентябре труппа уехала гастролировать в Южную Америку (без Дягилева и Мясина), затем, уже в полном составе, побывала с концертами в Португалии, которые, однако, пришлось прервать из-за начавшихся там беспорядков. Обострившаяся политическая ситуация в Европе сделала невозможным и приезд во Францию, поэтому парижского сезона в 1918 году не было.

Театр "Шатле". Афиша, май 1917 г. С.П. Дягилев в 1917 году.

Так что частые совместные посещения театра Шатле пришлись на июль — август 1917 года. К сожалению, пока не удалось разыскать точную театральную программку на эти месяцы, но по обнаруженной майской афише можно сказать, какие балетные спектакли шли в летний сезон 1917-го года: «Русские сказки» (А. Лядов), «Женщины в хорошем настроении» (Д. Скарлатти), «Парад» (Эрик Сати), «Полуночное солнце» (Римский-Корсаков), «Фейерверк» (И. Стравинский), «Жар-птица» (И. Стравинский), «Петрушка» (И. Стравинский), «Сильфиды» (Шопен), «Половецкие пляски» (из оперы «Князь Игорь» Бородина). Судя по воспоминаниям М. Ларионова, Гумилев посетил все эти представления. Это подтверждает высказанное ранее предположение о том, что в первый месяц Гумилев был не слишком обременен службой, так как его назначение на должность еще не состоялось.

Сохранилось несколько коротких писем, скорее, записок, обращенных к Ларионову. Одна не публиковавшаяся открытка, относящаяся к концу января 1918-го года, будет приведена позже. Ранее публиковавшуюся короткую записку обычно относят к осени 1917-го года, но, по моему мнению, она была написана в этот первый, относительно свободный месяц в Париже [246]: «Видишь, Михаил Федорович, я пришел, как было условлено в половине второго, чтобы идти в типографию и к Кастеллотти, а тебя нет. Не говори же после этого, что я бездеятелен, а ты аккуратен. Целую ручку Натальи Сергеевны, жму твою. Гумилев».

Записка написана на листе темной, почти коричневой плотной бумаги — бланке гостиницы Hôtel de Castille, Paris, где проживали Ларионов с Гончаровой. Лист сложен и на образовавшейся четверти, под отпечатанным названием гостиницы, рукой Гумилева написано: «m-re Larionoff». Очевидно, что Гумилев зашел за Ларионовым в гостиницу, и, не застав его, оставил эту записку консьержу. Трудно точно сказать, о чем идет речь. Предполагаю, что слова о типографии как-то связаны с тем, о чем Гумилев писал ранее из Лондона Ахматовой — о возможности печати гиперборейских изданий после войны за границей. Спустя пару месяцев такая мысль уже вряд ли могла прийти ему в голову, а сразу после Лондона — это вполне вероятно. Кто такой Кастеллотти, выяснить пока не удалось, возможно, это хозяин типографии.

В письме Глебу Струве Ларионов пишет об имеющихся у него рисунках, изображавших Гумилева: «Николай Степанович и С.П. Дягилев, а также и с Гийомом Аполлинером (рисунки) [247] и другие рисунки — в том числе и самого Н.С.». Видимо, знакомство Гумилева со знаменитым французским поэтом Гийомом Аполлинером состоялось в связи с балетом «Парад». Не исключено и его знакомство в это время с Пабло Пикассо. Ведь именно в эти месяцы Пикассо увлекся русской балериной Ольгой Хохловой, танцевавшей в оформленном им балете «Парад» [248]. Аполлинер упоминается и в оставленной в Лондоне записной книжке («ЗК-17»): «Pièce de Guillaume Apolllinaire aujourd'hui à 4 heures et demie / au Théâtre Renée Maubel / rue de l'Orient, dans la rue Lepic, / métro: place Blanche / ou nord-sud: Lamarck» («Пьеса Гийома Аполлинера сегодня в половине пятого дня / Театр Renée Maubel (театр на Монмартре) / далее — адрес, улица Ориент, по улице Лепик / станция метро (станция Бланш) / или к северу и югу от улицы Ламарк»). Очевидно, что запись эта сделана в один из первых дней пребывания Гумилева в Париже, сразу же за ней — черновик приведенного выше стихотворения «Предзнаменование» (без названия), о плавании из Англии во Францию, написанного «по горячим следам». Интерес представляет также опубликованный Тименчиком автопортрет Ларионова с «футуристической» стихотворной надписью Гумилева [249]. Но эту надпись я бы отнес к концу осени 1917-го года — «комментарий» к свершившимся в России событиям:

«Шарантон

близь Парижа

Франция

Эпохи первой Республики»

Шарантон — знаменитая психиатрическая лечебница близ Парижа, куда попали некоторые участники «эпохи первой Республики», например, маркиз де Сад. Этот рисунок, а также выполненные Гончаровой и Ларионовым четыре портрета Гумилева приведены ниже. Следует обратить внимание на один из рисунков Гончаровой, с Георгиевским крестом. Видно, что почему-то в Париже Гумилев носил лишь один крест. Единственное сохранившееся его изображение с двумя Георгиевскими крестами — известный силуэт Е.С. Кругликовой, но он был выполнен в России еще до отъезда во Францию.

Рисунки Ларионова (внизу) и Гончаровой (вверху). Внизу, в центре - автопортрет Ларионова с автографом Гумилева про "Шарантон".

В завершении «балетной темы» — короткое отступление в наши дни. Тогда, в 1917-м году, попытка Гумилева осуществить балетную постановку по своему либретто, по независящим от него обстоятельствам, не реализовалась. Возможно, справедливость восторжествует вскоре в наши дни. По инициативе Ефима Резвана и по его либретто подготавливается постановка балета «Гафиз. 1921», по мотивам поэзии, драматургии и судьбы Николая Гумилева. Проект объединил сотрудников Мариинского театра и Петербургской Кунсткамеры. Балетный проект, о котором идет речь, во многом необычен для его участников. Для театра это, в первую очередь, обращение к традициям Дягилевских Русских Сезонов (1908 — 1929). Музыку для балета написал молодой иранский композитор Арман Хабиби, в творчестве которого мелодическое своеобразие родной культуры гармонично соседствует с традициями петербургской композиторской школы. В качестве одного из основных элементов хореографического языка создаваемого спектакля будет выступать богатейшая мусульманская каллиграфическая традиция, а в оформлении балета широко используются изобразительные возможности столь любимой Гумилевым персидской миниатюры. По мнению создателей спектакля «застывшую музыку» — мусульманскую каллиграфию, с одной стороны, и балет, как синтетическое искусство мира западного, с другой, объединяет многое: это ритм и каноничность пропорций, четкость линий и выразительность пластики, условность и многозначность, «семиотичность» и музыкальность. Хочется пожелать удачи всем участникам этого уникального проекта — своеобразного памятника русскому поэту Николаю Гумилеву [250].

Но вернемся к письмам Глеба Струве Ларионову, который спрашивал художника о переданном ему Анрепом альбоме. Струве озадачивала проставленная на обложке дата - "1916", и интересовали помещенные в альбоме рисунки. На это Ларионов ему ответил: "Дата на титульном листе альбома 1916 г. стояла до подписи Наталии Сергеевны. (Ник. Степ. Гумилев, когда покупал новый альбом, прежде всего на нем ставил дату и затем его заполнял). Я думаю, посмотрите альбом, наверное, российского происхождения. Во всяком случае, рисунок Наталии Сергеевны сделан в Париже и в 1917 году, так как уехали мы из Москвы в июне 1915 года. Рисунки Стеллецкого сделаны, по-моему, также в Париже - потому что Ник. Степ, часто здесь с ним видался и, насколько я помню, Стеллецкий рисовал ему в альбом. Мне интересно видеть с орнамента Наталии Сергеевны фотографию, так же как и с других ее рисунков и с моих. (Вы пишете, что можете прислать фотографии, чтобы мы установили авторство рисунков - пришлите). Те, что Вы послали фото, совершенно точно: это ее и мой рисунок". Обложку своего альбома Г. Струве воспроизвел во втором томе сочинений Гумилева. Сохранился также подаренный Гумилеву художником Дмитрием Стеллецким рисунок [251] со своеобразной, иронической дарственной надписью, сделанной, видимо, после того, как Гумилева уже назначили на должность офицера для поручений при Комиссаре Временного правительства: "Монархист дворянин бывший, сущий и будущий Дмитрий Стеллецкий революционеру поэту товарищу Гумилеву". Вначале я считал, что на рисунке - автопортрет художника. Однако если сравнить приведенную выше фотографию Стеллецкого рядом с расписанной им церковью в лагере Майи и этот рисунок, можно предположить, что изображение является еще одной иллюстрацией к стихотворению "Мужик" в альбоме Струве (смотрите Приложение 3). В самом альбоме это стихотворение было иллюстрировано М. Ларионовым (смотрите ниже описание альбома). Как известно, прототип стихотворения - Григорий Распутин; изображенное на рисунке лицо очень схоже с его многочисленными фотографиями.

Обложка альбома Глеба Струве, оформленная Натальей Гончаровой. Рисунок с дарственной надписью, подаренный художником Дмитрием Стеллецким Гумилеву.

Так как положение Гумилева было не твердым, и его в любой момент могли отправить в Салоники, в дополнение к полученным в Лондоне рекомендациям от Арунделя дель Ре в Италию, одну аналогичную рекомендацию дал ему и Дмитрий Стеллецкий, она вписана сразу же после стихотворения ("ЗК-21"): "Signora Mardiesa / Casatti / Grand Hotel / Roma / les hommages les plus cordiaux de la part de Mr. D. Stelletsky". ("Синьоре Мардиесе. / Касатти / Гранд-отель / Рим / с клятвенным обещанием верности и сердечным приветом от господина Д. Стеллецкого"). Но всеми этими рекомендациями Гумилеву воспользоваться не пришлось. Других записей-напоминаний в лондонской записной книжке - нет. Однако любопытна последняя запись, "ЗК-22", представляющая собой составленный Гумилевым список написанных им к моменту появления в Париже всех "военных стихотворений" - ровно "дюжину": "1) Война; 2) Наступленье; З) Смерть; 4) Виденье; 5) Солнце духа; 6) Рабочий; 7) В Северном Море; 8) Травы; 9) Пятистопные ямбы; 10) Третий год; 11) Ода д'Аннунцио; 12) Рай". Все названия известны, кроме двух. Как я предполагаю, "Виденье" - это стихотворение "Больной", а "Травы" - "Детство" [252].

В письмах Глебу Струве Ларионов перечислял те материалы по Гумилеву, которые у него хранились: "Теперь, у меня нашлось много рисунков моих и Наталии Сергеевны - и самого Николая Степановича. Если Вы твердо решите и будете печатать Вашу вторую книжку о Николае Степановиче, то у меня имеется и я могу Вам дать: 1) Рассказ (не изданный кажется) "Черный генерал", [...] Есть идеалистические акварели - портреты Н.С." В другом письме Ларионов уточняет: "Теперь - какой материал я могу Вам дать - в копиях и фотографиях, а некоторые, может быть, в оригиналах: 1) "Черный генерал" и (возможно) миниатюру к нему начала 19 века (немного испорченную), которую он подарил Наталии Сергеевне Гончаровой (рассказ также ей посвящен); 2) Две акварели Н.С. Гончаровой, изображающие Гумилева на пушке и в Африке; третья, центральная, изображает Гумилева сидящим и пишущим стихи "Голубая беседка посредине реки / Как плетенная клетка, где живут мотыльки". Может быть, рисунок - акварель - утерян (но в поисках, может быть, найдется) [253]; 3) Мои, Гончаровой, его самого и некоторые другие рисунки, касающиеся его пребывания в Париже".

Портрет Гумилева работы Натальи Гончаровой из собрания Джона Стюарта в Лондоне.

В четвертом томе "Сочинений" Глеб Струве так комментирует публикацию рассказа "Черный генерал" [254]: "Впервые - журнал "Сполохи" (Берлин), 1922, №10, сс.20-21. В том же журнале раньше было напечатано стихотворение "Гончарова и Ларионов. Пантум". И рассказ, и стихотворение были затем перепечатаны, без всякого указания на предыдущую публикацию, в журнале "Воля России" (Прага), 1931, №1-2, сс.53-58, под заглавием "Неизданные произведения Н.С.Гумилева". Перепечатке была предпослана следующая вступительная заметка: "В 1917 году, в бытность свою в Париже, Н.С.Гумилев часто встречался и дружил с художниками Н.С. Гончаровой и М.Ф. Ларионовым. Однажды Н.С. Гончарова увидела у поэта небольшую индусскую миниатюру, изображавшую черного генерала и несколько пострадавшую от дурного обращения. Миниатюра очень понравилась Н.С.Гончаровой, и Н.С. Гумилев подарил ее художнице, сопроводив свой подарок небольшим рассказом, который мы воспроизводим с любезного согласия Н.С.Гончаровой. Печатаемые ниже стихи Н.С.Гумилева предоставлены нам М.Ф.Ларионовым".

Рассказ о "внеслужебной" жизни Гумилева в Париже мы завершим этим стихотворением, посвященным ближайшим друзьям [255].

        Гончарова и Ларионов

       Пантум

Восток и нежный и блестящий
В себе открыла Гончарова,
Величье жизни настоящей
У Ларионова сурово.

В себе открыла Гончарова
Павлиньих красок бред и пенье,
У Ларионова сурово
Железного огня круженье.

Павлиньих красок бред и пенье
От Индии до Византии,
Железного огня круженье -
Вой покоряемой стихии.

От Индии до Византии
Кто дремлет, если не Россия?
Вой покоряемой стихии -
Не обновленная ль стихия?

Кто дремлет, если не Россия?
Кто видит сон Христа и Будды?
Не обновленная ль стихия -
Снопы лучей и камней груды?

Кто видит сон Христа и Будды,
Тот стал на сказочные тропы.
Снопы лучей и камней груды -
О, как хохочут рудокопы!

Тот встал на сказочные тропы
В персидских, милых миньятюрах.
О, как хохочут рудокопы
Везде, в полях и шахтах хмурых.

В персидских, милых миньятюрах
Величье жизни настоящей.
Везде, в полях и шахтах хмурых,
Восток и нежный, и блестящий.

Гостиница "Castille" на rue Cambon, где жили Н. Гончарова и М. Ларионов.

В конце июля Николай Гумилев приступил к своей службе в качестве офицера для поручений при Военном Комиссаре Временного правительства Е.И. Раппе. Первые документы, датированные 23 и 24 июля, в которых упоминается Николай Гумилев, были приведены выше. В опубликованном Г. Струве "Послужном списке", оставленным Гумилевым в Лондоне, сказано [256]: "Оставлен в г. Париж, в распоряжении Представителя Временного Правительства Генерала Занкевича и находился в составе управления Военного Комиссара (приказ по русским войскам во Франции №30) - 12/25 июля 1917". Если приказ Занкевича о назначении Раппа комиссаром имел №29, то следующий подписанный Занкевичем приказ непосредственно касался Николая Гумилева. Вот его текст [257]: "Приказ по русским войскам во Франции №30 от 12/25 июля 1917 г. Париж. 5-го Гусарского Александрийского полка прапорщика Гумилева прикомандировываю в мое распоряжение. Представитель Временного Правительства Генерал-Майор Занкевич". Хотя бюрократическая переписка между различными инстанциями по поводу этого назначения продолжалась вплоть до октября, именно с этого момента началась официальная служба Николая Гумилева во Франции.

На следующий день канцелярия Занкевича распространила полученное из Петрограда распоряжение [258]: "Передано из канцелярии Генерала Занкевича 13/26 июля 1917 (вх 439). Из Петрограда. На №№230, 251, 299, 332. Военным Комиссаром при Русских войсках во Франции назначаю Раппа. Исп. Ком. Сов. Рабочих и Солдатских депутатов со своей стороны уполномочивает его же быть комиссаром Исполнительного комитета. [...]" Далее в распоряжении повторяется положение Керенского о полномочиях армейского комиссара. В этот же день Рапп был отправлен по служебным делам на запад Франции, в атлантический порт Брест [259]: "Приказ по Тыловому Управлению №9 от 13/26 июля 1917. От Занкевича Раппу выданы проездные деньги за командировку 120 фр. Занкевич Раппу в Брест и обратно, суточных за 2 суток - 221 фр. 25с.". Как выяснилось, командировка эта была связана с неблаговидной деятельностью Военного Агента графа А.А. Игнатьева, осуществлявшего закупки вооружения для русских войск. Накануне, 26 июля, Занкевич писал Игнатьеву, требуя командировать в Брест следственную комиссию [260]: "Из доклада командированной мной в гор. Брест комиссии выяснилось, что сложенные там военные грузы, которые по независящим от Русской Миссии причинам не могли до сих пор быть отправлены в Россию, частью пришли в негодность, благодаря отсутствию или недостаточности приспособлений, ограждающих их от влияния сырости и непогоды". К сожалению, довести это расследование, которое с неизбежностью привело бы к Игнатьеву, до конца так и не удалось в связи с событиями в России [261].

В конце июля "лояльная" часть войск, после разделения двух бригад, была выведена из лагеря Ля Куртин и временно размещена в Фельтене. В протоколе Отрядного Комитета от 14/27 июля 1917 г. сказано [262]: "Вышедшие ранее части размещены в Фельтене. Переводятся под Бордо (в Курно [263]). Остальные - в Ля Куртин".

Переход 3-й "лояльной" бригады из Ля Куртин в Фельтен. Во временном лагере Фельтен. Мишка разрывает в клочья красное знамя.
Архив Андрея Корлякова из альбома РУССКИЙ ЭКСПЕДИЦИОННЫЙ КОРПУС ВО ФРАНЦИИ И В САЛОНИКАХ, 1916-1919 - авторы-составители Андрей Корляков и Жерар Горохов, ИМКА-ПРЕСС, Париж, 2003.

28 июля о назначении Гумилева сообщили в Салоники [264]: "Исх. 10108 от 15/28 июля 1917 г. Салоники. Генералу Артамонову. Прапорщик 5-го Гусарского Александрийского полка Гумилев, направляющийся в Салоники, оставлен Представителем Временного Правительства в его распоряжении. 10108 Пац-Помарнацкий". Этим же днем датирован запрос от Русского военного представителя военному министру Франции (документ на французском языке) [265], в котором Занкевич просит предоставить открытый лист (пропуск) Комиссару Временного правительства при русских отрядах во Франции Евгению Раппу и его помощнику младшему лейтенанту Русской армии Николаю Гумилеву, так как необходимо срочно попасть в места расположения русских военных отрядов для выполнения специальных заданий. В прошении уточняется, что затрат для этого не требуется, что пропуска господами Раппом и Гумилевым будут возвращены и что к прошению прилагаются по две фотографии указанных лиц. Вскоре это прошение было удовлетворено, и Рапп с Гумилевым получили два пропуска ("SAUF-CONDUIT"), совершенно одинаковых по форме. В пропуске Гумилева (документ на французском языке) [266] сказано, что он выдан в Париже префектурой полиции военного правительства республики Франция. На бланке размером 15 х 20 см указывалось следующее. Пропуск предназначен для передвижения указанного в нем лица на велосипеде, на трамвае, на судах, по железной дороге. Указывались личные данные (заполнено от руки самим Гумилевым): фамилия - Гумилев (Mr. Gaimileff); имя - Николай (Nicolas); национальность - русский (russe); должность - лейтенант; местожительство - не заполнено; возраст - 31; волосы - короткие; борода - не носит; особые приметы - не указаны. Ниже этих записей проставлена личная подпись Гумилева. Далее сказано, что пропуск предназначен для перемещения по внутренним зонам страны и выдан 14 августа 1917-го года в Париже. Ниже место для печатей. На пропуске Гумилева проставлены два штемпеля: печать выдавшей пропуск префектуры полиции и печать одного из посещенных им мест, о которой будет сказано позже. Ниже указан срок действия пропуска - с 14 августа по 14 сентября 1917-го года. В самой нижней части бланка запись о том, что "любой предъявитель пропуска обязан предъявлять вид на жительство или паспорт, и тот и другой с фотографией". К сожалению, никаких документов Гумилева с его фотографией в российском архиве пока обнаружить не удалось. До сих пор не найдено ни одной достоверной фотографии, относящейся к пребыванию Гумилева за границей в 1917 - 1918 годах. Есть только несколько графических портретов, выполненных Гончаровой и Ларионовым.

Но пока пропуск не был выдан, по крайней мере, до 14 августа Гумилев должен был оставаться в Париже. Между тем, волнения в русских бригадах не прекращались. 30 июля Занкевичем был объявлен приказ [267]: "Приказ №34, 17/30 июля 1917 г. Париж. 15/28 июля мною получена телеграмма Керенского за №3172, где вопрос о возвращении войск наших, здесь находящихся, в Россию, решен категорически отрицательно. Наоборот, Временное Правительство предусматривает по стратегическим соображениям возможность отправки 1-й Особой дивизии на Салоникский фронт. Даю срок 48 часов с тем, чтобы солдаты лагеря Куртин одумались и сознательно изъявили полную покорность и подчинились приказам и распоряжениям Временного Правительства и его Военного Представителя. Требую, чтобы в знак изъявления этой покорности и полного подчинения солдаты в полном снаряжении выступили из лагеря Куртин на место бывшего бивака 2-й бригады при ст. Клераво. Данный мною срок кончается в 10 ч. утра в пятницу 21-го сего июля (ст. ст., 3 августа н.ст.). Все, кто останется, будут рассматриваться как бунтовщики и изменники Родины". Накануне, 29 июля из Петрограда была получена телеграмма [268] о применении крайних мер, вплоть до расстрела, по отношению к изменникам Родины.

Из Петрограда регулярно поступали телеграммы о недопустимости задержки офицеров, направляемых на Салоникский фронт. 2 августа Занкевич вынужден опять телеграфировать в Петроград [269]: "Исх. 31. 20 июля/2 августа 1917 г. Анаксагор. Петроград (шифром). ОГЕНКВАР. 5-го Гусарского полка Прапорщика ГУМИЛЕВА, направляющегося во 2-ую дивизию в Салоники, оставляю в Париже моем распоряжении. 31 Занкевич".

Рапп, долго проживавший в Париже, помимо исполнения должности Военного комиссара, состоял в различных эмигрантских организациях. 3 августа Занкевич ассигновал ему 1000 франков для Парижского объединенного эмигрантского комитета [270]. Одновременно Рапп исполнял обязанности Уполномоченного чрезвычайной следственной комиссии по расследованию противозаконных действий высших должностных лиц. В его обязанности входила разборка архива бывшей заграничной агентуры царского правительства. В начале августа, на основании изучения документов и произведенного дознания, им был сделан вывод о виновности заведующего химическим отделом Особой артиллерийской комиссии поручика барона Штакельберга, состоявшего в распоряжении Военного агента во Франции А.А.Игнатьева, в провокаторстве [271]. На этой почве у него возник конфликт с Игнатьевым, которой 8 августа рапортовал в Петроград [272]: "Исх. 1433. 26 июля/8 августа 1917. Анаксагор Петроград (шифр). Начальнику Генерального Штаба. Уполномоченный чрезвычайной следственной комиссии Рапп отношением от сего числа предложил мне принять немедленные меры к отстранению от службы состоящего в моем распоряжении поручика барона Штакельберга, прикомандированному мною к Особой Артиллерийской Комиссии, как специалиста химика по взрывчатым веществам и газам. Штакельберг по сведениям Раппа состоял секретным сотрудником Петроградского Охранного Отделения и заграничной агентуры. Устранение Штакельберга от исполнения им служебных обязанностей и исполнение указания невозможно. Как в данном случае поступить мне. Отправку его в Россию через нейтральные государства признаю недопустимым, вследствие нахождения в руках Штакельберга секретнейших данных о снабжении нашей армии, привезенных им из нашего Химического комитета, и об армиях союзников, полученных им здесь. 1433. Игнатьев". 29 августа Рапп отстранил барона Штакельберга от должности [273]. Барон пожаловался Игнатьеву, и тот никак не отреагировал на требование Раппа, поэтому несколько месяцев спустя Рапп был вынужден еще раз поднять этот вопрос, известив об этом Игнатьева [274]: "Секретно. Г. Военному агенту. При этом препровождаю для Вашего сведения копию сношения моего российскому послу в Париже за №175. Ев. Рапп". Далее следовало само сношение [275]: "Париж 31 декабря 1917 г. №175. 18(31) декабря 1917 г. Секретно. Господину Российскому Послу в Париже. Сего числа в Артиллерийскую комиссию <...> явился бывший офицер ее поручик барон Штакельберг, официально изобличенный в принадлежности к секретным сотрудникам заграничного охранного отделения [276], и нанес оскорбление действием штабс-капитану Глазову при исполнении им своих служебных обязанностей. Г-н Штакельберг по раскрытии его роли был исключен из списков чинов Артиллерийской комиссии и, к сожалению, прикомандирован к управлению Военного агента, откуда, как оказывается, продолжает исправно получать содержание [277]. Между тем такое лицо должно быть давно откомандировано в Россию для исключения его со службы, как явно недостойное носить военный мундир. Ввиду особо возбужденного состояния военнослужащих и постоянной на этой почве опасности эксцессов, предотвращение которых составляет мою, как комиссара, прямую обязанность, прошу Вас принять неотлагательно меры к удалению из пределов Франции указанного выше лица. Копия настоящего сношения препровождается для сведения Г-ну Военному агенту". Несмотря на настойчивые требования Раппа, Штакельберг так и не был удален из Франции и продолжал получать деньги от А.А. Игнатьева. При этом Игнатьев сообщал в Петроград, что он не имеет в своем распоряжении решительно никаких средств для отправки Штакельберга в Россию [278].

Может возникнуть вопрос: какое все это имеет отношение к нашему главному герою? Ведь не ставилась задача - изложить всю историю русских военных служб во Франции. Эти бумаги, возможно, не привлекли бы внимания автора, если бы на каждом из документов, исходящих от Раппа и написанных на бланке Военного комиссара, не стоял автограф Гумилева, типа: "подлинник подписал военный комиссар Е. Рапп. Верно: прапорщик Гумилев". То есть все документы, включая секретные, проходили через его руки. Гумилев был посвящен во все дела Раппа, в том числе и по разоблачению бывших провокаторов. Но хронологически мы забежали вперед, приведенное выше сношение Раппа было направлено в последний день 1917-го года, и направлено уже не в Россию, а российскому послу в Париже, так как пришедших к власти большевиков все это уже не волновало. Просто хотелось сразу обозначить то необычное служебное положение, которое с середины лета занял Гумилев, и продолжал занимать его до конца года. Однако вернемся в август 1917-го года.

Как следует из приведенного ниже, написанного Гумилевым отчета о событиях в Ля Куртин, 4 августа Рапп выехал в Ля Куртин в сопровождении проезжавших через Париж делегатов Исполнительного комитета. Вскоре к нему присоединился Гумилев. 8 августа из Отрядного комитета русских войск во Франции пришло отношение для делопроизводителя 1-го маршевого батальона, откуда был направлен Раппу упоминавшийся выше писарь Евграфов [279]: "26 июля (8 августа) 1917 г. №214. Делопроизводителю 1-го маршевого батальона. Прошу сегодня же прислать в Отрядный комитет аттестат на все виды довольствия и причитающиеся деньги мл. унтер-офицеру Александру Евграфову, каковые будут переданы ему через офицера особых поручений при военном Комиссаре Раппе поручика [280] Гумилева. Подп<исал> за Председателя <подпись неразборчива>. Секретарь <подпись неразборчива>". Вначале этот документ вызвал некоторое недоумение, ведь Отрядный комитет и 1-й маршевый батальон располагались не в Париже, а в районе лагеря Ля Куртин. Как могли быть переданы запрошенные бумаги через Гумилева? Ответ на этот вопрос дал следующий документ [281]: "Приказ по Тыловому Управлению №15 от 27 июля/9 августа 1917 г. Париж. По части интендантской. [...] §8. Расход (далее следует воспроизведенная ниже таблица).

Откуда Франк. Сант. Какое назначение Куда занести

Позаимст. из переход. сумм по док. 288 500 - Прапорщику Гумилеву Документ погас. по получении

Из сумм Г.У.Г.Ш. проездные деньги в Фельтен и обратно всего стоим 4 билетов 2 класса 127 60 Ему же Выдать под расписку

Из сумм, предостав. в распор. Ген. Занкевича, расходы по заказу на газету и разъезды согласно счета 291 50 Ему же То же

На обороте этого же листа сказано: "Раппу (от Занкевича). Суточные за 6 дней командировки - 360 франков". Из этого документа следует, что Гумилев, вслед за Раппом, также должен был отправиться в лагерь Фельтен уже в первой половине августа. В Фельтен была выведена "лояльная" 3-я Особая бригада, и лагерь этот располагался в 25 км к северу от лагеря Ля Куртин. Поездка, скорее всего, была связана с предстоящим перемещением войск, размещенных на временной, необорудованной стоянке в Фельтене, в лагерь Курно, расположенный рядом с Бордо. Для ориентировки укажем расстояния между теми пунктами, куда перемещались войска, и куда приходилось ездить из Парижа командированным лицам. От Парижа до лагеря Ля Куртин можно добраться через Лимож, до которого по железной дороге около 400 км. От Лиможа до лагеря Ля Куртин на автомобиле около 100 км. От лагеря Фельтен, расположенного в 25 км от Ля Куртин, до лагеря Курно, располагавшегося на юго-западной окраине Бордо, - около 350 км. Напрямую от Парижа до Бордо и Курно по железной дороге - около 600 км. То есть, до любой точки можно было добраться либо за ночь (поездом), либо в течение дня.

По документам Отрядного Комитета следует, что 10-го августа отряд находился еще в Фельтене [282]. А уже 15 августа началось его перемещение в Курно [283]. Судя по описанному выше пропуску, разрешающему поездки Гумилеву по внутренним районам Франции, Гумилев мог выехать в Фельтен не ранее 14-го августа, когда пропуск был им получен, что следует из его датированной подписи, и начал действовать. До этого он должен был оставаться в Париже, что подтверждается несколькими документами и заметкой в газете, о которой будет сказано ниже. 28 июля/10 августа в Париже было подписано Соглашение между Представителем Временного Правительства и Правительством Французской Республики, касающееся исполнения воинской повинности гражданами Союзных держав, находящихся на территории союзника. В архиве сохранилась выполненная Гумилевым черновая запись сообщения о подписании этого соглашения, отредактированная им, видимо, совместно с Раппом. Как я предполагаю, эта запись представляла собой перевод текста соглашения для ознакомления с ним русских военнослужащих и граждан во Франции и для отправки его в Россию. Вот текст этого соглашения, написанный рукой Гумилева, с внесенными в него исправлениями [284]:

"Соглашение (вначале текст, зачеркнутый красным карандашом: "Доливо-Добровольский г. Севастопуло. Петроград. 13 июля 1917 г. №3460. Сообщаем текст"; все дальнейшие исправления сделаны чернилами) заключенное 28 июля/10 августа 1917 г. между Русским Временным Правительством и Правительством Французской Республики. Подписавшиеся законно уполномоченные их Правительствами постановили следующее:

1. Русское Временное Правительство и Правительство Французской Республики приостанавливают (написано над зачеркнутым - "изменяют") с общего согласия на время текущей войны действие ст<атьи> (написано над зачеркнутым - "параграф") 4-й русско-французского договора от 20 марта/2 апреля 1874 г. и обязуются каждый со своей стороны зачислять в Русскую и Французскую армии тех французов и русских, которые проживают (написано над зачеркнутым - "находясь") в России и являются военнообязанными по законам своей страны.

2. Договаривающееся (написано над зачеркнутым - "Каждое") Правительство обязуется считать своих подданных, которые в силу этого будут взяты в войска, исполнившими их долг по отношению к воинской повинности соответственно продолжительности (написано над зачеркнутым - "в зависимости от времени") пребывания их на ("на" вписано над строкой) службе в союзной Армии в течение настоящей войны.

3. Военные обязанности русских, проживающих (написано над зачеркнутым - "находящихся") во Франции, и французов, проживающих (написано над зачеркнутым - "находящихся") в России, будут взаимно сообщены Правительству Французской Республики и Русскому Временному Правительству Российским посольством в Париже и Французским посольством в Петрограде при содействии (написано над зачеркнутым - "с помощью") консулов для сношений с военными властями (далее зачеркнуто - "соответственно").

4. Освобождаются (написано над зачеркнутым - "Будут освобождены") от обязательного (вписано над строкой) призыва, предусмотренного этим соглашением, лица, представившие документы, удостоверяющие их освобождение от воинской повинности, выданные дипломатическими и консульскими учреждениями их стран (далее зачеркнуто - "передает министру юстиции текст этого соглашения для опубликования Правительствующим Сенатом")".

Так что Гумилеву во время его работы с Раппом приходилось вникать в самые разнообразные вопросы, разбираться в подготовляемых межгосударственных соглашениях, готовить предварительные тексты издаваемых Раппом приказов. Скорее всего, бумага эта была составлена еще до отъезда в Фельтен.

11 августа из Отрядного Комитета Раппом было получено следующее письмо [285]: "Письмо Раппу от 28.7/11.8 1917 г. №313. Секретно. Представителю Временного Правительства и Русских войск во Франции. Комиссару Раппу. Отрядный Комитет в заседании своем, состоявшемся 22 июля/4 сего августа, постановил: запросить Военного Комиссара Г-на РАППА о нижеследующем: 1) Известно ли Г-ну Комиссару, что во Франции находится значительное число военнослужащих, проникнутых контрреволюционными взглядами и уклоняющихся от фактического служения Родине. 2) Известно ли ему, что эти военные группируются вокруг Военного Агента в Париже, полковника Графа Игнатьева. 3) В случае, если изложенное известно Военному Комиссару, то какие меры приняты им против деятельности полковника Графа Игнатьева и уклоняющихся от службы военнослужащих. 4) На основе упомянутого постановления прошу Вас, Г-н Комиссар, не отказать ответить Отрядному Комитету на вышеуказанные вопросы. Председатель Джинория". К сожалению, разобраться с Игнатьевым так и не удалось. Видимо, у него были слишком сильные покровители. Дознание по делу Игнатьева проходило в Петрограде и началось в весьма символичный для русской истории день - 25 октября 1917 года. По мнению Лисовского, "в Русской миссии во Франции... несомненно, есть люди, для которых большевистский переворот был сущим подарком. Наоборот - не явись большевики, не все служащие в Русской миссии чувствовали бы себя хорошо вплоть до настоящего времени и, вероятно, сели бы на скамью подсудимых и были бы достойно наказаны" [286]. Поскольку более поздние документы в деле Игнатьева отсутствуют, можно предположить, что в тот же день расследование было прекращено. По той же причине не состоялась и сенаторская ревизия в брестском порту.

Но с Игнатьевым и его делами самому Гумилеву вряд ли приходилось иметь дело, часто с ним видеться, по крайней мере, в мемуарах генерала расстрелянный большевиками поэт ни разу не упоминается. У Гумилева и без этого хватало забот. Как было сказано выше, Рапп, еще до своего назначения, докладывал 10 июня Керенскому, что необходимо "основать солдатскую газету". Первый номер такой газеты, "Русский солдат-гражданин во Франции", на 8-ми страницах, вышел в тот же день, когда Гумилева назначили офицером для поручений при Раппе - 12/25 июля. Газета являлась центральным органом "Отрядного комитета русских войск во Франции" [287]. Редактором ее избрали унтер-офицера В. Драбовича. Газета должна была быть "строго-беспартийной, строго-демократической". В начале 1918 года выпуск газеты едва не прекратился, так как было нарушено ее финансирование из России. Но, видимо, нашелся какой-то "спонсор", или французские власти решили ее поддержать, как и брошенных на произвол судьбы русских солдат, и она просуществовала до апреля 1920-го года. Всего вышло 465 номеров газеты. После, с мая 1920 г. для русских солдат издавалась газета "Луч". В августе в газете впервые появилось имя Гумилева [288]. В короткой заметке сообщалось: "В воскресенье 12 августа в "Доме русского солдата" состоялось литературное утро, организованное комитетом общества "Оборона". [...] Никандр Алексеев прочитал свои последние стихи. В программе стояли имена еще двух поэтов Н. Минского и Н. Гумилева, находящихся в настоящее время в Париже. Но, к сожалению, г. Минский в этот день был на фронте, а г. Гумилев присутствовал, но неожиданно был вызван по спешному делу, о чем публика сожалела. Будем надеяться, что в другое какое-нибудь ближайшее воскресенье программа будет подобрана удачнее, и что наши поэты не откажут в своем участии. В общем, литературное утро прошло удовлетворительно. В сто раз приятнее и полезнее, чем сидеть в кафе или ресторане и по-парижски прожигать свою жизнь". Упомянутый в заметке "Дом русского солдата" располагался по адресу: улица Фобур Сен-Дени, 137 (137, rue du Faubourg St.-Denis), недалеко от Монмартра. Газета приглашала туда солдат [289]: "Там они найдут все нужные справки, найдут русские газеты, а также чай и холодные закуски. Там же иногда устраиваются собеседования на злободневные темы". В этих "собеседованиях" приходилось участвовать и Раппу с Гумилевым. 25 августа Рапп поручил ему ознакомиться с хозяйственно-административной частью ведения дел газеты и доложить ему о результатах. Скорее всего, с этим распоряжением Раппа связано последующее донесение Занкевича Игнатьеву от 29 августа [290]: "16/29 августа 1917. От Занкевича - Военному Агенту. Ведение газеты "Солдат-Гражданин" поручено Генералом Занкевичем Военному Комиссару Раппу, который, как видно по его резолюции, на назначение газеты препятствий не встречает". Одновременно 27 августа Занкевич перечислил Раппу деньги [291]: "14/27 августа 1917. Начальник Тылового управления. Занкевич перечислил Раппу 5000 франков из экстраординарных сумм на расходы по его управлению". Возможно, часть этой суммы предназначалась для поддержки газеты. Хотя официально ведение газеты было поручено Занкевичем Раппу, вряд ли последний рапортовал бы Занкевичу, что он "на назначение газеты препятствий не встречает", если бы при нем не служил офицером для поручений - Николай Гумилев, за 10 лет до этого выпустивший в том же Париже свой первый журнал - "Сириус". Гумилев в этой сфере обладал немалым опытом, о чем Рапп не мог не знать. В редакционно-издательских данных газеты не значатся имена ни Раппа, ни Гумилева, но Военный комиссар и не имел права вмешиваться в работу редакции. Но, надо думать, что если и возникали у Раппа какие-либо вопросы по ведению газеты, решать их он всякий раз поручал Гумилеву.

Возможно, несостоявшееся выступление Гумилева на "литературном утре" было связано с необходимостью срочно отправляться в командировку. 14 августа началась перевозка 3-й бригады из Фельтена в Курно, с промежуточной остановкой в деревне Ля-Тэст [292]. В этот же день из Петрограда от Керенского пришла телеграмма [293]: "Телеграмма Керенского №4817 от 1 августа (ст.ст.). О прекращении доставки довольствия и выдачи продовольствия в лагерь Ля Куртин". Можно утверждать, что как раз в период с 14 по 20 августа Рапп с Гумилевым побывали в лагере Фельтен. Еще одно доказательство этого - обнаруженное в недавно переданном в Россию архиве Ларионова и Гончаровой, хранящемся в ГТГ, "Командировочное удостоверение", относящееся, скорее всего, к этой поездке (документ на французском языке) [294]: "Тыловое Управление русских войск во Франции. Париж, Авеню Элизэ Реклю, 14 (4, Avenue Elisée Reclus). КОМАНДИРОВОЧНОЕ УДОСТОВЕРЕНИЕ лейтенанта русской армии Николая ГУМИЛЕВА, направляемого в этот день в официальную командировку в Фельтен, с возвращением из командировки по ее завершении. Пац-Помарнацкий". Удостоверение скреплено гербовой печатью с двуглавым орлом Русской Военной миссии во Франции - "ATTACHE MILITAIRE DE RUSSIE EN France". Очень вероятно, что Гумилев с Раппом сопровождали бригаду при ее переезде в Курно. Хотя документы об этом отсутствуют, однако имеются косвенные свидетельства, подтверждающие это. В приведенной выше ведомости расходов Гумилева на поездку в Фельтен указываются "расходы по заказу на газету и разъезды". Сохранилось составленное Гумилевым около 20-го августа отношение, возможно, проливающее свет на то, какие "газетные материалы" были через него переданы. Документ написан на уже появившемся у него личном бланке офицера для поручений при Военном комиссаре [295]: "Париж. Август 1917 г. №29. Председателю отрядного комитета русских войск во Франции Джинория. По приказанию Военного комиссара Временного правительства при сем прилагаю 142 экз. книжек "Социалистическая партия и цели войны", 142 экз. "Эльзас-Лотарингия" и 30 экз. "Французская революция и Русская революция" для раздачи солдатам отряда во Франции. Приложение: упомянутое. Прапорщик Гумилев (подпись)". На бланке проставлена печать Отрядного комитета - "20 августа 1917 г. вх. №165", и пометы - "ответить о получении, к делу. Секретарь (подпись неразборчива)", и "Ответ передан офицеру для поручений при Военном комиссаре Раппе 20 августа 1917 г. за №282". Хотя возможно, что до 20-го августа Отрядный комитет еще не покинул лагерь Фельтен, но более вероятно, что передача актуальной литературы произошла уже на новом месте, в лагере Курно. По крайней мере, на протоколе заседания Отрядного Комитета [296] от 4/17 августа проставлено место его проведения - лагерь Курно. То есть, по крайней мере, до 20-х чисел августа Гумилев в Париж отсутствовал, и ненадолго появился в Париже ближе к концу месяца. Вскоре ему предстояло надолго отправиться в лагерь Ля Куртин, и по более серьезному делу.

14 августа Военный Агент Игнатьев направил в Петроград любопытный документ, позволяющий расширить круг тех лиц, с кем мог общаться Гумилев в Париже. В Париже еще весной было создано Бюро печати, объединявшее живших там литераторов или просто тех, кто владел пером и хорошо знал русский и французский языки. Игнатьев сообщил в Петроград его состав [297]: "Исх. 1492 от 1/14 августа 1917. Анаксагор. Петроград (шифр). Военно-Осведомительное Бюро печати действует пока в следующем составе: Нач. Бюро Капитан Семенов, Помощник Начальника Ротмистр Ивченко, секретарь Бюро, находящийся в научной командировке от Министерства Народного Просвещения магистрант Михайлов, Заведующие Отделами и Помощники их: полный эмигрант журналист Ромов (РОФМАН), задержанный в Париже Генералом Занкевичем и с его разрешения работающий в Бюро, штабс-капитан Тыртов и граф Василий Адлерберг и подпоручик Тимрот. Прошу о зачислении Тыртова, Адлерберга и Тимрота по Главному Управлению Штаба, с откомандированием в мое распоряжение. Все эти лица в совершенстве владеют иностранными языками. Семенов, Ивченко, Михайлов, Ромов - публицисты и работали в Парижской прессе. При Бюро состоит Комитет из трех представителей русских парижских корреспондентов в составе председателя Синдиката Русской печати в Париже Павловского, корреспондента "Биржевых Ведомостей" писателя Минского и корреспондента "Русского Слова" Вернера. Осведомителем Отдела Французского Военного Министерства назначен для связи в Бюро лейтенант Лалуа. Прошу о командировании в мое распоряжение для занятий в Бюро Поручика Мателя, работающего в отделе печати при ОГЕНКВАРЕ. Париж. Вторник. 1492 Игнатьев".

По крайней мере, два имени представляют интерес. Во-первых, это поэт, драматург, философ, публицист и переводчик Н.М. Минский [298] (1856 - 1937, Париж). Знакомы они были еще с Петербурга, и Н. Минский в своей рецензии-некрологе вспоминал о встречах с поэтом в Париже в 1917 году. Предваряя эти воспоминания, он дал, как мне кажется, очень точную характеристику основных особенностей творчества поэта [299]: "Основной чертой творчества Гумилева всегда была правдивость. В 1914 году, когда я с ним познакомился в Петербурге [300], он, объясняя мне мотивы акмеизма, между прочим сказал: "Я боюсь всякой мистики, боюсь устремлений к иным мирам, потому что не хочу выдавать читателю векселя, по которым расплачиваться буду не я, а какая-то неведомая сила". В этих словах разгадка всего творчества Гумилева. Он выдавал только векселя, по которым сам мог расплатиться. Он подносил читателю только конкретное, подлинное, лично пережитое. Отсюда жизненность его вдохновений, отсутствие в них всякой книжности. Отсюда же активное отношение его к жизни. В стихи у него выливается только избыток переживаний. Он сперва жил, а потом писал. А жить значило для него - мужественно преодолевать опасности, - в путешествиях, на охоте. Чувствительность, слезливость, жалостливость была чужда его душе. Войне он обрадовался чрезвычайно, как исходу для обуревавших его сил, и два Георгия, украшавших его "нетронутую пулей грудь", были им заслужены не в канцеляриях, а в "тяжкой работе Арея". После войны я встречался с ним в Париже. Прежняя его словоохотливость заменилась молчаливым раздумьем и в мудрых, наивных глазах его застыло выражение скрытой решимости. В общей беседе он мало участвовал, и оживлялся только тогда, когда речь заходила о его персидских миниатюрах. Я часто заставал его углубленным в чтение. Оказалось, что он читал Майн-Рида. [...] Боль, которую мы испытали, узнав о смерти поэта, усиливается от сознания, что он погиб в расцвете таланта, с запасом новых звуков и неизжитых настроений. Четвертой душе Гумилева судьба, быть может, предназначала воссиять огненным столбом в русской поэзии. Но этой судьбе не суждено было сбыться. Русская поэзия надолго облеклась в безутешный траур". Конечно, встречались они в Париже не после войны, а во время войны, в 1917-м году. Заметьте, как Минский, так и Ларионов упоминают о его главном парижском увлечении - персидских миниатюрах.

Хочется обратить внимание еще на одно имя - помощник Начальника Бюро печати, Ротмистр Ивченко (писатель Светлов). С Валерианом Яковлевичем Светловым [301] (1859, Петербург - 1935, Париж), хотя никаких документальных подтверждений этого нет, Гумилев в Париже встречался. Светлов (это его псевдоним, настоящая фамилия - Ивченко), прозаик, начал публиковаться еще в 1887 году, работал в разных жанрах, однако с середины 1890-х годов его главным увлечением стал балет. Он выступал как балетный критик, и его известность особенно возросла, когда после сближения с С.П. Дягилевым он стал "присяжным критиком Русского балета" [302] и его летописцем. С 1909 года он входил в неофициальный "комитет" по организации дягилевских "Русских сезонов", участвовал в ведении дел Русского балета в 1910-е года. С 1916 года женат третьим браком на балерине В.А. Трефиловой, которая танцевала в дягилевской труппе. В годы Первой мировой войны неоднократно выезжал на фронт в качестве военного корреспондента, затем вернулся на военную службу, с февраля 1915 г. по октябрь 1916 г. воевал в составе Ингушского полка "Дикой дивизии", был контужен, после чего вернулся в Париж и стал помощником начальника Бюро печати. Первый раз его имя в военных документах встретилось весной 1917 года. Занкевич, еще до отъезда из Петрограда в Париж запрашивал русские службы во Франции [303]: "Вх. 243, 7/20 апреля 1917 г. Из Петрограда (шифром). Штабс-капитан Доманский, обладающий по его словам 12-летним литературным опытом и сотрудничающий в Temps a Matin, ходатайствует о командировании его для работы при издаваемой во Франции нашей военной газете. Телеграфируйте, есть ли надобность в этом офицере. 71374. Занкевич". Последовал незамедлительный ответ Игнатьева [304]: "Исх. 263. 26 апр./9 мая 1917 г. Анаксагор. Петроград. 71374. В виду приезда ротмистра Ивченко, обладающего большим литературным опытом, в командировании штабс-капитана Доманского для работы в военной газете, <потребности> не встречается. В редакции Temps a Matin заявляют, что Доманский им неизвестен. 263. Игнатьев". Вспомнив о том, что Ларионов и Гончарова постоянно водили Гумилева в театр Шатле на балеты Дягилева, и о том, что они собирались совместно ставить два балета по либретто Гумилева, можно утверждать с почти полной уверенностью, что Гумилев в Париже не раз пересекался со Светловым, как по делам службы, так и на "балетной" почве. Ведь слишком узок был круг русских людей в Париже, тем более тех, с кем можно было общаться не только по военным делам. В Бюро печати входил еще один старый литератор ("председатель Синдиката Русской печати в Париже") Иван Яковлевич Павловский (1852, Таганрог - 1924, Париж) [305], но вряд ли они могли друг с другом сойтись.

Насколько часто сталкивался Гумилев с членами "Бюро печати" - сказать трудно. Но, безусловно, в течение полугода он ежедневно общался со своим начальником - Евгением Ивановичем Раппом. Поэтому настало время поподробнее рассказать о Раппе и о том, какие могли быть взаимоотношения между ним и Гумилевым, что могло их объединять, или, наоборот, отталкивать друг от друга. Ведь до сих пор все комментарии о Раппе сводились к фразе - "Евгений Иванович Рапп был адвокатом по профессии, старым деятелем революционного движения, принадлежал к эсеровской партии" [306]. Нигде не сообщались даже даты его жизни. К сожалению, никаких взаимных отзывов друг о друге ни у Гумилева, ни у Раппа обнаружить не удалось. Но косвенно, по документам, можно судить, что их совместная работа устраивала обоих. При разборке архивных документов пришлось убедиться, что внутренняя обстановка в среде Русской миссии в Париже особой гармонией не отличалась, особенно - когда в России "грянул гром". Сохранилось множество жалоб офицеров друг на друга, кляуз, прямых доносов. Выше цитировались некоторые документы такого рода. Особенно "бурная жизнь" проистекала вокруг Военного Агента Игнатьева. Да и между другими ведомствами часто возникали различные прения. Но мною не было обнаружено ни одного документа, в которых нелицеприятно отзывались бы друг о друге те, кто в данном случае представляют для нас наибольший интерес, а именно - Занкевич, Рапп и Гумилев. Естественно, отзывов со стороны подчиненного им Гумилева о Раппе и Занкевиче быть и не могло - субординация не позволяла. Наоборот, характеристик, которые своему подчиненному давали оба начальника, в документах обнаружилось не мало. Все они будут впоследствии приведены.

Пока удалось выяснить не так много, но то, что стало известно о Раппе, позволяет утверждать, что между ними должно было возникнуть взаимопонимание, и несмотря на несхожесть их биографий и большую разницу в возрасте, оказалось, что у них было много общих знакомых, в том числе из литературного мира. Прямой поиск в интернете, как на отечественных, так и иностранных (французских) сайтах поначалу ничего не дал. Результатами поисков были ссылки на уже упоминавшиеся публикации, в основном, связанные со службой Гумилева во Франции. На французских сайтах не удалось обнаружить ни одной ссылки на работавшего в Париже Военного комиссара Е. Раппа (по-французски его имя и должность обозначались, в визитной карточке: Eugene Rapp - Délégué du Ministre de la guerre russe). Вместе с тем поиск давал множество ссылок на фамилию "Rapp", что позволяло предположить существование его потомков, или, по крайней мере, однофамильцев, проживающих во Франции. Как оказалось, предположение было не лишено основания. Первую ниточку удалось обнаружить там, где ее было сложно предугадать. В недавно опубликованном (ранее не публиковавшемся) дневнике Зинаиды Гиппиус за 1908 год обнаружилась следующая запись [307]: "5/18 января 1908. Был "Бердяев со своими Юдифовнами". Похороны Щукина, Мережковский вернулся с Раппом - Евг. Иван., ум. 1946, эсер, адвокат, комиссар военного министра при Керенском во Франции, женат на сестре Лидии Юдифовны Евгении". В том же дневнике есть еще несколько его упоминаний: "21 февраля/4 марта 1908. Бердяев с Юдифовнами и Раппом слетел с автомобиля. Но счастливо еще". "24 февраля/8 марта 1908. Вечером к Сталю все... Рапп возмущался Бердяевым". Дальнейшему поиску помогла недавно вышедшая книга: Л.Ю. Бердяева. Профессия: жена философа. Библиотека мемуаров. М., Молодая Гвардия, 2002. Ниже кратко привожу почерпнутые из нее сведения.

Лидия Юдифовна Трушева (1871 - 1945) родилась 20 августа 1871 года в Харькове. В делах Департамента полиции значится: "русская, вероисповедания православного". Она была чрезвычайно дружна и почти всю жизнь прожила вместе со своей младшей сестрой Евгенией (1874 - 1961). Об их брате Александре известно немногое. Отец - Юдиф Степанович Трушев - нотариус Харьковского окружного суда, потомственный почетный гражданин, человек весьма состоятельный. Евгения вспоминала: "В детстве мы жили в богатой обстановке. Зимой в городе. У нас был собственный дом, весной и летом в деревне. У нас была вначале немка бона, затем француженка. Моя мать не принимала никакого участия в нашем воспитании". В 1881-1889 годах Лидия обучалась в пансионе при частной женской гимназии Н.Я. Григорцевич, чуть позже, в 1884 году туда же поступила и Евгения, но курса не окончила по болезни, выйдя из пансиона вместе с Лидией в 1889 году. Сестры, находившиеся под сильным влиянием народнических идей, искали путей, чтобы стать полезными обездоленным и страждущим людям. Своим советчиком Лидия избрала Л. Н. Толстого, которого знала только по его творчеству. 21 сентября 1890 года она написала писателю письмо и получила ответ. Вслед за сестрой к Толстому обратилась и Евгения, но письмо это не показалось, по-видимому, писателю столь важным, как письмо Лидии, и он оставил его без ответа.

В девяностые годы сестры вышли замуж за потомственных дворян братьев Рапп. Мужем Лидии стал Виктор Иванович (род. 1870), чиновник Харьковской контрольной палаты, совладелец издательства книг для народа ("Книгоиздательство В.И. Рапп и В.И. Потапов"); мужем Евгении стал Евгений Иванович (род. 1868), выпускник Харьковского университета, присяжный поверенный, имевший довольно обширную адвокатскую практику. Они вчетвером стали частицей той антиправительственной волны, которая захлестнула Россию на рубеже XIX-XX веков. Сестры Трушевы-Рапп, предпринимая попытки в области народного просвещения (устройство библиотек, школ), встречали, по словам Евгении, на каждом шагу препятствия, поэтому они поняли, что "русский народ будет жить в цепях невежества долгие и долгие годы", и почувствовали без постороннего влияния, что единственный выход из этой ситуации - революция. В середине тридцатых годов, вспоминая свое прошлое, Лидия Юдифовна и ее знакомые (в частности К.В. Мочульский) чрезвычайно сожалели, что не писали воспоминаний.

Лидия и Евгения по приглашению Е.М. Трутовской, преподавательницы в мужской воскресной школе, участвовали в деятельности Харьковского социал-демократического рабочего союза ремесленников. В октябре-ноябре 1899 года они проводили занятия в кружке ювелиров, бывали на собраниях Союза, где обсуждали вопросы народного просвещения. 6 января 1900 года они были арестованы и до 26 января содержались в одиночных помещениях Харьковской тюрьмы. Следствием было установлено, что они не знали о преступной деятельности сообщества и якобы занимались с рабочими чтением легальной литературы. Поэтому стараниями матери и знакомых их семьи они были освобождены под залог в 2000 рублей за каждую. [...] Расстроенное здоровье, разлука с товарищами на некоторое время охладили их революционную активность. Евгения с мужем Е.И. Раппом, также сидевшим в 1900 году в тюрьме по политическому делу, летом ездила на Парижскую выставку. А в 1901 году сестры жили в Париже вместе, учились в Школе общественных наук, брали уроки живописи и скульптуры. Видимо, было закономерным появление у Лидии идеи скульптуры: "глаза - к небу, руки - к земле, к людям с их скорбью и мукой" (об этом она писала в своем дневнике). Этот никогда не реализованный скульптурный замысел она, тем не менее, воплощала всею своею духовною жизнью.

Вернувшись в Россию, Лидия и Евгения вновь примкнули к революционной деятельности. В 1902 году они привлекли внимание Харьковского охранного отделения тем, что занимались революционной пропагандой среди крестьян Валковского уезда, где находилась их дача Бабаки. В 1903 году Лидия вместе с сестрой и их мужья включились в деятельность Харьковского комитета РСДРП. Точнее, членом комитета, по всей вероятности, был Евгений Иванович Рапп, а все остальные домочадцы ему помогали. В Бабаках несколько дней хранилась корзина со шрифтом для подпольной типографии. Е.И. Рапп был автором статьи "Военный суд над Ростовскими демонстрантами в Таганроге" для "Летучего листка №1 Харьковского комитета РСДРП". Это стало известно полиции. Харьковская подпольная типография РСДРП была разгромлена. В ночь на 11 сентября в Бабаках были арестованы Лидия, Евгения, Виктор Рапп и их друзья - врач Е. Я. Левин и бывший студент Московского университета В. Исакович. Причем, узнав о прибытии полиции для обыска и ареста, Лидия выбежала в сад и попыталась уничтожить хранившиеся в доме прокламации. Евгений Рапп был также арестован.

Второе тюремное заключение сестер Трушевых-Рапп оказалось более продолжительным. В ноябре они приняли участие в голодовке за увеличение 10-минутной прогулки и за снятие щитов с политических заключенных. Революционная деятельность, тюремное заключение, участие в голодовке - ничто не могло лишить сестер Трушевых-Рапп присущих им женственности, изящества и кокетства. Жена В. Исаковича - Надежда Киприановна - писала графине Л.П. Гендриковой (проживавшей в Москве приятельнице Лидии и Евгении, которая в 1893 году участвовала вместе с ними в делах Союза ремесленников): "Никогда стены тюрьмы не видели столь блестящих и изящных арестантов. Дамы сделали массу заказов, как то: кофточки, шелковые юбки и т. д. Я отвезла им цветов". В другом письме на имя Гендриковой читаем: "В общем невесело. Особенно как представлю себе несчастных Лилю и Женю, в их клетках с грустными глазами. <...> Прошу прислать ту беллетристику из библиотеки, которую он предложил для наших. Кажется, Чехов, Вересаев и Короленко. Теперь это все нужно. Отослала 100 книг и в запасе есть 10, но все серьезные, а арестанты просят только беллетристики, а ее-то и нет. Так грустно, когда нечего послать". Ирина Васильевна заботилась об освобождении дочерей: "Я продолжаю хлопотать, но, конечно, ничего не выходит. Все знакомые возмущаются поступками жандармерии и прокуратуры, но что из этого толку. Мне теперь страшно тяжело, но все же не так, как другим. Я прекрасно понимаю, что мне теперь больше, чем когда бы то ни было, следует беречь себя, конечно, не для себя, а для них, иначе им придется плохо". Лидию, Евгению и Виктора Рапп освободили под залог в 1000 рублей за каждого, избрав мерой пресечения выдворение их из Харькова в любой город Российской империи по их выбору. Местом изгнанничества был выбран Киев, куда они все и прибыли под секретным надзором полиции в начале января 1904 года. Освобождение это было настолько подозрительным, что харьковский губернатор отправил в Департамент полиции 18 февраля 1904 года жалобу на действия прокурора Харьковской судебной палаты С.С. Хрулева, который в погоне за "популярностью" оказывал покровительство лицам, привлеченным к дознанию по политическим делам, и содействовал освобождению семьи Рапп, игравшей "видную роль" в местной противоправительственной пропаганде.

В Киеве пути Лидии и Виктора Рапп разошлись: Виктор, видимо, после жалобы харьковского губернатора, был вновь арестован и заключен в Киевскую тюрьму, а Лидии судьба уготовила встречу с Николаем Бердяевым, начинающим философом, недавно вернувшимся из трехлетней ссылки в Вологду за содействие Киевскому союзу борьбы за освобождение рабочего класса. Евгения вспоминала об обстоятельствах этой встречи: "Нас познакомил С.Н. Булгаков. Однажды, когда мы были у него, он сказал: "Непременно познакомлю вас с молодым философом Бердяевым. У него такие же литературные вкусы, как и у вас - Белый, Блок, живопись не передвижников, как я, а "avant-garde" во всех областях..." На банкете в день освобождения крестьян 19 Февраля, [...] где речи говорили Булгаков, Шестов, Н<иколай> А<лександрович> и т.д., Булгаков нас познакомил с Н<иколаем> Александровичем> <Бердяевым>, который сделался нашим постоянным гостем".

Для Бердяева в жизни произошел огромный перелом, о котором он писал Лидии Юдифовне летом 1904 года: "У меня все время чувство человека, стоящего выше жизни, в этом есть что-то печальное и радостное. Раньше я так был одинок, а теперь с тобой, мое солнце, я буду с тобой, куда бы я ни ушел. Если меня все отвергнут, а это может со мной произойти при крайности моих стремлений и радикальности всех идей, к которым я прихожу, то ты-то не отвергнешь и поймешь, и больше мне ничего не нужно". Осенью он собрался переезжать в Петербург для того, чтобы заняться редактированием журнала "Новый путь", и предложил Лидии Юдифовне переехать вместе с ним. Скорее всего, Лидия Юдифовна сразу переехать не смогла: нужно было уладить отношения с В.И. Раппом, кроме того, она находилась под негласным надзором полиции и жить в столице не могла. Дело Харьковского комитета РСДРП было прекращено лишь по Высочайшему указу в ноябре 1905 года, после этого Лидия Юдифовна и ее товарищи обрели желанную свободу передвижения.

Бердяев считал, что Лидия Юдифовна как "революционер духа" не создана для обыденности и прозы жизни; он писал в "Самопознании", что его жена "по натуре была душа религиозная, но прошедшая через революционность, что особенно ценно. У нее образовалась глубина и твердая религиозная вера, которая не раз поддерживала меня в жизни. Она была человек необыкновенной духовности". Вместе они старались "создать для себя необыденный мир", свое собственное царство. Не всегда окружающие люди понимали и принимали их "мир". Так, по-видимому, с осуждением относилась к Лидии Зинаида Гиппиус. Об этом свидетельствует письмо Н.А. Бердяева к Гиппиус от 23 апреля 1906 года: "Я хотел Вам когда-нибудь рассказать, насколько это возможно, о моем отношении к Лидии Юдифовне. Вы невнимательны к ней и потому не понимаете, какой нежной и прекрасной любовью я люблю ее. Это единственный человек, с которым я могу жить, чувствовать себя свободным, хорошо и чисто. Но роковая проблема пола этим не решается". Особенно важным для философа было то, что его жена близка ему в самом главном в жизни: "Я вот никогда не сомневаюсь, что Лидия Юдифовна с Христом, имею реальное от этого ощущение и буду любить ее до тех пор, пока буду любить чистоту", - писал он Гиппиус несколько позже.

Николай Александрович был заботливым и внимательным мужем. Евгения Рапп вспоминала: "Сестра была человеком очень нервным, у нее бывали обмороки на нервной почве, и Н<иколай> А<лександрович> относился к ней с трогательной заботой. Вообще, я редко встречала человека, кот<орый> так заботился о других, как Н<иколай> А<лександрович>". К этому, необыденному бердяевскому, миру принадлежали многие из тех, кого сейчас называют творцами Серебряного века - Вяч. Иванов, В. Розанов, С. Булгаков, В. Эрн, А. Блок, М. Кузмин, М. Цветаева, Л. Шестов, А. Ремизов, М. Гершензон, 3. Гиппиус, Д. Мережковский, Андрей Белый, а также Аделаида и Евгения Герцык, Е.Д. Кузьмина-Караваева (в будущем - мать Мария), Майя Кювилье и многие другие.

Бердяевы дружили с семьями Розановых, Ремизовых, Эрнов, Гершензонов и др. Лидия Юдифовна в первое время жизни в Петербурге выделялась в этом обществе. Например, А.М. Ремизов писал жене С.П. Ремизовой-Довгелло о вечере у Г. Чулкова в апреле 1905 года: "Были, конечно, Бердяевы. Лидия Юдифовна спорила с Вяч. Ивановым. Чудно было слушать: один по Моммзену - историческая энциклопедия! другой от себя, Харьковской губ. Любопытно". Вместе с мужем Лидия была ненадолго принята в кружок "друзей Гафиза" - избранного литературно-философского кружка (Вяч. Иванов, Л.Д. Зиновьева-Аннибал, М. Кузмин, К. Сомов, В. Нувель, С. Городецкий, С. Ауслендер), ставшего своего рода продолжением "ивановских сред". Но она, как писал Кузмин в своем дневнике, "вначале стесняла тайно Бердяева, потом начала стеснять даже совсем и слишком явно" и поэтому была исключена из числа "гафизитов". Лидия Юдифовна явно не справилась с ролью той свободной женщины, "женщины-гетеры в новом - древнем смысле", на которую рассчитывали Л. Д. Зиновьева-Аннибал и ее гости. Это исключение из "избранного круга", по-видимому, очень задело Л. Бердяеву. Михаил Кузмин записал в своем дневнике 29 мая 1906 года: "Лидия Юдиф<овна> очень стремится опять в Гафиз и только боится Кузмина и хочет писать челобитную в стихах, где Кузмин рифм<уется> с "жасмин", "властелин" и т. д.". После смерти Л.Д. Зиновьевой-Аннибал (1907 г.) отношения с семьей Ивановым продолжились. Бердяев написал об "ивановских средах" статью, а Вячеслав Иванов в своем сборнике "Сог ardence" (1911 г.) посвятил Бердяеву "Мистический триптих", а его жене стихотворение "Из далей далеких". [...] В воспоминаниях Андрея Белого есть несколько строк об участии в "ивановских" средах Лидии Юдифовны.

Л. Бердяева обращалась к мужу - "Ни", он называл ее "Дусык". Лидия Юдифовна занимала особое положение в семье, и создание такого, по-русски уютного, дома скорее всего заслуга ее сестры - Евгении. Л.Ю. Бердяева признавалась мужу: "Мне всегда был чужд и даже ненавистен всякий быт, а особенно семейственный. Я всегда чувствовала себя как бы вне его, над ним. И атмосфера семьи, связывающая, контролирующая, опекающая, хотя бы и любовно - мне неприятна. Я какой-то духовный пролетарий. Нет у меня потребности в родине, в семье, в быте... Я очень люблю и ценю души человеческие, отдельные, самые противоположные. Но все коллективное - не мое. Ты скажешь, а Церковь? В Церкви все преображается в Христе. Но вне Христа всякий коллектив есть рабство в большей или меньшей степени". Это, однако, не мешало ей любить своих близких и заботиться о них. По отзыву Е.Ю. Рапп, в Лидии Юдифовне "всегда поражало [...] желание, чтобы каждый из нас (нас было трое) осуществлял свое призвание. Всегда во всем она предоставляла нам полную свободу. И когда в жизни мы делали ошибки, она стремилась помочь нам нести их последствия". Какое-то время в этих кругах общался и Е.И. Рапп, но, видимо, вскоре после освобождения он вынужден был эмигрировать. Однако точных сведений о его жизненном пути до 1917 года пока обнаружить не удалось. Известно, что он эмигрировал в Париж еще до начала войны, а его жена (видимо, уже бывшая) Е.Ю. Рапп (фамилию она оставила) с 1914 года постоянно проживала вместе со старшей сестрой в доме Бердяева. И это продолжалось как в Петербурге, так и после его эмиграции на "философском пароходе" - в Париже, вплоть до его смерти. Е.Ю. Рапп пережила всех и скончалась в 1961 году, оставив воспоминания, которые были переданы в российский архив [308] и частично напечатаны.

Вопреки предположениям А. Игнатьева, у Военного комиссара Е.И. Раппа было вполне реальное, а не придуманное революционное прошлое. Но отзыв Игнатьева о нем не лишен интереса, в чем-то он оказался прав [309]: "В отличие от большинства царских эмигрантов, ютившихся на левом берегу Сены, наш новоявленный представитель имел свой адвокатский кабинет в самом центре Парижа, по странной случайности напротив мавзолея последнего короля Франции Людовика XVI, считал себя революционером и потому, разумеется, в царское время избегал знакомства со мной. Теперь же встретиться пришлось уже на служебной почве. - Позвольте представиться - комиссар Временного правительства! - заявил густым приятным баском появившийся у меня в канцелярии интеллигент высокого роста с седеющей бородкой. И странным кажется теперь, что при слове "комиссар" мне стало тогда как-то не по себе. Комиссары еще представлялись мне теми эмиссарами, о которых я читал в истории французской революции, - людьми, по первому знаку которых виновных, а иногда и безвинных отправляли на эшафот. Впрочем, Евгений Иванович Рапп, перенявший от французов лишь вежливую и в то же время напыщенную манеру обращения с новыми знакомыми, терял всю свою внешнюю важность, как только переходил в разговоре с французского языка на родной. Грозный комиссар писал какие-то поучительные приказы, но по существу оказался самым благодушным интеллигентом и подбадривал себя лишь никому неведомым своим революционным прошлым и происхождением из военной семьи. "Не забывайте, Алексей Алексеевич, - напоминал он мне не раз, - отец мой тоже ведь был полковник!" "А генералы-то ваши здешние - все настоящие проститутки!" - пожаловался он мне, после того как я заслужил у него доверие своей от них отчужденностью. Столь нелестную оценку нашим старшим войсковым начальникам Рапп вынес в результате всех своих бесплодных попыток примирить наших солдат с обворовывавшими их офицерами, еще меньше меня постигая пропасть, отделявшую солдат от офицеров".

Однако в упомянутой выше книге Л.Ю. Бердяевой, в ее дневниках, имя Раппа встречается, и это упоминание весьма любопытно. Запись от четверга, 25 октября 1934 года [310]: "Встаю в 6 ч. и еду на обедню в St.-Médard и на исповедь... Вернувшись, застаю у нас Евгения Раппа (бывший муж моей сестры). Странно встречаться раз в полгода с человеком, кот<орый> жил с нами многие годы, с кот<орым> связано так много воспоминаний. А теперь это один из визитеров. Приезжает на своем автомобиле, посидит у мамы с полчаса, поболтает, пошутит и обратно. Женат на француженке (очень типичной даме), имеет 3 дочерей, богат, социалист, но по природе настоящий русский помещик..."

Обратите внимание на поразительное "сцепление судеб". Начнем с первого упоминания Раппа у Зинаиды Гиппиус. Во-первых, незадолго до этой записи (в декабре 1906 года, в Париже) Гумилев нанес визит Гиппиус и Мережковскому, красочно описанный им в письме Брюсову от 8 января 1907 года (ПСС-8, №10). Об этом писала Брюсову и сама Гиппиус, а также рассказано в мемуарах присутствовавшего при их встрече Андрея Белого. В том же письме, как было уже сказано ранее, он написал о знакомства у Щукина с Минским. Именно о похоронах этого Щукина сообщает Гиппиус в записи о Раппе - И.И. Щукин покончил жизнь самоубийством 4/17 января 1908 года. Затем - посещения Вячеслава Иванова, круг Михаила Кузмина, кружок "друзей Гафиза" - как при этом не вспомнить "Дитя Аллаха" Гумилева (и готовящийся балет "Гафиз"!) Как в воспоминаниях о раннем периоде, так и поздних дневниках Лидии Бердяевой часто мелькает имя Е.Ю. Кузьминой-Караваевой (1891 - 1945), хорошо с юности знавшей Николая Гумилева. Участница гумилевского "Цеха поэтов", имевшая по мужу родственные связи с семьей Гумилевых; их имения Слепнево и Борисково располагались в Бежецком уезде Тверской губернии недалеко друг от друга, сохранилась даже фотография, на которой она запечатлена вместе с Ахматовой. Наконец, в поздних дневниках Лидии Бердяевой постоянно мелькают знакомые имена. И в первую очередь - это опубликовавший альбом "К синей звезде" Константин Мочульский [311]:

"Воскресенье, 17 февраля 1935. К 5 ч. у нас: проф<ессор> философии Ганеман (изгнанный из Германии), г-н Бук (немец, живший в России, переводчик), проф<ессор> филос<офии> Аргентинского универ<ситета> Гереро, К.В. Мочульский, монахиня Мария (Скобцова), Г.П. Федотов с женой, г-жа Гавронская (адвокат). Разговоры на всех языках, вплоть до испанского, и на все темы: философия, литерат<ура>, политика". "Воскресенье, 27 октября 1935. Обедня в St.-Germain. Днем пригласили Е.А. Извольскую, а позже приехал К. В. Мочульский. Обедал с нами. "Ни" очень оживился в беседе с ним. Вспоминали жизнь в Питере, Москве, многих писателей. Мочульский очень приятный собеседник, культурный, мягкий. Очень воодушевлен миссионерской деятельностью среди русских. Энтузиазм новообращенного". "Понедельник, 1 июня 1936. Приехал К.В. Мочульский. Пишет книгу о В. Соловьеве. За ужином много говорил с "Ни" о философии и вере Соловьева. [...] Еще много говорили о прошлом... Вспоминали наше революционное прошлое. К.В. Мочульский с удивлением узнал о том, что и я, и сестра - мы обе участвовали в рев<олюционной> деятельности и сидели в тюрьме два раза. "Ни" рассказал ему о своей рев<олюционной> деятельности, о ссылке в Вологду, об арестах. "Ах, как жаль, что никто из Вас не пишет воспоминанья об этом времени. Для будущих историков и биографов это было бы так важно и нужно! - воскликнул К<онстантин> В<асильевич>. И я подумала: "Да, это необходимо, и я должна буду этим заняться"". "Воскресенье, 28 июня 1936. К чаю у нас: Л.И. Шестов (усталый, утомленный от грозовой атмосферы), К.В. Мочульский [...], И.И. Фондаминский, Ф.И. Либ, Ф.Т. Пьянов. Оживленная беседа о политике, литературе. К.В. Мочульский только что закончил книгу о В. Соловьеве. Радуется, как ребенок, едет отдыхать в горы. Л.И. Шестов понемногу оживляется и предается воспоминаниям о своих встречах и переписке с В. Ивановым, Горьким и др. Я люблю его рассказы, всегда добродушно-иронические и умные". "Воскресенье, 14 мая 1939. К 5 ч. у нас: Фондаминский, Мочульский, М.А. Каллаш, [Цебриков с женой], мать Мария, Пьянов, Горяева, Бернер. За чаем спор "Ни" с М. А. Каллаш. [...] К ужину остались: К.В. Мочульский и мать Мария. "Ни", видимо, очень устал и не участвовал в разговоре". "14 мая 1940. Вчера же собрались у нас Фондаминский, Мочульский, мать Мария. Интересна беседа о цели и смысле событий. Более всех волнуется событиями милый К.В. Мочульский. "Ни" спрашивает, работает ли он, пишет ли? "О нет, ни строчки не могу написать. Только газеты и информации - больше ничего!" На это "Ни" говорит: "Что касается меня, то я обладаю удивительной способностью писать при всяких условиях. Вот и теперь я пишу книгу, готовлю статьи, доклады. У меня окончательно расстроена нервная система, скорее ее поверхностный слой, а внутри есть какое-то ядро, не поддающееся никаким влияниям!" Можно предположить, что в этих беседах не раз всплывало имя расстрелянного поэта. А что касается воспоминаний и биографии, то сам Н. Бердяев ее незадолго до смерти написал. Это - "Самопознание. (Опыт философской автобиографии)". У книги есть посвящение, другу и бывшей супруге Военного комиссара: "Посвящаю эту книгу моему лучшему другу Евгении Рапп". Думаю, что после всех пертурбаций бывший Военный комиссар Евгений Иванович Рапп решил отойти от дел, от политики, и ушел в семейную жизнь. Хотелось бы надеяться, что живы его потомки, у которых когда-нибудь вдруг обнаружатся свидетельства, относящиеся к его бурному революционному прошлому в Париже 1917-го года. По крайней мере, какие-либо фотографии или иные документы, в которых отразилась его совместная работа с приданным ему в помощь офицером для поручений Николаем Гумилевым. Понять отхождение Раппа от политики несложно. Но как видно, связей с семьей Бердяева он не прерывал. А в бытность свою Комиссаром у него было о чем побеседовать с Николаем Гумилевым и помимо текущих политических событий. Как-никак, более полугода они большую часть суток проводили вместе, и такие беседы не могли не сблизить их. Очень жаль, что Рапп не оставил никаких воспоминаний, по крайней мере, в обширных именных указателях зарубежной эмигрантской периодики его имя обнаружить не удалось. А быть может - все-таки что-то оставил? Умер он в 1946 году… Но вернемся в конец августа 1917-го года, в Париж. 20 августа из Петрограда поступила очередная телеграмма о недопустимости оставления в Париже офицеров, направляемых в Салоники [312]: "Телеграмма из Петрограда (шифром). Вх. 1625 от 7/20 августа 1917 г. Начальник дивизии в Салониках телеграфирует, что из числа офицеров, назначенных на укомплектование дивизии, к месту назначения прибывает только ничтожная часть, остальные задерживаются Военным Агентом в пути или остаются там же самовольно. Примите все меры к недопущению этого нежелательного явления, отражающегося самым нежелательным образом в деле поддержания дисциплины и порядка. Потапов. 33684 Юдин". На документе резолюция от руки: "Доложить, кто из состоящих при мне ехал в Салоники. Полк. граф Игнатьев". Одновременно требовательная телеграмма поступила из Салоник [313]: "Телеграмма из Салоник (клером). Вх. 1636 от 8/21 августа 1917 г. 1469. Не могу согласиться откомандированию поручика АННИКОВА. Офицер крайне нужен. Прошу спешно командировать в дивизию его и прочих офицеров. 831 Генерал Тарбеев". На это последовала телеграмма от Игнатьева [314]: "Телеграмма в Петроград. Исх. 1556 от 9/22 августа 1917 г. АНАКСАГОР Петроград (шифром). На 33684 Юдина. До сих пор из офицеров, направленных в Салоники, использован был задержанным только подпоручик Анников, о котором мною было извещено Г.У.Г.Ш., мои телеграммы №№1022 и 1327. Вследствие номера 48699 Рябикова мною дано предписание подпоручика Анникова отправить в распоряжение Нач. 2-ой Особой пехотной дивизии. Париж. Среда. 1556 Игнатьев". Так что все это время Гумилев мог предполагать, что ему тоже надо будет покинуть Париж. Однако, по-видимому, у генерала Занкевича на этот счет было иное мнение, и он твердо решил оставить Гумилева при Раппе. В конце августа лавинообразно начали развиваться события в лагере Ля Куртин. Стало очевидно, что проблему там быстро и мирным путем разрешить не удастся. Поэтому уже заранее, 21 августа, было подано вторичное прошение, на этот раз от Военного Агента во Франции, военному министру Франции (документ на французском языке) [315], в котором запрашивалось продление пропусков Комиссару Временного правительства при русских отрядах во Франции Евгению Раппу и его помощнику младшему лейтенанту Русской армии Николаю Гумилеву. Пропуска запрашивались для свободного передвижения по всем районам, где находятся русские войска, включая поездки на автомобилях (в полученном ранее пропуске поездки на автомобиле не указывались). Позже, в октябре, Рапп и Гумилев еще раз обратятся за пропуском, но уже не за месячным, а за бессрочным, на все время войны. Почти до конца августа Гумилев находился в Париже, фактически, на "птичьих правах". Работая у Раппа, он был только прикомандирован к нему, однако никакой зарплаты не получал. Наконец, 23 августа был объявлен приказ [316]: "Приказ по русским войскам во Франции №51, Париж. По части инспекторской. §1. Прапорщик 5-го Гусарского Александрийского полка Гумилев назначается в распоряжение комиссара Временного Правительства и Исполнительного Комитета совета Рабочих и Солдатских Депутатов при русских войсках во Франции. Прапорщику Гумилеву производить сверх содержания суточные деньги в размере по тридцать франков в сутки, считая таковые с 24-го июля с.г. (нов. ст.), т.е. со времени фактического нахождения в распоряжении г. комиссара. Представитель Временного Правительства Генерал-Майор Занкевич". Положенные "суточные" за все время вплоть до 1 октября 1917-го года Гумилев в первый раз получит только в начале октября. Почти одновременно, 24 августа, из Петрограда была отправлена телеграмма [317]: "11/24 августа 1917 г. Вход. №744. №60187. Никодемус. Генералу Занкевичу от Юдина. Отправлена 11/24 - VIII - 13 ч. 55 м. Получена 14/27 - VIII - 10 ч. Комиссар Рапп ходатайствует назначении при нем для поручений прапорщика Гумилева с предоставлением последнему содержания по штатам Тылового управления [318]. Прошу телеграфировать, каким порядком полагали бы Вы провести это назначение, имея в виду, что названное Управление должно войти в состав новой организации, вызываемой сведением дивизии, а равно, какой оклад содержания был бы соответственным для упомянутой должности. Согласие о назначении последовало. 3352. Романовский. Юдин 60187". На телеграммах имеются резолюции: "Верно: Прапорщик князь Кочубей. Вх. №12 28 августа 1917 г." "Комиссару Временного правительства по приказанию Представителя Временного правительства препровождается на заключение. 14/27 августа 1917. №816. За штаб-офицера для поручений Капитан Нарышкин". "24/8 - назначить содержание как офицера тылового управления". "Начальнику Тылового управления на исполнение". Резолюция Раппа: "14/27 августа 1917 г. №316. г. Париж. Полагал бы просить содержание применительно содержанию офицеров Тылового управления. 27 - VIII. Е. Рапп".

К полученной телеграмме приложена сопроводительная записка, написанная Гумилевым [319]: "В канцелярию представителя Временного правительства. По заключению Комиссара Временного правительства при сем препровождаю, 28 августа 1917 г. №33. Офицер для поручений при В<оенном> комиссаре Вр<еменного> правительства прапорщик Гумилев (подпись)". Положение Гумилева, по крайней мере, формально, на ближайшее будущее определилось, о чем он тут же сообщил домой. Хотя, как будет видно из документов, попытки отправить его в Салоники предпринимались и позже, почти вплоть до октябрьских событий в России.

Приведем здесь единственное сохранившееся письмо Гумилева Ахматовой в Петроград. Я убежден, что написано оно именно в конце августа, после получения на руки 28 августа бумаг с резолюцией Генштаба: "Согласие о назначении последовало". Замечу, что во всех публикациях письмо это ранее датировали серединой октября 1917 году, что, исходя из его содержания, не может соответствовать действительности [320]:

"Дорогая Анечка, ты, конечно, сердишься, что я так долго не писал тебе, но я нарочно ждал, чтобы решилась моя судьба. Сейчас она решена. Я остаюсь в Париже в распоряжении здешнего наместника от Временного Правительства, т.е. вроде Анрепа, только на более интересной и живой работе. Меня наверно будут употреблять для разбора разных солдатских дел и недоразумений. Через месяц наверно выяснится, насколько мое положение здесь прочно. Тогда можно будет подумать и о твоем приезде сюда, конечно, если ты сама его захочешь. А пока я еще не знаю, как велико будет здесь мое жалованье. Но положение во всяком случае исключительное и открывающее при удаче большие горизонты.

Я по-прежнему постоянно с Гончаровой и Ларионовым, люблю их очень. Теперь дело: они хотят ехать в Россию, уже послали свои опросные листы, но все это очень медленно. Если у тебя есть кто-нибудь под рукой из мин.<истерства> иностр.<анных> дел, устрой, чтобы он нашел их бумаги и телеграфировал сюда в Консульство, чтобы им выдали поскорее (зачеркнуто - "новые") паспорта (зачеркнуто карандашом - "вместо просроченных на право проезда в Россию"). Их дело совершенно в порядке, надо только его ускорить.

Я здоров и доволен своей судьбой. Дня через два завожу постоянную комнату и тогда напишу адрес. Писать много не приходилось, все бегал по разным делам.

Здесь сейчас Аничков [321], Минский, Мещерский [322] (помнишь, бывал у Судейкиных [323]). Приезжал из Рима Трубников [324].

Целуй, пожалуйста, маму, Леву и всех. Целую тебя.

Всегда твой

Коля.

Когда Ларионов поедет в Россию, пришлю с ним тебе всякой всячины из Galerie Lafaiette".

Оригинал письма написан черными чернилами на трех сторонах сложенного вдвое листа белой бумаги (заняты стр. 1, 3 и 4). Конверт не сохранился. На 4 странице, под письмом, приписка Ахматовой (матери Гумилева):

"Милая Мама, только что получила твою открытку от 3 ноября. Посылаю тебе Колино последнее письмо. Не сердись на меня за молчание, мне очень тяжело теперь. Получила ли ты мое письмо?

Целую тебя и Леву.

Твоя Аня".

Письмо шло в Россию около двух месяцев, что для военного времени, с учетом сложного пути морем через Лондон, Скандинавию, и далее по суше до Петрограда (с учетом обязательной цензурной проверки) - не так уж долго. Опубликованное Глебом Струве письмо Анны Энгельгардт (смотрите Приложение 1) из Петрограда до Парижа, а затем до Лондона (где случайно и сохранилось) добиралось более полугода, с декабря 1917 г. по июнь 1918 г., и адресата уже не застало.

Доказательством того, что письмо отправлено в конце августа (или в первых числах сентября) служат слова Гумилева - "я так долго не писал тебе, но я нарочно ждал, чтобы решилась моя судьба. Сейчас она решена. Я остаюсь в Париже [...]. Меня наверно будут употреблять для разбора разных солдатских дел и недоразумений. Через месяц наверно выяснится, насколько мое положение здесь прочно [...]". Действительно, 28 августа его положение определилось. А в начале сентября они с Раппом почти на месяц покинули Париж, и до конца сентября были в восставшем лагере Ля Куртин, после чего он уже никак не мог написать в будущем времени - "меня наверно будут употреблять для разбора разных солдатских дел и недоразумений". Употребили, и как говорится, - по полной программе! Об этом подробно в следующей главе.

Видимо, вопрос о поездке Ахматовой в Париж обсуждался еще до отъезда Гумилева. По крайней мере, еще в середине августе сама она такой возможности не исключала. В письме от 16 августа 1917 года Ахматова писала М.Л. Лозинскому [325]: "...Буду ли я в Париже или в Бежецке, эта зима представляется мне одинаково неприятной. Единственное место, где я дышала вольно, был Петербург. Но с тех пор, как там завели обычай ежемесячно поливать мостовую кровью граждан, и он потерял некоторую часть своей прелести в моих глазах".

Прошло еще чуть более двух месяцев с момента отправки письма (и, я думаю, не более пары недель с момента его получения), как необходимость исполнять поручение, касающееся приезда в Россию Гончаровой и Ларионова, по известным причинам отпала сама собой. Художники навсегда остались в Париже. Само собой, не состоялась и передача через Ларионова модных вещичек из одного из крупнейших в Париже магазинов Galerie Lafaiette.

О поэте Минском говорилось выше, об остальных упоминаемых Гумилевым лицах сказано в примечаниях. Письмо было, скорее всего, послано из отеля "Galilée" на улице Rue Galilée (Галиле), 54, где он жил с первых дней пребывания в Париже. Фраза о том, что "дня через два завожу постоянную комнату и тогда напишу адрес", видимо, связано с тем, что они с Раппом должны были уезжать в Ля Куртин, и продолжать платить за комнату в отеле не имело смысла. Но вещи где-то надо было оставить. Предполагаю, что Гумилев подразумевал упоминавшуюся Ларионовым комнату - "Одно время он поселился внизу в сквере, под станцией метро Passy, у некоего г. Цитрон". По крайней мере, у него Гумилев мог оставить свои вещи, что и подтверждает сам Цитрон в упоминавшемся выше письме, опубликованном Глебом Струве. Что же касается фразы - "писать много не приходилось, все бегал по разным делам, - думаю, что здесь Гумилев слегка лукавил. Ведь на лето 1917 года пришлась большая часть стихотворений, посвященных "Синей звезде". Мне хотелось проиллюстрировать и разбить рассказ стихами из ее альбома. Но оказалось, что почти все они лишены каких бы то ни было конкретных деталей: невозможно сказать, где они написаны, в какое время года, при каких обстоятельствах - то есть хотя бы приблизительно датировать их и поместить в соответствующий контекст. Лишь иногда Гумилев называет имя своей возлюбленной ("и всю ночь я думал о Елене…"), ее поэтический образ ("я наконец так сладко знаю, что ты - лишь синяя звезда"), ее облик - "девушка с газельими глазами", "девушка с огромными глазами". Почти все стихи - только о любви, вне времени, вне пространства, вне окружающих событий, точнее - о тоске по любви: "Лишь томленье вовсе недостойной, / Вовсе платонической любви", "Смертной скорбью я теперь скорблю, / Но какой я дам тебе ответ, / Прежде чем ей не скажу "люблю" / И она мне не ответит "нет", "Но вместо женщины любимой / Цветок засушенный храню".

В основном, хоть какие-то детали попали в те стихи, которые были записаны только в альбом Елены Дюбуше, "Синей звезды", но не были переписаны в альбом Струве, не вошли в "Костер". Одно из этих стихотворений было приведено выше, в другое такое стихотворение Гумилев пригласил поэтические образы, рожденные им на протяжении многих лет, и в "благословенный вечер" привел всех "своих друзей" к дому своей возлюбленной, указав почти точный ее парижский адрес - "к тупику близ улицы Декамп" (Rue Decamps) [326]:

В этот мой благословенный вечер
Собрались ко мне мои друзья,
Все, которых я очеловечил,
Выведя их из небытия.

Гондла разговаривал с Гафизом
О любви Гафиза и своей,
И над ним склонялись по карнизам
Головы волков и лебедей.

Муза Дальних Странствий обнимала
Зою, как сестру свою теперь,
И лизал им ноги небывалый,
Золотой и шестикрылый зверь.

Мик с Луи подсели к капитанам,
Чтоб послушать о морских делах,
И перед любезным Дон Жуаном
Фанни сладкий чувствовала страх.

И по стенам начинались танцы,
Двигались фигуры на холстах,
Обезумели камбоджианцы
На конях и боевых слонах.

Заливались вышитые птицы,
А дракон плясал уже без сил,
Даже Будда начал шевелиться
И понюхать розу попросил.

И светились звезды золотые,
Приглашенные на торжество,
Словно апельсины восковые,
Те, что подают на Рождество.

"Тише крики, смолкните напевы!" -
Я вскричал - "И будем все грустны,
Потому что с нами нету девы,
Для которой все мы рождены".

И пошли мы, пара вслед за парой,
Словно фантастический эстамп,
Через переулки и бульвары
К тупику близ улицы Декамп.

Неужели мы Вам не приснились,
Милая с таким печальным ртом,
Мы, которые всю ночь толпились
Перед занавешенным окном.

Чтобы не "убивать" стихотворение, я не буду, как это принято при его публикации, "расшифровывать" наполняющие его поэтические образы. Знающим творчество Гумилева они и так ясны, те же, кто заинтересуется этими строками - пусть обратятся к его книгам, или хотя бы к соответствующим комментариям. Уточню только, что улица Декамп (правильнее - Декам) располагается в том же районе, где жил поэт - летом, до сентября 1917-го года, в гостинице на улице Галилея, а потом у Цитрона рядом со станцией метро Пасси. Это недалеко от площади Трокадеро, почти напротив Эйфелевой башни. О встречах Гумилева с Е.К. Дюбуше, со слов Гумилева, рассказывала Ирина Одоевцева своей подруге Софье Иваницкой в Париже в 1980-х годах [327]. Как рассказывала Одоевцева, они чаще всего встречались в одноименном кафе "Декамп", располагавшемся на той же улице. Как говорила Одоевцева, "однажды я даже поехала туда, чтобы увидеть, где Гумилев встречался со своей возлюбленной и писал:

Я вырван был из жизни тесной,
Из жизни скудной и простой,
Твоей мучительной, чудесной,
Неотвратимой красотой.

И умер я… и видел пламя,
Невиданное никогда:
Пред ослепленными глазами
Светилась синяя звезда [328].

Ее лицо освежает улыбка, как всегда при упоминании имени, ставшего ей дорогим… - Броселиана, - нараспев говорит она, - так назвал он родину Синей звезды. Здесь царствовал Мерлин, сын лесной непорочной Девы и Дьявола. - А почему же ты не включала эту историю в книгу? - Вначале мне думалось, что эта история в жизни Гумилева не была такой важной. Но потом я пожалела, что не написала о ней, поняв, что он мог прожить "не гибельную" судьбу. Он мог остаться жить в Париже. Никакого заговора, любовь и поэзия. В то время он усердно занимался французскими народными песнями, а в 1923 году они были изданы в Берлине…"

Улица Декамп.

В комментариях к сборнику "Фарфоровый павильон" Глеб Струве пишет, что Гумилев и Елена жили на разных берегах Сены [329]. Это не так - как все парижские адреса Гумилева 1917-го года и места проживания большинства его друзей, так и местоположения основных служб Русской военной миссии, где он бывал, располагались в районе Елисейских полей и Триумфальной арки, на правом берегу Сены. Когда Гумилев после окончания гимназии в 1906 году уехал в Париж и жил там почти постоянно до весны 1908 года, иногда посещая лекции в Сорбонне, места его обитания располагались исключительно на левом берегу Сены, в районе Монпарнаса. Там же (на улице Бонапарт, 10) он останавливался, когда приезжал в Париж в 1910 году с Ахматовой, сразу после свадьбы. В Приложении 4 перечислены основные памятные места Парижа, связанные с именем Николая Гумилева.

Как я предполагаю, письмо Ахматовой могло быть послано не ранее 28 августа, после получения телеграммы из Петрограда о его утверждении в должности, но, скорее всего, до 1 сентября, так как Гумилев написал Ахматовой, что "пока я еще не знаю, как велико будет здесь мое жалованье". Ведь только после 1 сентября Гумилеву была наконец-то выплачена причитающаяся ему зарплата, которой он не получал уже четыре месяца! В архиве сохранился "Расчет на выдачу чинам Тылового Управления Русских войск во Франции жалованья и добавочных денег за август и столовых и на представительство за сентябрь месяц 1917 года. Составлен: 19 августа/1 сентября 1917 г. №86, Париж" [330]. Далее следует ведомость, в виде широкой таблицы, которую здесь воспроизвести сложно, поэтому приведу ее содержание по "столбцам", для строки, относящейся к Гумилеву.

(1) Основание - общая запись для всех лиц: Штат Тылового Управления и Положение Военного Совета от 18 мая 1917 г.

(2) Кому выдаются деньги: Обер-офицеру для поручений при Комиссаре Временного Правительства Прапорщику Гумилеву.

(3) Жалованье и добавочные: Жалованье с 1 мая по 1 сентября из оклада 61 р. и добавочных за то же время из оклада 10 руб. в месяц, с 50% надбавкой (аттестат за №8354 и приказ по Русским войскам во Франции №51, §1); всего - 426 руб. (То есть, Гумилев получал жалованье - 61 руб. в месяц; 10 руб. добавочных, как семейный офицер; 50% надбавки за службу в отряде (36 рублей 50 копеек). Общая его зарплата составляла 106 рублей 50 копеек в месяц, что в переводе на французские деньги соответствовало 284 франкам.)

(4) Столовых - стоит прочерк, так как столовые Гумилеву не полагались.

(5) На представительство - стоит прочерк, так как и "на представительство" ему не полагалось.

(6) ВСЕГО: 426 руб.

(7) Удерживается в выдаче на руки - стоит прочерк, ничего с Гумилева не удерживалось.

(8) Подлежит к выдаче на руки: 426 руб. или 1136 франков.

(9) Расписка в получении денег: проставлена расписка-автограф - Тысячу сто тридцать шесть франков получил прапорщик Гумилев.

Сохранилось еще несколько аналогичных ведомостей за последующие месяцы, в дальнейшем они не будут расписываться подробно, только будет указываться, когда, за что и какие суммы выданы. Замечу, что его зарплата за время службы во Франции, вплоть до расформирования всех Русских военных учреждений в начале 1918-го года, не изменялась. Сама по себе полученная за четыре месяца зарплата выглядит достаточно солидной. Но, во-первых, — это за четыре месяца. Не думаю, что Гумилев отправлялся в мае из Петрограда, прихватив с собой значительную сумму денег. Предполагаю, что некоторое время, вплоть до конца августа, он должен был жить — «в долг». А во-вторых, все относительно: судя по ведомости, Гумилев получал в месяц меньше всех. Для сравнения замечу, что большинство перечисленных в ведомости лиц получили только за август больше, чем Гумилев за четыре месяца. Например, Начальник Тылового управления полковник Карханин — 1328 руб.; штаб-офицер подполковник Симинский — 852 руб.; помощник начальника полковник Кручинин — 1271 руб. Причем отличие было не столько в жалованье, сколько в том, что всем, кроме Гумилева, полагались «столовые» и «на представительство», и эти суммы превышали основное жалованье в несколько раз. Справедливости ради напомним, что и Гумилеву Занкевич назначил дополнительные деньги: «Прапорщику Гумилеву производить сверх содержания суточные деньги в размере по тридцать франков в сутки, считая таковые с 24-го июля с.г. (нов. ст.), т.е. со времени фактического нахождения в распоряжении г. комиссара». Трудно сказать, насколько всех получаемых денег хватило бы Гумилеву на содержание в Париже еще и жены, однако из-за событий в России вопрос этот вскоре отпал сам собой.

Накануне Раппу также были выданы деньги [331], но это были деньги на содержание Комиссариата и на канцелярские расходы: «Приказ по Тыловому Управлению №22 от 17/30 августа 1917 г. Занкевич приказал выдать Раппу 5000 франков (по док. №319) + 478 (канц. и прогонные)». Впервые имя Раппа появится в аналогичной ведомости в конце октября 1917 года. Началась каждодневная служба Гумилева в должности офицера для поручений при Военном комиссаре Временного Правительства Е.И. Раппа. Весь штат комиссара состоял лишь из трех человек, включая его самого. Единственным офицером для поручений при Раппе состоял Николай Гумилев, а писарем был назначен унтер-офицер Александр Евграфов. И самым напряженным месяцем службы оказался наступивший сентябрь, определивший вскоре дальнейшую судьбу как Военного комиссара Временного Правительства и состоявших при нем двух помощников, так и тысяч солдат и офицеров, составлявших контингент русских войск как во Франции, так и в Македонии.

СЕНТЯБРЬСКИЕ СОБЫТИЯ В ЛАГЕРЕ ЛЯ КУРТИН

Уже в конце августа стало очевидно, что волнения в лагере Ля Куртин мирно разрешить не удастся. Как было сказано выше, скорее всего, до начала 20-х чисел августа Рапп с Гумилевых находились в лагере Курно, куда перевели условно «лояльную» 3-ю Особую бригаду. Надо было уговорить ее Отрядный Комитет участвовать в переговорах в лагере Ля Куртин, а в случае необходимости, направить часть солдат отряда для совместных действий при осуществлении военной акции.

Конечно, Рапп мог после 20-го августа отправить Гумилева в Париж, но, как мне представляется, «офицер для поручений» всегда должен был находиться при комиссаре. Ведь помимо ведения переговоров, чем занимался, в основном, сам Рапп, приходилось постоянно погружаться в «бумажные дела», которые все ложились на плечи поэта. Свидетельство тому — сохранившиеся черновики приказов Раппа и его распоряжений, первоначально написанные рукой Гумилева. Да и вся «входящая переписка» первоначально проходила через его руки, на большинстве документов стоят его расписки. 21 августа президиум Отрядного комитета, в ответ на полученную от Раппа телеграмму, объявляет [332]: «Комитетам всех полков. Комиссар временного Правительства Рапп желает видеть и говорить с президиумом полковых и председателями ротных комитетов, почему Отрядный Комитет и просит их пожаловать в помещение Комитета сегодня 8-го (ст. ст.) августа к 4 часам дня. Президиум». На следующий день, в протоколе заседания Отрядного Комитета от 9/22 августа 1917 г. сказано [333]: «<…> По п.8. Принять внеочередное заявление пригласить Комиссара Временного Правительства к 9 ч. вечера в Отрядный Комитет для дачи объяснения о положении Ля Куртинского дела». Создается впечатление, что миссия комиссара в лагерь Курно оказалась не слишком успешной, о чем говорит письмо Занкевичу от 13/26 августа [334], в котором Рапп, после посещения лагеря Курно (La Courneau) жалуется, что к нему плохо отнеслись — не было знаков внешнего внимания и почтения.

Лагерь Курно.

Выше уже говорилось о том, что в двадцатых числах августа 1917-го года из России начали прибывать войска 2-й Особой артиллерийской бригады, предназначавшейся к переброске на Салоникский фронт. Командиром этой бригады был назначен генерал Беляев. Личный состав бригады включал 91 офицера и 3829 русских солдат. Сразу же по прибытии на часть этих войск была возложена тяжелая миссия по усмирению своих же мятежных войск в лагере Ля Куртин.

Среди переписки этих дней обращает на себя очередная кляуза Военного Агента, графа А.А. Игнатьева, не привлеченного к текущим горячим делам. Связано это было, видимо, в связи с приведенным выше, полученным Раппом 11 августа письмом из Отрядного Комитета о провокационной роли Игнатьева. Попутно отметим, что согласно датированным этими же числами документом [335], Игнатьев располагал солидным штатом в 14 человек. Именно среди его сотрудников числился ротмистр Ивченко (балетный критик писатель Светлов). 29 августа Игнатьев доложил в Петроград [336]: «№1590 от 16/29 августа 1917. <…> В течение трех лет войны я пользовался самостоятельностью, но в интересах пользы своей Родине, готов стать в подчиненное положение в должности начальника штаба представителем, но при этом полагал бы необходимым, чтобы избранный Временным Правительством представитель обладал бы соответствующим личным и служебным положением и согласился бы иметь меня своим начальником штаба, и тем самым облек бы меня своим полным доверием, которого у генерала Занкевича при наличии оставления в его распоряжении, против моего совета ему, я при всем желании по-видимому иметь не могу. Подробности рапортует курьер. Париж, вторник, Игнатьев». При этом он мелочно сводит счеты с Занкевичем. В этот же день он сообщает в Салоники о задержке в Париже, с разрешения Занкевича, ротмистра Тимрота (телеграмма №1607 от 16/29 августа [337]). Но так как ротмистра направили в его подчинение, он на следующий же день информирует Петроград [338]: «Телеграмма от 19 августа/1 сентября 1917 г. Исх. №1631. Сообщаю об отправке поручика Тимрота, ранее задержанного Занкевичем, в Салоники. Игнатьев». Не повезло ротмистру. Думаю, что такая же судьба могла ждать и Гумилева, если бы он работал, как утверждает «профессиональный контрразведчик Василий Ставицкий», в военном атташате графа Игнатьева.

Заметим при этом, что совершенно иначе излагает причину своего неучастия в Куртинских событиях сам граф в своих мемуарах [339]: «В начале сентября совершенно неожиданно, после длительного перерыва, Занкевич и Рапп, вернувшись из лагеря в Париж, пригласили меня на совещание о наших войсках и предложили мне сопровождать их в Ля Куртин для предъявления солдатам «последнего», как они выразились, «ультиматума». В чем заключалась эта странная, заимствованная из дипломатического словаря форма обращения к солдатам, они так мне и не объяснили, но, настаивали, что едут на этот раз «по соглашению с французским правительством». Из этого я заключил, что, привлекая меня к этому делу, они пытаются придать своему «ультиматуму» возможно более законную форму. На военного агента, как на дипломатического представителя, было бы, кроме того, удобно свалить любое недоразумение с местными французскими властями». На это предложение последовал благородный отказ истинного защитника интересов русских солдат: «Для спасения русской военной чести, омраченной раздорами в нашей дивизии, я готов отправиться лично в лагерь и переговорить с солдатским комитетом. Ехать же при вас и повторять лишний раз все уже давно сказанные солдатам слова — отказываюсь».

Между тем, события в Ля Куртин развивались. 3 сентября свою делегацию в лагерь направил Отрядный Комитет 3-й бригады, располагавшейся в Курно [340]. Гумилевым накануне, по поручению Раппа, был подготовлен приказ по Русским войскам во Франции №58, объявленный Занкевичем в этот же день. Текст приказа приводится по черновику, написанному Гумилевым [341]:

«Приказ №58 от 21 августа/3 сентября 1917 г. Объявляю приказ комиссара Временного Правительства и Исполнительного Комитета.

I. При посещении мною дивизии я убедился, что, несмотря на появ­ление в приказе более месяца тому назад телеграммы Военного мини­стра о моем назначении, войска, не исключая, к сожалению, и команд­ного состава, не уяснили себе роли и значения Комиссара Временного правительства при войсках. Считаю долгом поэтому разъяснить, что Комиссар является ли­цом, облеченным особым доверием Временного правительства и Исполнительного комитета Совета Солдатских и Рабочих депута­тов и носителем их власти («и носителем их власти» вписано над строкой). В связи с этим полномочия его распро­страняются на все отрасли военного управления и военной («военной» вписано над строкой) жизни, за исключением одних только оперативных (боевых) распоряжений командного состава.

II. Одною из первейших забот комиссара является поддержка и раз­витие только что введенных демократических органов самоуправле­ния; поэтому последние могут во всякое время, минуя строевое начальство, обращаться непосредственно ко мне со всеми своими нуждами и пожеланиями, разумеется, не выходящими за пределы полномо­чий. В исключительных случаях этим же правом могут пользоваться и отдельные военнослужащие.

III. Считаю, что в военное время посвящать на боевую подготовку всего два часа в сутки недостаточно. Надо помнить, что Ваши товарищи на русском фронте, обставленные материально во много раз хуже, чем вы, почти не знают отдыха. (Этот пункт не вошел в объявленный приказ, видимо, он был вычеркнут Занкевичем из этических соображений, чтобы не вызвать новых волнений).

IV. Считаю долгом выразить от имени Временного правительства благодарность полковнику Готуа и всему составу командуемого им полка за отличное состояние части, а также бодрое и добросовестное производство занятий.

Подписал Евгений Рапп».

Написанный Гумилевым и отредактированный Раппом приказ был послан Занкевичу на утверждение. Одновременно Рапп просил Занке­вича «принять какие-либо меры для внушения командному составу истинного понятия о роли комиссара и надлежащего по этому поведения по отношению к нему» [342].

В день объявления этого приказа, 3 сентября, Занкевичем с Раппом был составлен предварительный «План действий» по приведению к повиновению лагеря Ля Куртин [343]:

Реальные сроки в дальнейшем несколько сдвинулись, но в целом был реализован именно этот план. С этим, составленным в Париже планом, видимо, уже на следующий день Рапп с Гумилевым выехали в Ля Куртин. Надо сказать, что разброд в войсках царил не только во Франции, но и на Русском фронте. Как раз 4 сентября в Париже была получена телеграмма из Ставки о положении на фронтах летом 1917 года [344]: «Телеграмма от 22.8/4.9 1917 г. «<…> В июне было наступление в России на юго-западном фронте (Броды — Станиславов), с 16 июня. 11 и 7 Армии атаковали в направлении <…> на Львов. 16 июля — прорыв противником юго-западного фронта. <…> Наступление, начатое в середине июня (Галиция и Буковина), к 1-м числам июля замерло, главным образом по причинам морального порядка. 6 июля Австро-Германия начала свое наступление в Галиции (на Тарнополь) и прорвала фронт 11 Армии. «Наши войска, обнаружив полную небоеспособность, массами уходили с позиций». К 18 июля они очистили Галицию от наших войск. С 15 июля — удар по 8 армии, отходившей между Днестром и Прутом. К 21 июля 8-я Армия очистила Буковину, оставив Черновцы, а 1-я Армия уже располагалась на территории Румынии. 19 августа немцы начали операцию в Рижском районе. 21 июля мы оставили Ригу, утром взорвали верфи Усть-Двинска. Быстрый успех противника, несмотря на то, что план его давно был известен и меры по сосредоточению были приняты, следует объяснить исключительно потерей нашей армией боеспособности и стойкости по известным вам причинам».

Причины всем были известны, а бороться с ними было одинаково сложно как в России, так и во Франции. Именно здесь, в Ля Куртин, в сентябре 1917-го года состоялась генеральная репетиция того, что охватило всю Россию через год — Гражданской войны. Напомню также, что события в Ля Куртин происходили совершенно синхронно с так называемым «Корниловским мятежом», направленным на недопущение прихода к власти большевиков [345].

Еще в Париже Гумилевым была принята телефонограмма от генерала Война-Панченко (в архиве сохранился его автограф записи этой телефонограммы) [346]: «Телефонограмма Генералу Занкевичу. В 6 ч. 20 м. передал Кочубей, принял Гумилев. Генерал Дюпор сообщил мне, что сегодня утром им сделано распоряжение о том, что перевозка 4-х батальонов и 2-х пулеметных рот из Курно в Мас д’Артит началась не позже сегодняшнего вечера, и он просит Вам доложить, что по его расчету все эшелоны будут выгружены в четверг днем (это — 6 сентября по н. ст.). Из Петрограда нет ничего. Курьер выехал сегодня с очередными бумагами. Генерал Война-Панченко». Речь в телефонограмме шла о переброске из лагеря Курно части войск «лояльной» 3-й бригады, в помощь артиллерийской бригаде командующего всей операцией генерала Беляева. О назначении двух пулеметных рот сказано в приказе по войскам №61 от 24.8/6.9 1917 года [347]: «<…> Назначаются 2 пулеметные роты для приведения в покорность солдат лагеря Ля Куртин. Роты будут переведены в Обюссон, в распоряжение генерал-майора Беляева». В тот же день, 6 сентября, по войскам был объявлен ультимативный приказ, определивший дальнейшее развитие событий [348]: «Приказ по русским войскам во Франции №62 от 24 августа/6 сентября 1917 г. Париж. Приказываю солдатам лагеря Ля Куртин сдать Французским властям оружие и, изъявив полную покорность, безусловно подчиниться моим распоряжениям. Все солдаты Ля Куртин, не подчинившиеся указанным выше требованиям к 10 ч. утра сего 28.8/10.9, согласно приказу Временного Правительства, считаются изменниками Родины и Революции — лишаются: а) права участия в выборах в Учредительное Собрание; б) семейные лишаются пайка; в) всех улучшений и преимуществ, которые будут дарованы Учредительным Собранием. Находящиеся в Ля Куртин войсковые чины, привлеченные следственной комиссией в качестве обвиняемых, которые добровольно подчинятся указанным выше требованиям, будут судиться Отрядным судом. Все же, принужденные к повиновению силой оружия, а также все, оказавшие какое-либо активное сопротивление исполнению выше перечисленного распоряжения, будут преданы Военно-Революционному суду. С 28 августа (10 сентября) я прекращаю отпуск продовольствия солдатам Ля Куртин. В случае дальнейшего неповиновения солдат Ля Куртин, с 10 ч. утра 29 августа/11 сентября я начну действовать против них оружием. Подлинник подписали: Представитель Временного Правительства Генерал-майор Занкевич и Комиссар Временного Правительства и Совета Солдатских и рабочих депутатов Евг. Рапп».

На следующий день, уже из Ля Куртин, Рапп отправил в Париж телеграмму [349]: «Телеграмма Раппа Занкевичу из Ля Куртин (La Courtine) от 25.8/7.9 1917. Ход операции на один день запаздывает вследствие запаздывания приезда делегации из Курно». 8-го сентября в лагерь прибыла депутация артиллерийской бригады, о чем свидетельствует еще один автограф Гумилева [350]: «8 сентября н. ст. Депутации 2-й Особой Артиллерийской бригады. Сим уполномочиваю депутацию 2-й Особой Артиллерийской Бри­гады в составе 6-ти офицеров и 30 солдат вести переговоры с солдатами лагеря Ля Куртин в пределах выработанных условий и сроков с целью склонить названных солдат к повиновению Временному правительст­ву и к исполнению всех распоряжений представителя Временного правительства Генерал-майора Занкевича и моих. Подпись: Комиссар Евг. Рапп. С подлинным верно: Прапорщик Гумилев». Одновременно, обращаясь к председателю депутации, в написанной Гумилевым записке Рапп уточняет [351]: «Доверительно. Подпоручику Гагарину, председателю депутации 2-й Особой артиллерийской бригады. План работ депутации. Отправка депутатов в лагерь Ля Куртин. Депутация поддерживает все время связь с Комиссаром и высшим командным составом, от которых в случае непредвиденных обстоя­тельств получает указания и разъяснения. Депутация делает полный доклад о результатах своей работы. В исключительных случаях действие переговоров депутации может быть продолжено до вечера 11 сентября. Комиссар Е. Рапп. С подлинным верно: Прапорщик Гумилев». Переговоры ни к чему не привели, а 9 сентября в расположение лагеря Ля Куртин прибыл из Парижа генерал Занкевич для того, чтобы лично принять участие в восстановлении порядка в лагере. Этим числом датированы записанные Гумилевым две его телефонограммы [352]: «Телефонограмма Генерала Занкевича генералу Комби. Генерал Б<еляев> послал план действий №1. Резолюция генерала Занкевича. С планов расположения войск согласен, но полагаю, что для сдачи оружия лучше не стягивать всех солдат в одну группу. Лучше собрать их в четыре группы по полкам, подготовив немедленное окружение наших и французских войск, имея в виду, что по сдаче оружия последуют аресты. 298. Генерал Занкевич». «Телефонограмма №2 Генерал Занкевич генералу Комби. Утром я приезжал в район лагеря Ля Куртин. Ведение операции для усмирения лагеря Ля Куртин. Прошу Вас не отказать в отдаче по соглашению с генералом Беляевым необходимых предварительных распоряжений для осуществления принятого нами плана действий в намеченное время. 1913 Занкевич». Лагерь Ля Куртин расположен на окраине городка Ля Куртин. Весь прибывавший офицерский состав размещался в городской гостинице «Терминюс», там же жили и офицеры 1-й бригады. Здание гостиницы было сожжено во время войны в 1944-м году.

Лагерь и городок Ля Куртин. Вверху - гостиница "Терминюс", где останавливались офицеры.

В этот же день, 9 сентября, Занкевичем была получена телеграмма из Петрограда, которая могла бы существенно изменить ситуацию [353]: «Телеграмма Генералу Занкевичу от Генерала Потапова. Военный министр приказал вывезти войска из Франции в Россию. Благоволите войти в сношение с Французским Правительством относительно тоннажа для их перевозки. О последующем благоволите телеграфировать. За Нач. Гл. Штаба Потапов. 36877». Как следует из приведенного ниже рапорта Гумилева, приказ этот был доведен до непокорных солдат лагеря Ля Куртин. Одновременно Занкевичем был объявлен следующий приказ [354]: «Приказ №64. Получен приказ Временного Правительства о возвращении войск в Россию. Исполнение его потребует много времени». Как видно из полученной телеграммы, Временное Правительство отказалось от планов дальнейшего использования размещенных во Франции войск, и тем самым оно удовлетворяло главное требование бунтующих солдат — возвращение на Родину. Однако даже этот, казалось столь весомый аргумент, — не произвел на них никакого впечатления. Разложение зашло слишком далеко, болезнь уже не поддавалась «консервативному лечению», требовалось — «хирургическое вмешательство». Да и как выяснилось позже, реализовать этот приказ в условиях войны не было никакой возможности. На текущий ход событий в Ля Куртин приказ из Петрограда, увы, никак не повлиял, не подействовал на восставших отрезвляюще.

В последующие дни наступило некоторое затишье, срок ультиматума был продлен до утра 16 сентября. Эта отсрочка была по-разному воспринята противостоящими сторонами. В мятежном лагере решили, «что у начальства нового нет власти той, какая раньше у царя была. Оно способно лишь грозить, да уговаривать без толку» [355]. В войсках же усиленно готовились к операции по усмирению. В последней попытке договориться с мятежным лагерем участвовал Гумилев. Выше я цитировал книгу Д.У. Лисовенко «Их хотели лишить Родины», но оговорился, что пользоваться ею как документом бессмысленно. Но это касается различных идеологических оценок, надуманных цифр жертв и прочего. Хронология и последовательность событий дана им достаточно точно. Вот как он описывает предшествовавший началу обстрела день, 15 сентября [356]: «В 16 часов состоялась встреча членов Куртинского Совета с военным комиссаром. Рапп на этот раз не решился приехать в лагерь. Он прислал офицера с извещением о том, что он, представитель Временного правительства, ожидает руководителей 1-й бригады на границе лагеря и местечка ля-Куртин. Председатель Совета Глоба и члены Совета Смирнов, Ткаченко и автор этих строк в сопровождении офицера отправились на место встречи, указанное Раппом, где он их и ожидал. — Господин комиссар, — обратился к Раппу Глоба, — члены Куртинского Совета по вашему приглашению прибыли. Будем очень рады, если услышим от вас новое предложение, приемлемое и для вас и для нас». Далее следует многословный рассказ Лисовенко о речи Раппа и о вручении последнего ультиматума представителей Временного правительства. Это же подтверждает и Малиновский [357]: «Встречался с отрядным комитетом и комиссар Рапп. Он передал очередной ультиматум Временного правительства. В нем — прежние требования, ни малейшего намека на какие бы то ни было уступки... Теперь ультиматум устанавливал точный срок, по истечении которого, если лагерь не сдастся, будет открыт огонь, — 16 сентября...» Об ультиматуме было сказано выше, а нас больше интересуют здесь свидетельства о посещении лагеря накануне штурма офицером «при Раппе». Этим офицером мог быть только Николай Гумилев.

В лагере Ля Куртин. Старые открытки.

В архиве сохранилось не так много разрозненных документов, описывающих дальнейший ход событий, несколько следующих дней, когда восстание было подавлено силой. Информативно интересными выглядят записи, типа дневника боевых действий, со стороны 2-й Особой Артиллерийской бригады генерала Беляева, командовавшего всей военной операцией по подавлению восстания [358]. В них лаконично перечисляются основные события за весь этот трагический период. Они будут приведены ниже, к ним полезно обращаться для проверки других источников. Но начальству в Петрограде требовался подробный отчет, и военный министр А.И. Терещенко, после того, как все завершилось, обратился к Занкевичу, запросив у него, «ввиду предполагаемого опубликования официального сообщения о волнениях в наших войсках во Фран­ции и неполноты сведений по этому вопросу <…> срочно телеграфи­ровать краткий хронологический обзор означенных беспорядков, принятых против мятежников мер и достигнутых результатов» [359]. Такой документ был подготовлен и отправлен в столицу. Он представляет особый интерес: первоначальный вариант его был составлен непосредственным участником всех событий — Николаем Гумилевым. В архиве сохранился написанный его рукой черновик этого документа [360]. За­писи Гумилева иногда чередуются с фрагментами, вписанными другой рукой, видимо, Занкевича или Раппа. Подготовленное по этому черновику официальное послание вышло за подписью генерала Занкевича. Сохранился и перепечатанный на машинке, слегка отредактированный и расширенный вариант этого документа, с рукописными вставками, возможно, рукой Гумилева, с некоторыми разночтениями [361]. Хотя документ этот ранее публиковался [362], приведем его здесь полностью, с исправлением всех ошибок и восстановлением ряда существенных пропусков из машинописного экземпляра. В документе дано не только описание событий в Ля Куртин, но и делается попытка анализа тех причин, которые к ним привели. Отдельные несущественные стилистические исправления указываться не будут, ведь это — не художественное произведение, а сухой рабочий документ. Так как он предназначался для отправки в Россию, все даты в оригинале приведены по старому стилю. Для удобства и во избежание путаницы ниже они заменены датами по новому стилю, как во всем остальном тексте. Вот его полный текст:

«С получением известий о произошедшей революции в Париже возник ряд русских газет самого крайнего направления [363]. Газеты, а также отдельные лица из эмиграции [364], получив свободный доступ в солдатскую массу, повели в ней большевистскую ленинско-махаевскую пропаганду [365], давая даже зачастую неверную информацию, по­черпнутую из отрывочных телеграмм французских газет. При отсутствии официальных известий и указаний все это вызвало брожение среди солдат. Последнее выразилось в желании немедленного возвра­щения в Россию и огульной враждебности к офицерам [366]. По поручению военного министра Керенского эмигрант Рапп 31 мая выехал к вой­скам, где обошел отдельные части, вводя в них новые организации в согласии с приказом 213 [367]. Однако брожение не прекращалось. Им руководил 1-й полк, испол­нительный комитет которого [368] начал выпускать бюллетени ленинско­го с оттенком махаевского направления. 1 июля по желанию солдат войска были собраны из различных деревень в лагерь Ля Куртин. Здесь начались митинги, на которых первый полк и его вожаки стремились захватить главную роль. Только что созданный отрядный комитет, составленный из наиболее развитых и сознательных солдат [369], парировал насколько мог разрушительную работу 1-го полка, успо­каивая брожение и призывая солдат к нормальной жизни на основе ныне введенных в армию демократических начал. Опасаясь возраста­ющего влияния отрядного комитета, руководители 1-го полка в ночь с 6 на 7 июля собрали митинг, на котором кроме 1-го полка присутствовал почти весь 2-й и небольшие части 5-го и 6-го полков. На этом митинге отрядный комитет был объявлен низложенным, хотя он был избран всего две недели тому назад. Одновременно с этим приказание начальника дивизии о вы­ходе на занятия не было исполнено солдатами 1-й бригады. Воззва­ние, выпущенное ими, поясняло, что заниматься не имеет смысла, так как решено больше не воевать. Тем временем враждебные отношения между первой и второй бригадой [370] начали угрожать острым конф­ликтом. Сами солдаты второй бригады настойчиво просили отделить их от мятежной первой, грозя в противном случае самовольно покинуть лагерь. Поэтому генералом Занкевичем, прибыв­шим в лагерь вместе с уполномоченным Военного Министра гражда­нином Раппом, по соглашению с последним отдано приказание [371], что­бы солдаты, безусловно подчиняющиеся Временному правительству, покинули лагерь Ля Куртин, захватив с собою все снаряжение. 8 июля при­казание это было исполнено, и в лагере остались солдаты, подчиняющиеся Временному правительству «лишь условно» [372]. Крайне враждебное от­ношение этих солдат к офицерам, дошедшее до насилий над ними, принудило генерала Занкевича удалить офицеров из Ля Куртин, оставив лишь несколько человек для обеспечения хозяйственной части. После этого по инициативе уполномоченного Военного министра граждани­на Раппа к солдатам лагеря Ля Куртин неоднократно выезжали с ним вместе видные политические эмигранты, чтобы повлиять на солдат. Однако все эти попытки остались безуспешными. Назначенный комиссаром гражданин Рапп издал приказ, в котором настаивал на немедленном безусловном подчинении Временному правительству; и 4 августа комиссар Рапп выехал в Ля Куртин в сопровождении проезжавших через Париж делегатов Исполнительного комитета Русанова, Гольденберга, Эрлиха и Смирнова с целью сделать новую попытку повлиять на мятежников. Однако и эти попытки не привели ни к каким результатам, а делегаты С<овета> С<олдатских> Р<абочих> Д<епутатов> были встречены явно враждебно [373]. Столь же безрезультатной была поездка в Ля Куртин временно находившегося во Франции Комиссара Временного Правительства Сватикова. Получив от Временного Правительства разъяснение, что русские войска во Франции не предполагается возвращать в Россию, а также категорическое требование привести к повиновению мятежных солдат, не останавливаясь перед применением вооруженной силы, генерал Занкевич выехал вместе с комиссаром на место, и издав приказ, где объявил об этих распоряжениях Временного Правительства, потребовал от мятежных солдат сложения оружия, и в знак повиновения выйти в походном порядке в местечко Клерово. Однако требование это не было выполнено во всей полноте: вначале вышло всего около 500 человек, среди которых было арестовано 22 солдата, а затем через 24 часа еще около 6000 человек; остальные (около 2000 человек) были преднамеренно оставлены для сохранения оружия, которое сдать они не пожелали. На отдельное тогда же генерала Занкевича приказание сдать оружие по возвращении в лагерь мятежники ответили согласием, однако это приказание исполнено ими не было. Между тем оставление оружия в руках дезорганизованной толпы, среди которой несомненно скрывались провокационные элементы, представлялось явно опасным. Сложение оружия являлось основным условием для приведения этой толпы в порядок. При таких обстоятельствах и ввиду некоторой неустойчивости состояния духа части войск, оставшихся верными Временному Правительству, вследствие чего явилось сомнение в возможности применения их в качестве вооруженной силы для приведения к порядку мятежников, а также принимая во внимание, что употребление для этой цели французских войск являлось крайне нежелательным по причинам политического характера, и даже неосуществимым, решено было прибегнуть к давлению длительного характера: мятежники были переведены на уменьшенное довольствие, денежное довольствие было прекращено, выход из лагеря в соседний городок Куртин был загражден французскими постами и т. д. Меры эти вызвали подавленность духа мятежников в массе, в то же время благодаря этому усилили влияние на нее вожаков, стремящихся спрятаться за массу и растворить в ней свою ответственность. В то же время мятежные солдаты стали позволять себе насилие даже над чинами французских войск: так ими были арестованы и продержаны 6 часов французский офицер с двумя унтер-офицерами, которые по приказанию французского коменданта расклеивали в лагере телеграмму Главнокомандующего. 22 августа генерал Занкевич ездил в лагерь Ля Куртин, чтобы в последний раз попытаться убедить мятежных солдат сложить оружие; однако на его приказ вызвать представителей от рот Комитет лагеря ответил отказом исполнить это приказание. Получив сведения о проезде через Францию 2-й Артиллерийской Особой бригады, находившейся в отличном порядке, генерал Занкевич по соглашению с Комиссаром Раппом решили воспользоваться этой частью для приведения силой оружия мятежных солдат к покорности. Командиру 2-ой Особой артиллерийской бригады генерал-майору Беляеву было поручено сформирование и командование сводным отрядом, состав­ленным из частей вышеупомянутой артиллерийской бригады и 1-ой Особой пехотной дивизии. 9 сентября солдатам лагеря Ля Куртин было объявлено распоряжение Временного Правительства об отозвании наших войск из Франции в Россию, однако и после этого объявления мятежники упорно отказывались сдать оружие [374]. По просьбе артиллеристов из их состава была послана к мятежным солдатам выборная депута­ция, которая и вернулась через несколько дней, придя к убеждению о бесполезности переговоров. Также отрицательный результат дали уговоры мятежников выборными солдатами 1-й Особой пехотной дивизии. 14-го сентября [375] была прекращена до­ставка пищевых продуктов в бунтующий лагерь. Однако эта мера могла иметь только моральный характер, так как в распоряжении бунтовщиков имелись значительные запасы продовольствия. Войска заняли назначенные позиции. Боевой состав отряда был 2500 штыков, 32 пулемета, 6 ору­дий. За линией расположения малочисленных наших войск в полутора километрах стала линия французских войск для тесной блокады лагеря Ля Куртин. В тот же день подполковник Балбашевский передал членам комитета лагеря Ля Куртин и в толпу мятежных солдат ультимативный приказ [376] генерала Занкевича о сложении оружия бунтовщиками, с угрозой открыть артиллерийский огонь в случае не согласия исполнить это приказание к 10 ч. утра 16-го сентября. 16-го сентября был открыт по лагерю редкий артил­лерийский огонь, всего 18 снарядов, и мятежники были оповещены, что на следующий день огонь станет интенсивным ввиду того, что в ночь с 16-е на 17-е сентября сдалось только 160 человек. 17-го сентября вновь начался артиллерийский обстрел лагеря, и в 11 1/2 часов утра мятежники выкинули два белых флага и начали выходить из лагеря без оружия. К вечеру вышедших оказалось около 8000 человек. Они были приняты французскими войска­ми. В этот день артиллерийская стрельба не производилась. Оставшиеся в лагере человек 100-150 вели сильный пулеметный огонь. Вечером в лагерь был отправлен врач с четырьмя фельдшерами для оказания медицинской помощи раненым. 18-го сентября с целью ликвидирования дела был открыт интенсивный огонь по лагерю, и наши солдаты стали продвигаться. Мятежники упорно отвечали стрельбой из пулеметов. К 9 часам 19-го сентября лагерь был занят целиком. Всего зарегистрировано вышедших из лагеря 8515 солдат. Потери наших частей: 1 убитый, 5 раненых. Мятежников: 8 убитых, 44 раненых. Среди французских войск были лишь две случайные жертвы — 1 убитый, 1 раненый. Оба почтальоны, сбившиеся с дороги и попавшие в полосу попадания пуль мятежных солдат. Таким образом Куртинский мятеж был ликвидирован нашими же войсками без какого-либо активного участия французских войск. По обезоруживании среди мятежников было произведено 81 арестований. По выделению арестованных из остальной массы мятежников были сформированы Особые безоружные маршевые роты, из коих 2 составлены из особо беспокойных элементов, выделены и отправлены одна и другая; остальные роты оставлены в лагере Ля Куртин для выяснения виновности и степени их ответственности распоряжением Представителя Временного Правительства и Военного комиссара в сформированную Особую следственную комиссию».

Лагерь Ля Куртин после подавления восстания. В центре - арестованный руководитель восстания унтер-офицер Глоба.
Архив Андрея Корлякова из альбома РУССКИЙ ЭКСПЕДИЦИОННЫЙ КОРПУС ВО ФРАНЦИИ И В САЛОНИКАХ, 1916-1919 - авторы-составители Андрей Корляков и Жерар Горохов, ИМКА-ПРЕСС, Париж, 2003.

Так развивались события в лагере Ля Куртин в изложении Гумилева. Думаю, что никакого искажения фактов в этом документе нет. Безусловно, вынужденный обстрел своих же соотечественников, их гибель — это трагедия, которую при сложившихся обстоятельствах избежать вряд ли было возможно. Репетиция Гражданской войны состоялась. Но при ликвидации Куртинского мятежа еще думали о возможных потерях. Когда писал свое сочинение Лисовенко, он руководствовался устоявшимся советским принципом — чем больше назвать цифру убитых, тем будет «лучше» [377]. И по его заключению в Ля Куртин было убито (!!!) 3000 человек! Маршал Малиновский называет хотя и завышенную (как полагалось) цифру, но не сравненную с Лисовенко — около двухсот человек [378]. О том, что Гумилев приводит совершенно точные цифры потерь, говорит их полное совпадение с данными, почерпнутыми из французских архивов. Зачем французам «обелять» русских? Вот какие сведения, взятые им из французских архивов, приводит в своей книге генерал Данилов — взгляд «со стороны» [379]: «Для характеристики дальнейших событий, ниже приводится подлинное содержание телеграмм французского генерала Combe, командовавшего 12-м Лиможским районом, которыми он уведомлял генеральный штаб о ходе действий русского отряда по усмирению Куртинцев. <…> 16-го сентября: в 10 часов 4 орудийных выстрела, выпущенных по русским мятежникам. <…> В результате четырех выстрелов из 75 мм. орудий по русским оказалось до 20-ти раненых. Стрельба была возобновлена в 14 часов. Очень редкие артиллерийские выстрелы будут производиться вплоть до ночи. <…> 17-го Сентября: Ночь очень деятельная. Пулеметный огонь верными войсками. Два делегата прибыли в штаб русского отряда. Заявляют о большом количестве раненых. Сдалось 200 человек. <…> 19-го Сентября: Русские мятежники окружены. <…> При первом же применении силы, почти вся масса мятежников сдалась без условий, но оставшаяся горсть упорствующих подверглась обстрелу, в результате которого оказалось 8 человек убитых и 44 раненых». Как видим — полное совпадение, еще раз убеждаемся в том, что Гумилев стремился дать подлинные данные и в официальном документе. Для того чтобы окончательно в этом убедиться, ниже приведены выписки из журнала боевых действий 2-й Особой артиллерийской бригады генерала Беляева. Эти документы всегда составляются по «горячим следам», и, как неоднократно приходилось убеждаться ранее, всегда дают наиболее точную, не отредактированную для «высокого начальства» информацию. Приведенные записи охватывают период с 8-го по 19 сентября 1917 года [380]:

«8 сентября: От 2-й Особой артиллерийской бригады была послана депутация — 6 офицеров и 30 солдат. Пробыли в лагере до 12 сентября.

13 сентября: Сосредоточение на 13 сентября: Clairavaux, Le Mas d’Artige, et Teniers. Занкевич и Рапп послали еще одну депутацию от 5-го и 6-го полков.

14 сентября: В 15 ч. — занять позиции (2500 штыков, 32 пулемета, 6 орудий). В 15 ч. — подполковником Балбашевским, с русским комендантом деревни Ля Куртин, вручен ультиматум.

15 сентября: Последняя попытка унтер-офицера Родина.

16 сентября: К 10 ч. утра вышло только 160 человек. После этого Беляев, Занкевич и Рапп решили действовать. В 10 ч. утра — 4 шрапнели. Всего за день выпущено 12 шрапнелей и 2 гранаты. Родин еще раз ездил в лагерь.

17 сентября: В 10 ч. утра лагерь был сильно обстрелян. (28 шрапнелей и 4 гранаты). В 11 1/2 часа мятежники выкинули 2 белых флага. Огонь сразу прекратили. Угроза — выйти до 14 ч., иначе — обстрел. Массовый выход в 15 ч., много нетрезвых. Заняли юго-восточную часть лагеря — кавалерийские казармы. Осталось около 200-300 человек, которые начали стрелять. Вечером в лагерь отправился врач Зильберштейн с 4-мя фельдшерами.

18 сентября: Вернулись утром 18 сентября — 4 убитых и 39 раненых (12 — тяжелых), их вывели. В 11 ч. утра — сильный обстрел (по северной части). До 12 ч. — 100 снарядов (50 шрапнелей + 50 гранат). В 2 ч. дня заняли офицерское собрание. Опять огонь. Всего — 488 снарядов (шрапнель) и 79 гранат.

19 сентября: С 15 ч. 18 сентября по утро 19 сентября сдалось 53 мятежника, включая унтер-офицера Глобу. В 9 ч. утра лагерь заняли целиком (захвачено 6 солдат). Всего вышло 8515 солдат.

Среди других немногочисленных документов, непосредственно описывающих ход операции, удалось обнаружить два донесения Раппа [381]: «Телеграмма от Раппа от 3/16 сентября 1917 г. Сегодня в 10 ч. утра произведены первые выстрелы, которые попали в деревню». «Телеграмма от Раппа от 4/17 сентября 1917 г. Положение не переменилось. За вчерашний день бунтовщики ранили 10 солдат, желавших выбежать из лагеря». Так что не все раненые — дело рук «приспешников» Временного Правительства. Это, кстати, подтверждает в своей книге и Малиновский (но не Лисовенко) [382]: «Группа куртинцев с вещевыми мешками потянулась в сторону шоссейной дороги на Клерово — пошли сдаваться. Жорка Юрков смотрел на эту процессию и бессильно скрежетал зубами. В отчаянии он дал несколько очередей по своим. Те бросились врассыпную. Несколько убитых и раненых остались лежать на плацу перед офицерским собранием. — Ты с ума сошел! — крикнул Гринько. — Зачем ты обстрелял своих? — Пусть не сдаются! При первых разрывах сыграли в труса. А говорили — насмерть, — с перекошенным от злости лицом огрызнулся Юрков. — Пойми, дурная голова, в семье не без урода. Пусть сдаются, нам без трусов будет легче. А бить их нельзя, они еще станут бойцами за наше дело. — Как же, жди, будут! — Юрков повернул пулемет в сторону полигона, откуда была отбита атака курновцев. Андрюша Хольнов, Женька Богдан, Петр Фролов и другие молча соблюдали «нейтралитет», но чувствовалось, что они не особенно осуждают Жорку: так, мол, им и надо; только треплются на собрании, а чуть что — сдаваться...»

Итак, 19 сентября с Куртинским делом было покончено. Этим числом датирован еще один рукописный автограф Гумилева — «Запись телефонограммы Занкевича командиру 2-й Особой артиллерийской бригады Беляеву» [383]: «Прошу Вас передать офицерам и солдатам Вашей бригады мою благодарность за образцовый порядок и дух революционной дисциплины, который они проявили. Поведение Вашей бригады убедило меня еще один раз в том, что введенные в войсках демократические начала не исключают возможности образования образцовой воинской части, спаянной основами новой сознательной дисциплины». И на обороте листа: «Командиру 1-й особой артиллерийской бригады генералу Беляеву. Милостивый Государь, многоуважаемый Михаил Николаевич. Считаю непременным долгом от лица Временного Правительства принести Вам искреннюю благодарность за необыкновенную энергию и предусмотрительность, с которой Вы выполнили возложенную на Вас тяжелейшую задачу, одновременно с этим… (далее — обрыв)».

19 сентября 1917-го года - солдаты покидают лагерь Ля Куртин.
Архив Андрея Корлякова из альбома РУССКИЙ ЭКСПЕДИЦИОННЫЙ КОРПУС ВО ФРАНЦИИ И В САЛОНИКАХ, 1916-1919 - авторы-составители Андрей Корляков и Жерар Горохов, ИМКА-ПРЕСС, Париж, 2003.

Любопытно, что этим же числом датирован документ, о существовании которого Гумилев вряд ли когда-либо узнал, так как подготовлен и объявлен он был за тысячи километров от Парижа, в России [384]: «Отношение помощника дежурного генерала Главного штаба подполковника Жвадского начальнику 5-й кавалерийской дивизии о порядке исключения Н.С. Гумилева из списков 5-го гусарского Александрийского полка от 6/19 сентября 1917 г. №157201. По военным обстоятельствам. Действующая армия. Начальнику 5-й кавалерийской дивизии. Состоявший в 5-м гусарском Александрийском полку прапорщик Гумилев (Николай), назначенный ныне в распоряжение начальни­ка Штаба Петроградского военного округа, как произведенный не из юнкеров военного училища или студенческой школы прапорщиков, в названный полк приказом по Армии и флоту переведен не был. Ввиду сего прапорщика Гумилева надлежит исключить из списков 5-го гусарского Александрийского полка приказом по таковому. За помощника дежурного генерала, полковник Жвадский. За начальника отделения титулярный советник — подпись неразборчива». На основании этого отношения 21 сентября 1917 года был объявлен приказ №281 по Гусарскому полку об исключении Николая Гумилева из списков полка.

Гумилев с Раппом оставались в районе Ля Куртин еще несколько дней, так как Рапп был включен в Особую следственную комиссию. Выведенные из лагеря Ля Куртин войска поначалу были размещены в окрестных селах [385]: к западу от лагеря — в деревне St-Denis (Сен-Дени); к северо-западу — по шоссе в Felletin (Фельтен); к северу — по дороге в Beissat (Бейсат) у деревни La Deigne (Ла День); к востоку — по дороге севернее озера, которое выходит на шоссе из Ля Куртин в St-Oradou (Сен Ораду). В архиве есть карта со схемой размещения войск. Вскоре все прошедшие проверку роты были на время возвращены в лагерь Ля Куртин, но уже без оружия.

Выше был описан выданный Гумилеву 14 августа пропуск для передвижения по внутренней зоне Франции. На этом пропуске, как было сказано, проставлено две печати. Первая печать — печать выдавшей пропуск префектуры полиции. Вторая печать, в правом нижнем углу, проставлена комендантом лагеря ля Куртин. Это является еще одним документальным подтверждением пребывания Гумилева в лагере.

22 сентября был объявлен приказ Занкевича [386]: «Приказ по русским войскам во Франции №76 от 9/22 сентября 1917 г. По части интендантской. От имени Временного Правительства приношу мою глубокую благодарность частям 1-й Особой пехотной дивизии и 2-й Особой артиллерийской бригады, честно выполнившим свой тяжелый долг перед Родиной приведением к покорности мятежников лагеря Ля Куртин. Занкевич». Составленный на основе подготовленного Гумилевым черновика и других документов подробный рапорт по Куртинскому делу был направлен Занкевичем Военному Министру 1/14 октября 1917 г. [387]

Рассказ о событиях в Ля Куртин мне хочется завершить воспоминаниями одного из очевидцев событий, опубликованными в эмигрантской прессе. Рассказ Константина Райна так и называется — «Ля Куртин» [388]:

«В те дни тяжелые бои утихли на французском фронте и на земле Шампани, где кончилось большое наступление Нивеля, кресты могил усеяли французские поля. Перед Невиль и Сапиньоль, Курси, Луавр и Бермикур в раз­рытой взрывами коричневой зем­ле легло костьми немало воинов России, которых царь прислал на помощь Франции в шестнадцатом году. Всего лишь год тому назад французы, восторженно их встре­тили, как никого они еще ни ра­зу не встречали со времен, пожалуй, Жанны д'Арк. Той героической весной фран­цузская земля дрожала от ударов немецкого тарана. Из-под Верде­на безостановочно катили поез­да, а в них стонали искалеченные люди. Вся Франция, казалось, ис­текала кровью. Вот почему, при виде батальо­нов широкоплечих русских великанов, которые под звуки военной музыки, вдруг зашагали неожи­данно по улицам Марселя и Парижа, вся Франция содрогнулась от крика: «On les aura! On les aura!»

Весною семнадцатого года, пе­ред самым наступлением Нивеля, вдруг из России пришла весть: случилась «Великая Бескровная и армия уже свободною пойдет к победному концу». А в шестнадцатый день апре­ля сам генерал Нивель, главноко­мандующий армией французской весь фронт поднял на штурм: «Courage, confiance et vive France». Русские бригады в нем приня­ли участие и отличились. Но, по­неся огромные потери, были на­правлены командованием в бли­жайший тыл на пополненье.

И вот тогда наши бригады ста­ли навещать довольно часто зем­ляки из Парижа (ведь армия те­перь стала «свободной»). Увы, но эти посещенья нам обошлись дороже всех потерь на фронте. Недели через три, в одном из батальонов, когда кончилась ве­черняя молитва, из строя вышли самовольно человек пятнадцать солдат и неуверенной походкой подойдя к месту, где стоял их командир, несколько мгновений нерешительно потоптались, а по­том один из них вдруг крикнул: «Скидывай орлы!». Тут все принялись бросать под ноги батальонному стальные орлы, что были на французских касках у солдат, и начали кри­чать, охрипшими от перепоя го­лосами: «Долой Империю! Да здравствуют советы!» Судьбе было угодно, чтобы это был батальон, геройски от­личившийся во время наступле­ния: он взял штыковым ударом бастион Курси и вместе с ним того же имени селенье, где было забрано семь сотен пленных нем­цев. Так началось крушенье русских войск во Франции.

В июне все особые полки бригад, и Первой Лохвицкого, и Третьей Марушевского, приказом бы­ли сведены в одну дивизию, ко­торая направлена была в далекий тыл — в Куртинский лагерь, что расположен был недалеко от го­рода Лиможа. И там довольно скоро русские войска образовали две неприми­римых группы. Тысяч восемь, ядром которых были люди с фабрик, провозгла­сили собственный Совет, кото­рый постановил: «Мы проданы царем французскому буржую — за пушки и снаряды. Мы посла­ны сюда своею кровью поливать шампанские поля и виноградни­ки. Но революция дала нам сво­боду и право заявить: везите нас домой в Россию. А воевать — до­вольно с нас. Довольно подпи­рали мы буржуев, а с ними вме­сте офицеров и попов!» Другая группа — тысяч семь, все больше из крестьян и старо­веров, оставшись верной воинско­му долгу, со всеми офицерами покинули бунтовщиков и в не­скольких верстах разбили свой лагерь.

Солдаты эти говорили так: «Ох, дураков у нас немало на Руси. Все это больше мелкота людская — сажееды с фабрик — народ нетвердый ни башкою, ни душой. Так им без всякого тру­да парижский большевик мозги на сторону свернул. Одна беда, что у начальства нового ни сме­лости, ни ума не достает — нам приказать бы — озорникам по ряжке вдарить, слегка покровянить партреты. Ей-ей бы сразу все пришло в порядок. А то ведь грех какой, да и позор во Фран­ции, да и на всю Россию!» Увы! печальной памяти тогдашние правители России, когда ка­салось «перегиба справа» указали один лишь способ: или убедить словами, или только пригрозить, не применяя впрочем никаких суровых мер. Хозяева французы, искренне не зная, что можно предпринять в таком досадном и несчастном деле, глубокомысленно молчали.

В Куртине вожаки заговорили с отменной наглостью: «видал-миндал, товарищи солдаты, что у начальства нового нет власти той, какая раньше у царя была. Оно способно лишь грозить, да уговаривать без толку. И коли мы от своего не отойдем, так нас скоро повезут с почетом всех на­зад в Россию. И может стать, что на корабль, как мы уж за­просили, посадят либо Жоффра, а то и самого Нивеля». И, утешая так себя такой за­видной долей, вся эта вольница, в Куртине сорвав погоны с плеч, да сковыряв, орлов российских с касок, да русские медали и кре­сты с французскими «croix de guerre» сваливши в яму, как ненадобный хлам, зажила жизнью солдата-анархиста. Скакали на конях, их там было с тысячу, привезенных с фронта. Играли в карты: в поддавки иль в дурака. Много пили: ром, ко­ньяк, а то «пинар», частенько засыпая у дверей харчевни. И пели часто, порою под гармонь, а то под балалайку или гитару. Да с бабами крутили любовь, не счи­тая денег. У большинства из них за год немало накопилось денег (на цар­ской службе каждый получил не менее пятидесяти франков в ме­сяц). К тому же вожаки им роздали не малый куш, за недопи­тое вино, которое до революции им разрешалось пить весьма уме­ренно и то лишь по воскресным дням. И так прошел июнь, июль и август без всяких изменений. Французы все еще хотели ве­рить престижу Керенского, да и к тому же ведь эти русские куртинцы еще недавно с отвагой, за Францию, на фронте умирали! И только в сентябре получен был приказ, который ждали все с июня: «Восстановить хоть силою порядок в Ля Куртине».

Тогда к Ля Куртин подошли и окружили лагерь русские лояль­ные войска: предназначенная ар­тиллерия, для русского отряда на Балканах, да верная пехота — ты­сячи три, — начальником кото­рой был полковник Готуа. Ко­мандовал отрядом генерал Беляев. И был послан ультиматум куртинцам, на этот раз уже доволь­но ясный!: «Назавтра утром — ровно к десяти — всем подлежит с оружием в руках оставить лагерь и, по одной из трех дорог, указанных в приказе, направить­ся к заставам, где подлежит ору­жие сдать и покориться закону российской армии. Всех непокор­ных данному приказу ждет в ла­гере суровая кара: расстрел не­медленный из пушек!» Но получивши этот ультима­тум, вожди бунтовщиков лишь усмехнулись: «Черта с два! Опять нам золотой погон грозит своим приказом... и как ему еще нудить не надоело!»...

Наутро, чуть забрезжил свет, в лагерь прибежал взволнованный французский падре Пер Ларилон. Он, со слезами на глазах, старал­ся убедить смутьянов, немедленно же подчиниться власти. Вожаки Куртина ему ответили: «Пер Ларилон! не бойтесь и не волнуйтесь понапрасну! Посмотрим, кто осмелится по нам стре­лять из пушек? По нам, получившим свободу, русским солдатам! Начальство русское? Да вы сме­етесь! Чтоб эти болтуны, способ­ные лишь языком чесать реши­лись на что-нибудь серьезное. Вы говорите, что у них расставлены пушки! Пер Ларилон, какой же вы чудак! Да это ведь из дерева стволы, чтоб нас перепугать! Да только нас теперь не напугаешь!» И так сердобольный падре, хо­роший добрый человек из лагеря ушел ни с чем.

Когда взошло высоко солнце и осветило белые казармы Ля Кур­тина, на площадь выходить стали люди, и выходили без особой спешки. Кто голову чесал, а кто кушак подтягивал лениво. Но, бросив взгляд в ту сторону, где, среди зелени, виднелись орудия, вдруг задавал вопрос соседу: «А что, Митюха, может стать, что и взаправду бахнут вдруг по нас?» «Пустое дело» — отвечал Митюха — «ведь этим временным коп­тителям небесным — не дадена такая власть, как дадена была ца­рю! И коли нас теперь пугают, то это чтоб в Россию не везти!» А к десяти часам пред куртинской вольницей явился оркестр в полном составе и несколько ми­нут до срока, когда ультиматум истекал, грянул сыгранно и друж­но рабочий марш. Закончивши его, все музыкан­ты замолчали, похаркали, да по­сморкались, подули в трубы и, пошутив, по адресу буржуя, ре­шили вдарить что-нибудь веселое да озорное! И тут, как бы в ответ на уль­тиматум, нахально зазвенели тру­бы и затрещал задорно барабан — веселую народную песенку: «Эх, понапрасну Ванька хо­дишь, да понапрасну ножки бьешь»...

На наблюдательном пункте, что был сооружен на небольшом холме, под ветвями деревьев, в эти минуты, стояла молча группа рус­ских офицеров и в тот момент, когда с площадки лагерной не­слась со свистом залихватским песня, со стороны деревни стали бить отчетливо часы; все замер­ли и в тот момент, когда послы­шался удар десятый и последний башенных часов, наш батарейный командир, махнув рукой отрывисто, но внятно произнес жуткую команду — «огонь».

И сразу же раздался выстрел. «О, Господи, спаси Россию и на­ших русских дураков», — сказал сто­ящим рядом с ним, нам незнако­мый офицер, смотревший в бинокль, когда над головами музы­кантов взорвалась шрапнель! Это был Николай Степаныч Гумилев... [389]

Как говорил наш фейерверкер в этот день: «Ведь ентот первый пушечный удар всем нашим сажеедам — моз­ги на место вправил! И ихний пыл — построить мир без Бога — немедля паром вышел, как самоварный дым»! И сразу принялись куртинцы оставлять лагерь и, по указан­ным дорогам, угрюмо, но реши­тельно, отправились с повинной. Одни молчали, а другие руга­ли непристойными словами всех вожаков, что с панталыку сбили их. Лишь только в здании, где на­ходилось офицерское собрание, Совет Солдатский с верными людьми — их было человек сто двадцать — засели, заперев все двери и принялись палить из пу­леметов и винтовок. И так держались трое суток, потом сдались.

По протоколу министерства итоги были таковы: Среди бунтовщиков убитых 9, да раненых с полсотни. Лояльные войска потерю по­несли в одном солдате, которого там в тот же день похоронили с честью. Еще был шальной пулей убит один случайно подвернувшийся француз. Никто из повинившихся куртинцев нигде и никакого наказа­ния не понес. Только группа непокорных, что оказала сопротив­ление, была французам сдана на руки для отправления в тюрьму в Бордо. И этим с Ля Куртином было покончено».

К. Райн в своем рассказе упоминает о распеваемых солдатами песенках. Образец такого народного творчества приводит в своей книге Лисовенко:

Наш избранник — председатель
Повелел идти,
Чтоб куртинцам дать свободу,
Чтобы их спасти...

Готовьсь на бой!
Готовьсь на бой!
На бой, кровавый бой!

Пойдем мы лавою одной,
Мы будем драться со врагом
И по холмам твоим, ля-Крез,
Развеем вражескую спесь!

Эй вы, куртинцы,
Твердо держитесь,
За народное дело
Дружно боритесь...

Я привел ее здесь, так в архиве среди бумаг, относящихся к событиям в Ля Куртин, случайно обнаружилась машинописная копия другой «Песни куртинцев». Автор ее — не указан, но он явно не из числа тех, кто бунтовал в лагере. Видно, что написана она по «горячим следам», но кем? Не берусь этого утверждать, но, как мне кажется, к ней мог приложить руку и наш герой. Чуть позже будут представлены два шуточных стихотворных экспромта Гумилева, относящихся к его службе во Франции, и они, по настроению и по ритму, чем-то перекликаются с этой песенкой [390]:

        «Песня куртинцев»
Вдалеке от Богом данной
От родимой от земли —
Мы — куртинцы, как ни странно
За шпионами пошли.
Что нам горе и невзгоды
Русских искренних сердец,
Провалися, ты, свобода —
Возвратися царь-отец.
Мы, в дурацком ослепленьи
За шпионами пойдем,
И за деньги — Счастья звенья
И Свободу разобьем…
За реакцию, ребята,
Будем биться без конца,
Пусть посмотрят на солдата
Без ума и без лица.
За горами, за долами
Уж гремит о нас рассказ,
Как немецкими ослами
Стали мы на этот раз.
Вдалеке от Богом данной
От родимой от земли
Мы — куртинцы, как ни странно
        За шпионами пошли.

В заключение рассказа о событиях в лагере Ля Куртин хочу упомянуть о требующей проверки атрибуции одной фотографии, впервые опубликованной в альбоме, посвященном «Экспедиционному корпусу» [391]. В книге сказано, что на фотографии изображен Николай Гумилев, и сделана она в расположенном на юге Франции лагере Фрежюс в Сен-Рафаэле (Camp Fréjus, à Saint-Raphaël). Это был промежуточный лагерь, использовавшийся при переброске войск из Марселя на Салоникский фронт. Николай Гумилев попасть туда никак не мог. Однако, как выяснилось из беседы с авторами альбома, на самом деле не известно точно — где был сделан этот снимок. Как мне было сказано, впервые Гумилева на нем, по внешнему сходству, атрибутировал Лев Мнухин. Офицер на снимке, действительно, немного похож на Гумилева, однако утверждать, что это он, я бы не рискнул. До сих пор ни одной достоверной фотографии Гумилева этого периода обнаружить не удалось, хотя, безусловно, они были, хотя бы фотографии на упоминавшихся пропусках для проезда по территории Франции. К сожалению, в РГВИА пропуск с фотографией обнаружить не удалось. Сейчас предпринимаются попытки найти такие фотографии или документы с ними во французских военных архивах. Так как, скорее всего, эта не верно атрибутированная фотография периодически появляется в различных изданиях, телевизионных передачах, получая достаточно широкое распространение как фотопортрет Гумилева во Франции, привожу ее ниже, чтобы было понятно, о чем идет речь.

Фотография из альбома; в центре офицер, который, скорее всего, ошибочно атрибутирован как Николай Гумилев.
Архив Андрея Корлякова из альбома РУССКИЙ ЭКСПЕДИЦИОННЫЙ КОРПУС ВО ФРАНЦИИ И В САЛОНИКАХ, 1916-1919 - авторы-составители Андрей Корляков и Жерар Горохов, ИМКА-ПРЕСС, Париж, 2003.

Гумилев вернулся в Париж не позже 25 сентября. Об этом говорит упоминаемое в записях Лукницкого несохранившееся письмо матери от 12/25 сентября из Парижа, с пометкой Лукницкого, что «только что вернулся из двухнедельной командировки в центр Франции» [392]. В «Трудах и днях» он использовал эту информацию [393]: «1917. Осень. В Париже состоит адъютантом комиссара Временного Правительства. Получает 800 франков жалованья в месяц. Работы по службе много, но протекает она в хороших условиях. Живет на ..., 59. Постоянно встречается с Н.С. Гончаровой и Ларионовым. В своих письмах отмечает встречи с Аничковым, Мещерским, Минским и встречу с Трубниковым. Несколько писем жене и матери. Зовет их в Париж. Письма. 1917. Первая половина сентября. В течение двух недель — в командировке на фронте. Около 11-12 сентября вернулся в Париж. Письма. Примечание. М.Л. Лозинский сообщает, что Н.Г. по возвращении в Россию говорил ему, что был в Шампани. Может быть, это и было «двух­недельной командировкой» (?)». Видно, что Лукницкий использовал информацию из приведенного выше письма Ахматовой и дату письма матери. Любопытно примечание про Лозинского и про Шампань. В Шампани русские бригады сражались весной 1917-го года, там находились многочисленные захоронения русских воинов. Ля Куртин относится к другому департаменту — Крез, и вряд ли эрудит Лозинский мог здесь что-то перепутать. Так что возможно, что Гумилев и побывал на местах боев русских войск. Но никаких документальных свидетельств об этом нет. Позже, в 1930-е годы, силами русских эмигрантов и ветеранов войны, в Шампани, в Сент-Илер-Ле-Гран (Saint-Hilaire-le-Grand), было создано мемориальное русское кладбище с церковью, построенной по проекту архитектора А.А. Бенуа, церковь была освящена 16 мая 1937 года. На этом кладбище покоятся останки 915 русских солдат, погибших на французской земле. Вполне вероятно, что Рапп с Гумилевым могли посетить эти места, чтобы понять, как можно увековечить их память. Думаю, в задачи Военного комиссара входили и такие действия.

Мемориальное кладбище погибших во Франции наших соотечественник и церковь в Сент-Илер-Ле-Гран.

Не сложно расшифровать фразу Лукницкого — «живет на ..., 59». Там Гумилев не жил, но проводил почти все свое служебное время. На улице Пьера Шаррона, 59 (59, Pierre-Charron) размещался Комиссариат, место службы Гумилева у Военного комиссара Е.И. Раппа. Это недалеко от Елисейских Полей и Триумфальной арки. Любопытно, что эти апартаменты перешли по наследству к Советской России и СССР. А после 1991 года — «наследникам» СССР. В 2002 год там размещалось Белорусское представительство, а сейчас флаг и табличка при входе говорят, что его заняло представительство Казахстана.

Комиссариат Раппа, Париж, 59, Pierre-Charron - здесь служил Гумилев.

А жил Гумилев после возвращения из Ля Куртин, как вспоминал Ларионов — «внизу в сквере, под станцией метро Passy, у некоего г. Цит­рон». По описанию понять, где он жил, сложно, но если выйти из поезда метро на станции «Passy», то становится понятно, как можно жить «в сквере, под станцией метро». Станция эта — наружная, располагается на эстакаде, а под эстакадой сквер. Не так давно в сквере этом стоял жилой дом, где жил адвокат А.Л. Цитрон. У него в квартире или в том же доме осенью 1917 года поселился Николай Гумилев. К сожалению, дом этот не сохранился, на его месте разместились вновь построенные культурные армянские учреждения и библиотека.

Станция метро Passy, сквер "Альбони", где жил Гумилев с осени 1917-го по январь 1918-го года.

Отсюда было недалеко как до места службы, так и до улицы Декамп, до «Синей звезды». Этими маршрутами Гумилев пользовался чаще всего. Однако заметим, что, встречаясь с Еленой Дюбуше, Гумилев не забывал и о своих петроградских приятельницах. Известно, что сразу после возвращения из Ля Куртин, 27 сентября, он написал письмо Анне Энгельгардт [394], но само письмо не сохранилось. После возвращения из Ля Куртин началась рутинная служба офицера для поручений при Комиссаре Временного Правительства Е. Раппе. К сожалению, правительство это оказалось — чересчур «временным». Поэтому рутинная служба продолжалась недолго, меньше двух месяцев.

СЛУЖБА В КОМИССАРИАТЕ ОСЕНЬЮ 1917 ГОДА

Пока Гумилев и Рапп были в Ля Куртин, не сидел без дела и третий сотрудник Раппа — писарь Евграфов. 20 сентября в русских военных учреждениях было развешано объявление [395]: «Общее собрание солдат, занимающихся в русских военных учреждениях в г. Париже в присутствии гг. офицеров постановило пригласить всех русских военнослужащих в г. Париже на общее собрание для организации общего военного комитета. С разрешения вр. и. д. Начальника Тылового Управления русских войск во Франции, собрание имеет быть в субботу 22-го сентября нового стиля в 8 1/4 часа вечера в помещении Тылового Управления русских войск во Франции, на которое просьба присутствовать всех русских военнослужащих. Председатель собрания А. Евграфов. 7/20 сентября 1917 г. Париж». Через несколько дней Евграфов подал заявление в командировавший его Отрядный Комитет [396]: «Заявление писаря Раппа Евграфова от 13/26 сентября 1917 г. <…> Я получил желательное для меня назначение в писари к Военному Комиссару Раппу, каковое назначение состоялось по выбору и утверждению Отрядного Комитета. Я приступил к выполнению своих прямых обязанностей у Военного Комиссара, каковые далеко не являются чем-либо легким и представляющим удовольствие, а связаны с трудом и весьма огромного содержания, так как я не получаю ничего, кроме что — солдатского жалованья <…>». Комитет русских военнослужащих г. Парижа вскоре был создан, и его первое общее собрание комитета состоялось 3 ноября 1917 года [397]. Александр Евграфов занял в нем видное положение, и жалованье ему вскоре повысили.

Сразу по возвращении в Париж Раппу, а с ним и Гумилеву, пришлось заниматься исполнением приказа Керенского о возвращении русских войск из Франции в Россию. 23 сентября Занкевич отправил в Лондон телеграмму [398]: «Телеграмма от 10/23 сентября 1917 г. №990. Военному Агенту в Англии. Получил приказ <об> отправке в Россию войск, находящихся во Франции в числе 250 офицеров и 16000 солдат. Впоследствии к этому надо прибавить около 3000 инвалидов и больных. Полагаю необходимым начать отправку на пароходах «Мельбурн», «Царь», «Царица» и «Двинск», везущих на север Шотландии южных славян и подкрепления для Салоникской дивизии. Первый пароход вышел из Архангельска 2 сентября. Прошу срочно переговорить с Военным Министром и Министром Пароходства для отправки наших войск и организации перевозки их из Франции до избранного порта. По сведениям Морского Агента указанные пароходы могут поднять одновременно до 5000 солдат. Поверенный в делах со своей стороны телеграфировал в Посольство в Лондоне. Занкевич». Как видно из этой телеграммы, командование Русскими войсками во Франции делало все возможное, чтобы исполнить полученный приказ. Желающие выехать в Россию офицеры отправлялись самостоятельно. Еще в начале сентября из Стокгольма была получена телеграмма о порядке их проезда через Скандинавские страны [399]: «Телеграмма из Стокгольма от 20.08/2.09, от Кандаурова. Вх. 1722. Сообщаю, что офицеры, едущие в Россию <…> через Скандинавию, не могут рассчитывать на пособия, но могут спокойно везти с собой, вне всякой вализы, все свое военное платье, но отнюдь не оружие». Хотя Занкевич и Рапп были не согласны с принятым Временным Правительством решением, они не были намерены препятствовать возвращению войск в Россию. На состоявшемся 7 октября заседании Отрядного Комитета было заявлено [400]: «Заседание Отрядного Комитета в присутствии Комиссара Временного Правительства Г. Раппа. 23 сентября (7 октября) 1917 года. Комиссар Временного Правительства приехал в Отряд, чтобы ознакомить Отряд, а в данный момент Отрядный Комитет, с нынешним тяжелым положением, основанным на документальных данных относительно отправки Русского Отряда в Россию, данными как историческими, до приказа, так и последующими, после приказа. Комиссар Рапп заявил, прежде всего, что он, а также и генерал Занкевич считали и продолжают считать ошибкой Временного Правительства отзыв Русского Отряда из Франции, особенно в данный момент, во время такой морской блокады, и принимают во внимание, что сохранение союзных отношений нашей молодой Русской Республики с Францией является органически необходимым. Тем не менее, этот приказ был вызван, по предположению Комиссара, Французским Правительством, после того как они видели все явления жизни нашего Отряда. Однако до сих пор положение об отправке нашего Отряда в Россию так же неопределенно из-за отсутствия тоннажа. Был запрос Франции, Англии, Америки и Японии: возможно, через месяц, выделение — на 5000 человек. Комиссар понимает, что отправка Отряда займет 5-6 месяцев, о чем он сообщил Временному Правительству, с просьбой пересмотреть последний приказ. Что же касается Сектора, то Французское Правительство категорически отказало в нем до тех пор, пока в отряде будут комитеты. И идея командного состава перед отправкой стать части Отряда хоть на месяц на сектор, для поднятия общественного мнения, как Франции, так и русских в нашем Отряде — идея эта едва ли также получит осуществление. <…> Рассмотрен вопрос и о добровольцах во Французскую армию, надо знать количество солдат и офицеров. <…> На многочисленные вопросы со стороны собрания, что же нам делать в это время, чем заполнить такой огромный досуг солдат, Комиссар ответить затруднился и между прочим предложил, если будут желающие, устроить их на корабельные судовые французские работы». Поначалу для отправки войск нашлось 3 корабля в Англии (в Шотландии), однако вскоре англичане в категорической форме отказались пропустить русские войска через свою территорию по железной дороге через Англию (с юга на север) в Шотландию, хотя отправка кораблей в то время могла быть осуществлена только оттуда. Решение так и не было найдено. Последняя попытка отправить хоть часть войск (на русском корабле) была предпринята в начале ноября — обратите внимание на дату телеграммы (о событиях в России было еще ничего не известно) [401]: «Телеграмма из Лондона от 8 ноября 1917 г. (вх. №1 от 1/14 ноября). Военно-морскому Агенту во Франции В.И. (Владимир Иванович) Дмитриеву. О предоставлении парохода «Курск» восточно-азиатского общества (путь на Мурманск). Возможны затруднения. Прежде всего, Британское Министерство судоходства официально заявило, что предоставить какой-либо эскорт для сопровождения парохода оно совершенно не в состоянии. Затем, я очень опасаюсь, что перевозка войск по железной дороге из Мурманска внутрь страны может очень задержать вывоз оттуда грузов, что особенно нежелательно в виду крайней недостаточности в Мурманске складочных помещений. Наконец не могу не отметить также и тех затруднений, которые могут возникнуть с плохо дисциплинированными солдатами в Мурманске, где нет ни достаточных жилых помещений, ни запасов продовольствия и надлежащей охраны». 22 ноября из Петрограда была направлена телеграмма во Францию и в Архангельск [402]: «Телеграмма Главнокомандующего в Архангельск от 9-го ноября ст. ст. 1917 г. за №1310. Военно-морскому Агенту во Франции. Вследствие закрытия навигации на Архангельск и совершенной неприспособленности Мурманского порта для перевозки больших людских масс, прошу совершенно приостановить присылку эмигрантов, а также не производить перевозку воинских частей, подлежащих возврату в Россию. Подтверждение изложенного Правительством последует, вероятно, немедленно по ликвидации кризиса власти. №1310. Главнач Сомов». Чуть позже поступила еще одна телеграмма из России: «Перевозка солдат на Мурманск Петроградом не разрешена». Заметим, что эта телеграмма поступила уже от большевистской власти в Петрограде; это ответ Лисовенко на его риторический вопрос в написанной им книге — «Их хотели лишить Родины». Надо отметить, что в первые месяцы после революции у власти в Мурманске были большевики. Затем Мурманск был занят союзническими (в отечественной литературе традиционно пишут — оккупационными) английскими войсками, однако англичане не чинили никаких препятствий проезду через Мурманск в Петроград русских военнослужащих [403]. Наиболее близкий для нас пример — возвращение в Россию в апреле 1918-го года Николая Гумилева! Наконец, 19 ноября 1917-го года в Париж поступила телеграмма №15807 из США [404] с отказом американцев в отправке в Россию части судов с продовольствием и войсками. Все возможности были исчерпаны. А сама Россия после 7 ноября 1917-го года совершенно забыла о судьбе русских солдат во Франции. При работе в архиве с документами за период после победы большевиков не удалось обнаружить ни одного документа, хоть как-то говорящего о беспокойстве новой власти за судьбы простых русских солдат, воевавших за честь России во Франции. Все они теперь либо работали на французских заводах и в сельском хозяйстве, либо были помещены в военные лагеря на севере Африки. Заметим, что не насильно, туда французы были вынуждены отправить только тех, кто отказался работать во Франции. К сожалению, таких оказалось большинство. Положение их было там, конечно, исключительно тяжелым, к ним относились как к военнопленным. Но обвинить в этом исключительно французские военные власти, на собственной шкуре, в Ля Куртин, прочувствовавших, что такое — «русский бунт», я бы не решился. Телеграммы из Петрограда вскоре начали поступать, но это были сплошь громкие лозунги с призывами к миру, подписанные, в основном, Львом Троцким. Ниже будут приведены примеры нескольких таких телеграмм.

Не хотелось разбивать вопрос о том, как пытались Занкевич с Раппом решить проблему отправки войск в Россию, поэтому пришлось забежать слегка вперед. Вернемся в конец сентября 1917 года, чтобы понять, чем еще занимался Военный Комиссариат, какие дела проходили через руки Гумилева. Дурной пример заразителен, после Ля Куртин возникли проблемы в пока остававшемся спокойным и «лояльным» лагере Курно. В Отрядный Комитет лагеря 25-го сентября поступило уведомление от коменданта лагеря Курно [405]: «18 Округ. Лагерь Курно. №913. Полковник Финсагрив, Комендант лагеря Курно. Господину Генералу Командиру 1-й дивизии. Имею честь уведомить Вас, что я получил несколько рекламаций от землевладельцев, а также от промышленников, живущих в окрестностях лагеря, которые жалуются, что Ваши солдаты циркулируют во всех концах и во всякое время дня и ночи. Ломают банки для бензина, воруют фрукты, овощи, кур, яйца и вообще все, что им попадается, а также уничтожают бесполезно все то, что они не могут унести. Кроме того, делают более серьезные вещи, как, например, входят в дома, пугают женщин и детей, ломают двери, которые им не открывают и одним словом, ведут себя в стране друзей хуже, чем бы они вели себя в неприятельской стране. Я понимаю, что жители, быть может, это преувеличивают, но тем не менее в этих жалобах есть большая доля правды, и что продолжение подобного хулиганства может серьезно повлиять на мнение о русских войсках, которое, мы все так желаем, чтобы оно было на должной высоте. Покорнейше прошу вас принять все меры, чтобы мирные жители могли жить у себя в спокойствии и безопасности, как днем, так и ночью, чтобы они не рисковали плодами своих работ и ресурсами, которые необходимы для них и их семейств». На документ наложена весьма своеобразная резолюция: «Отрядный комитет с прискорбием публикует это письмо и надеется, что солдаты русского отряда, находящиеся в лагере Курно, сумеют поддержать (sic!) некоторых из своих товарищей, которые своим поведением позорят весь отряд». Сумели «поддержать»? Через Гумилева шла вся переписка с Отрядным Комитетом лагеря Курно, и 26 сентября он направил туда записку [406]: «Прошу адресованные бумаги на имя Военного комиссара посы­лать: 59, rue Pierre Charron. Прапорщик Гумилев (подпись)».

Думаю, что в октябре и ноябре Раппу с Гумилевым приходилось бывать в этом лагере, возможно, и в других местах. По крайней мере, об этом говорят очередные запросы на получения пропусков для Раппа и Гумилева. В конце сентября на собственном бланке Гумилевым было подано прошение [407]: «Офицер для поручений при Комиссаре Временного Правительства и Исп. Комитета Совета Рабочих и Солдатских Депутатов при русских войсках во Франции. 59, rue Pierre Charron, Париж, 28 сентября 1917 г. №61. В Управление Военного Агента во Франции. Согласно распоряжения Комиссара прошу Вас ходатайствовать перед Французским Правительством о выдаче Комиссару и мне Sauf-conduit или Cartes rose (пропуск или водительские права) на все время войны. При сем прилагаю Sauf-Conduit, срок которому истек. Приложение: упомянутое. Прапорщик Гумилев (роспись)». В углу штемпель в квадратной рамке: «Военный Агент во Франции. Получено 16/29 сентября 1917 г. Вх. №3524. Отдел — Агент». Сразу же Военным Агентом было подано соответствующее прошение Военному Министру, аналогичное тем, о которых было рассказано выше. Документ на французском языке [408] запрашивал у Министра продление пропусков для Военного комиссара Евгения Раппа и офицера для поручений Николая Гумилева, для перемещения по всей территории Франции, где размещены русские войска, если возможно, на все время ведения войны. Думаю, что пропуска эти были получены. Но по иронии судьбы как раз этими «бессрочными» пропусками как Раппу, так и Гумилеву пользоваться пришлось очень не долго. Вскоре отпала необходимость ездить в Русские бригады, так как они были расформированы, как и вся Русская миссия в Париже. Но в конце сентября никто этого предполагать еще не мог. Однако с поведением солдат в Курно они должны были разобраться.

Обнаруженные документы, относящиеся к службе Гумилева, носят самый различный характер. Так, 25 сентября он отчитывался в потраченных на командировку суммах и возвратил деньги. В приказе по Тыловому Управлению №34 от 12/25 сентября 1917 г. по части инспекторской указывается (в виде таблицы) [409]: «§12. ПРИХОД», и далее четыре колонки; 1) «Откуда получено» — Прапорщик Гумилев; 2) «Сумма» — 2000 франков; 3) «Какое назначение» — На погашение док. 230 и 288; 4) «Куда занести» — прочерк. Через несколько дней в приказе по Тыловому Управлению объявлено [410]: «Приказ №37 от 1 октября 1917 г., Париж. §10. По части интендантской. Выписать из сумм Главного Управления Генерального Штаба и выдать под расписку прапорщику Гумилеву 3130 фр. 05 сантимов полевые порционные и суточные по 1 октября согласно расчету. 316. Карханин». Гумилев впервые получил суточные, «считая таковые с 24-го июля с.г. (нов. ст.), т.е. со времени фактического нахождения в распоряжении г. Комиссара». Все расчеты с Гумилевым за командировку в Ля Куртин были завершены.

Два любопытных документа приходятся на следующий день, 27 сентября 1917 года. Один из них говорит о характере отношения Раппа к ведению дел в подразделениях русского военного управления, и, в какой-то мере, о его непростом характере и о том, что работать с ним было не просто. Как известно из характера их взаимных отношений, Гумилев смог приспособиться к требуемому им режиму. Это важно знать, так как по многочисленным публикациям можно подумать, что, работая у Раппа, Гумилев не столько служил, сколько развлекался, ходил по театрам, друзьям, на свидания. В этот день Рапп подал докладную Занкевичу [411]: (на бланке Раппа) «27 сентября 1917 г. №57. Вх. №919 15/28 сентября 1917 г. Представителю Временного Правительства при Французской армии во Франции Генерал-майору Занкевичу. Считаю своей обязанностью обратить Ваше внимание на порядок и время занятий в Тыловом Управлении. В то время как в других учреждениях (Заготовительная комиссия, Управление Военного Агента и Вашей Канцелярии) работа продолжается до 7 час. вечера, Тыловое Управление, открывая свои занятия в 9-10 ч. утра, прекращает их к 4 часам дня, с перерывом на завтрак. Мало того, с отменной аккуратностью оно празднует не только все воскресенья, но и все отмеченные календарем праздники. Такой своеобразный порядок в военное время, долженствующее вызывать максимум напряжения сил, является чрезвычайным соблазном в глазах русских военнослужащих и посмешищем в глазах французов. Одно из двух: либо это вредит ходу работ, либо штат служащих явно преувеличен, и в последнем случае я по долгу моих обязанностей должен обратить на это внимание Временного Правительства. Не откажите, Господин Генерал, уведомить меня о Вашем решении по этому вопросу и ваших распоряжениях. Е. Рапп». На документе проставлена резолюция Занкевича, от руки: «Требую от своих подчиненных не известного числа часов присутствия, а известной работы. Начальник отдела Тылового Управления не ограничивается работой в присутственной части, занимается по вечерам у себя на дому. Для Тылового Управления присутственные часы с 9 до 17 часов по будням, а в праздничные дни с 9 до 13 ч. 15.9/28.9 — Занкевич».

Но исключительно интересен для нас другой, поэтический «документ», исходящий от самого Гумилева. Причину его появления следует искать в том, что в Русской миссии во Франции постоянно шли реорганизации, переназначения офицеров, отправка некоторых из них в Салоники, в действующую армию. Из Салоник регулярно поступали письма о нехватке офицеров. Так в сентябре, пока Гумилев с Раппом были в лагере Ля Куртин, пришел очередной запрос из Петрограда, отношение начальника мобилизационного отдела ГУГШ полковника Саттерупа Военному агенту во Франции А.А. Игнатьеву об офицерах, командированных на Салоникский фронт [412]: «Командующий второй особой дивизией телеграммами 942 и 985 сообщает, что командированные ГУГШ офицеры на пополнение дивизии задерживаются в пути без его согласия распоряжением военных агентов и Представителя во Франции. Генерал Тарабеев, указывая, что дивизия имеет некомплект в 131 офицера, про­сит всех офицеров, назначенных дивизию и задержанных пути, направить по назначению, так как из числа отправленных 32 офицера до сего времени не прибыли. Прошу телеграфировать, кто именно из офицеров, следовавших в Салоники, оставлен во Фран­ции, так как в ГУГШ поступило ходатайство об оставлении Франции только одного прапорщика Гумилева. 369761 Саттеруп. 33020 Юдин. Верно, подполковник Благовещенский». Капитан Мещерский по поручению Военного агента ответил [413]: «Из офицеров, отправляющихся в Салоники, мною были задержаны подпоручик Анников и Тимрот, о чем мною было извещено Главное управление Генерального штаба <…> В настоящее время означенные обер-офицеры отправлены к месту своего служения». Телеграмма №29 [414] №1817 от 16/29 сентября 1917 г. свидетельствовала, что подпоручик Тимрот еще оставался в Париже, но был откомандирован в Тыловое Управление для отправки во 2-ю Особую дивизию. Не хватало в Салониках и простых солдат, о чем говорит телеграмма [415]: «Вх. 2062 от 2/15 октября 1917 г. Из Салоник (бета 421). Прошу копию передать Рюссариер. Дивизия имеет значительный не комплект. Получение укомплектования из России затруднительно и крайне не желательно, ибо вполне возможно получение разновременных превратно понятыми свободами элементов. Прошу сообщить, в какой мере могли бы быть привлечены к пополнению дивизии интернированные во Францию уроженцы Боки-Которской и прочие представители Славянских народностей, находящихся во Франции и могущих быть применены во вторую Особую дивизию добровольцами. В случае осуществимости желательно возможно скорое получение хотя бы первой партии. Полагаю, что одним из соблазнительных данных являются высокие оклады жалованья наших солдат. 57 франков рядовой и 85 — франков унтер-офицер. Прошу ответ. Начдив 2-й Особой Полковник Доршпрунг. 1397 Артамонов».

Видимо, такие переговоры периодически велись и с Гумилевым, о чем свидетельствует составленный им шутливый стихотворный рапорт, впервые опубликованный К. Парчевским в 1924 году в парижской газете «Звено» [416]. Парчевский пишет: «Февральская революция застала Н. Гумилева в Париже в качест­ве прапорщика Гусарского Александрийского полка, входившего в состав отправленных русским командованием во Францию для операций на Западном фронте военных частей. Летом 1917 года Гумилев был назначен офицером для поручений при комиссаре русского корпуса во Франции. С осени началось разложение русских частей во Франции, и было решено их расфор­мировать. К этому периоду относится первое письмо из любезно предоставленных нам полковником Б. стихотворных посланий по­койного поэта к своему ближайшему начальнику, г-ну Б. Послание представляет собой рапорт, написанный на бланке с обозначением: «Офицер для поручений при комиссаре, прапорщик 5-го Гусарского Александрийского полка Гумилев. 14/27 сентября 1917. Париж».

За службу верную мою
Пред родиной и комис­саром
Судьба грозит мне, не таю,
Совсем неслыханным ударом.

Должна комиссия решить,
Что ждет меня — восторг иль горе:
В какой мне подобает быть
Из трех фатальных категорий.

Коль в первой — значит суждено:
Я кров приветный сей покину
И перееду в Camp Courneau
Или в мятежную Куртину.

А во второй — я к Вам приду
— Пустите в ход свое влиянье:
Я в авиации найду
Меня достойное призванье.

Мне будет сладко в вышине,
Там воздух чище и морозней,
Оттуда не увидеть мне
Контрреволюционных козней.

Но если б рок меня хранил
И оказался бы я в третьей,
То я останусь, где я был,
А Вы стихи порвите эти.

Во всех публикациях сказано, что этот шуточный рапорт Гумилев подал Раппу. Однако Парчевский называет другое имя — полковника Б. Безусловно, рапорт был подан полковнику Бобрикову, исполнявшему в Париже обязанности Представителя Временного Правительства при Французской Главной Квартире. Именно Бобриков ведал назначением русских офицеров в различные французские воинские подразделения, в том числе и в авиационные школы. Выше он упоминался в связи с объездом русских лагерей в июле, совместно с Раппом и Сватиковым. Напомним о том, что и первоначальное назначение Гумилева в распоряжение генерала Занкевича от 23 июля было подписано Бобриковым. Бобриков, совместно с Занкевичем, Раппом и Беляевым, руководил подавлением восстания в Ля Куртин. Об этом много пишут в своих книгах Лисовенко и Малиновский, естественно, в уничижительном тоне, издеваясь над тем, что Бобриков 5 сентября 1917 года был принят французским президентом Пуанкаре в Елисейском дворце, где президент вручил ему орден «Почетного легиона». Тональность приведенного стихотворного рапорта и, в особенности следующего, поданного в начале 1918 года, говорит о том, что между ними сложились приятельские отношения. Хотя, в данном случае, «рок хранил» Гумилева, и его оставили при Военном Комиссаре Раппе, слава Богу, Бобриков стихи эти не порвал.

Между тем «атаки» на Гумилева не прекратились и в начале октября, когда из Петрограда была получена очередная директива [417]: «Вх. №1986. 23 сент./6 окт. 1917 г. Из Петрограда (клером). Находящегося во Франции штабс-капитана Кикинадзе прошу безотлагательно отправить к месту назначения; также оставление Прапорщика Гумилева в распоряжении комиссара РАППА Мобилизационный Отдел признает нежелательным и вновь просит о скорей­шем направлении всех следующих в Особые дивизии в свои части. 40154 Муассер». На документе резолюция: «Копию Комиссару Раппу. 8/25 Пор<учик> Степанов». Точка с назначением Гумилева окончательно была поставлена только 20 октября, меньше чем за три недели до того, как в столице империи грянул гром [418]: «№1390. 7/20 октября 1917 г. Генералу Занкевичу, копию комиссару Раппу от начальника по­литического Управления Военного министерства Шер (клером). Отправлено 7/20 X 1917. Получено 13/25 X 1917. 489, 841, 1076. Прапорщика Гумилева утверждаю <в> должности офицера для поручений при Комиссаре. Штат комиссариата русских войск во Франции включен в общий штат армейских комиссариатов, который в скором времени будет утвержден. Согласно этого штата Комиссару положено содержание в размере 9000 руб. в год из полкового оклада. Прошу Вашего распоряжения удовлетворять Комиссара Раппа содержанием со дня его назначения на должность Комиссара 1390. Начальник отделения Военного министерства Шер. Верно: князь Кочубей». На телеграмме резолюции : «Копии посл<аны> №1. Канцелярия. Копии: 1) Начальнику Тылового управления; 2) Комиссару; 3) Военному министру. 3<анкевич>». Больше вопрос о назначении Гумилева из Петрограда не поднимался. Но еще до конца года пришлось решать проблемы иного рода — что делать с офицерами из распадающейся Русской миссии.

А пока — новые текущие вопросы, которые надо решать. 29 сентября объявлен приказ по Русским войскам №86 [419]: «<…> §2. Для рассмотрения поступающих ко мне претензий по убыткам, понесенным французскими учреждениями и частными жителями при усмирении волнения в Ля Куртин, назначаю комиссию в составе: председателя — комиссара Временного Правительства Г-на Раппа и членов — полковника Салмина, подполковника Симинского и штабс-капитана Федорова. Занкевич». Убытки были значительными, и в эту бухгалтерию пришлось вникать офицеру для поручений Николаю Гумилеву. В течение октября в Отрядном Комитете лагеря Курно неоднократно рассматривались вопросы, связанные с событиями в Ля Куртин. Так, в докладе Отрядного съезда [420] 2 октября были проанализированы причины, приведшие к сентябрьским событиям. Главной причиной было названо, как и говорилось выше, неудачное формирование бригад: «соединение бригад привело к конфликтам, главным смутьяном был 1-й полк». Был сделан неожиданный вывод — меры по вооруженному подавлению мятежа было приняты слишком поздно, и виновниками в этом были названы Занкевич и Рапп. В заключение доклада было сказано, что в отряде «накапливается брожение за возврат в Россию». В дальнейшем расхождения между Военным Комиссаром и Отрядным Комитетом 3-й бригады в лагере Курно все расширялись.

6 октября Отрядный Комитет направил Раппу запрос в связи с посланным 11 августа секретным, приведенным выше письмом №313 о провокационной роли Игнатьева, так как его не устроил полученный от Военного комиссара ответ. В письме, в частности, сказано [421]: «Письмо от 23 сентября 1917 г. (ст. ст.) (6 октября). №329. На отношение Ваше от 25-го сентября с. г. за №49, Отрядный Комитет имеет сообщить нижеследующее: 1) Данные, легшие в основу секретного отношения Комитета за №313, обсуждены при закрытых дверях, а потому, значит, широкому оглашению или распространению они не подвергались. 2) Не посягая на Ваше отношение к Временному Правительству и Совету Рабочих и Крестьянских Депутатов, Комитет полагал, что природа вещей диктует ему необходимость координировать свои действия с Военным Комиссаром. <…> Отрядный Комитет Русских войск во Франции доводит до Вашего сведения, Г-н Комиссар, о том, что, не слагая с себя ответственности за грядущие события, Отрядный Комитет, тем не менее, в будущем своем ответе перед Русской Государственной Властью не скрывает коренных расхождений, которые существуют между Вами, Г-н Комиссар, и Русским Отрядом во Франции. Председатель Джинория». Уже через два дня, 8 октября последовал ответ Раппа [422]: «№49. 25 сентября 1917 г. (ст. ст.) (ответ на послание от 23.9/6.10 1917 г. за №329). Председателю Отрядного Комитета Русских войск во Франции Прапорщику Джинория. 23 сент. 1917. Вх. №228. Мною получена среди других «секретных» бумага Отрядного Комитета №313. По этому поводу считаю нужным обратить Ваше внимание на следующее: 1) Комиссар, назначенный Временным Правительством и Советом Рабочих и Солдатских Депутатов, обязан отчитываться только перед учреждениями, которым вместе с тем и предоставлено право запроса. 2) Обращаясь к существу дела и не говоря уже о том, что оно весьма далеко выходя за пределы компетенций Отрядного Комитета и составляя одну из главных и доверительных задач Комиссара, нельзя не признать, что по самой природе своей оно является чрезвычайно доверительным и секретным, и уже, конечно, не подлежит широкому оглашению и обсуждению. 3) Упоминание определенных лиц в постановлении, документе широко распространяющемся, является не только неосторожностью, но, несомненно, может повредить и целям, которые преследует Отрядный Комитет. Е. Рапп». С 15-го по 19-е октября в Курно состоялся Отрядный Съезд [423], на котором присутствовал Рапп, произнесший на его открытии пламенную речь революционера-ветерана, в которой, в частности, сказал [424]: «<…> Есть недостатки. С деловой точки зрения комитет обвиняют в многословии при малом деле. Многословие понятно. Веками Россия молчала, получив право говорить, заговорила много и получилось преувеличение. Это проходящее. Потребность выговориться пройдет и повсюду пойдет работа. Возражают еще, что комитеты по принципу стали в оппозицию власти и власти новой — Революционной. Это так, но зла здесь нет. Правда оппозиция, после бездействия мысли при старом режиме, заходит далеко, но это преходяще. Непременное условие парламента — это оппозиция, и в Англии она, например, почетна. Безусловно, не надо увлекаться оппозицией как принципом, нужно ее совместить с реальной работой. Значение организации как сейчас, так и в будущем громадно. Организация — это школа для будущих граждан. Война кончится — Россия — никогда; за войну солдатские массы приучатся к самосознанию, и потом организациями пренебрегать нельзя, а нужно их, безусловно, поддерживать. Я как старый революционер, уже сдающийся, быть может, в архив, приветствую Вас, молодых, как новое свободное и яркое солнце нашей свободной страны и свободной армии!» 16 октября на съезде было оглашено письмо Раппа [425], в котором он извещает Съезд о своем внезапном отъезде по делам службы в Париж, и в котором он приветствует Съезд и желает ему плодотворной работы. Однако в конечном итоге Председателем Съезда была принята резолюция: «Комиссар Рапп шел в корне врозь всегда с Отрядом и Отрядным Комитетом. Отрядный Комитет как орган никогда не имел поддержки у Комиссара, и Отрядный Комитет пришел к заключению, что Е.И. Рапп не отвечает своему назначению, он не знает жизни своего Отряда. Не знает этой жизни и генерал Занкевич, и в нашем развале есть доля их вины».

Любопытный, хотя несколько уводящий нас в сторону документ прошел через канцелярию Комиссариата 12 октября 1917 года [426]: «Вх. 2042 от 29.9/12.10 1917. Из Понтерлье (шифром). 26 сентября (ст. ст.) отбыл из Парижа для следования в Россию бежавший из Германского плена Подпоручик Гвардии Семеновского полка ТУХАЧЕВСКИЙ. Кроме купленных здесь необходимых вещей означенному офицеру выдано пособие в размере 600 франков. 986 Голован» [427]. Так что не исключена встреча Николая Гумилева и с будущим Маршалом, закончившим свою жизнь так же, как и наш герой.

Однако не весь октябрь Гумилев был постоянно при Раппе. Как и ранее в России его несколько раз временно освобождали от прохождения службы по состоянию здоровья, и он попадал в госпитали, так и здесь, в Париже, в начале октября он вынужден был обратиться к местному медицинскому персоналу. В приказе по Тыловому управлению русских войск во Франции. №38 было объявлено [428]: «5 октября 1917 г. г. Париж. По части инспекторской. <…> §3. Объявляю при сем копию акта за №982 врачебно-эвакуационной комиссии о результатах медицинского освидетельствования поименованных в этом акте воинских чинов. Акт №982. Врачебно-эвакуационная комиссия в заседании 19 сентября/2 октября 1917 г. в помещении Тылового Управления постановила: 1) Офицер для поручений при комиссаре Временного Правительства при русских войсках во Франции прапорщик Гумилев должен представить анализ мочи; 2) <…> Подписано с приложением казенной печати 19 сентября. Председатель врачебно-эвакуационной комиссии доктор медицины А. Рубакин, члены доктора Ландау, Ярковский. Гумилев исполнил это «приказание», и в результате 14 октября последовало продолжение [429]: «Приказ №42 от 1/14 октября 1917. Париж. <…> §2. Объявляю при сем акт №1033 врачебно-эвакуационной комиссии о результате медицинского освидетельствования поимено­ванных в этом акте воинских чинов. Акт №1033. Врачебно-эвакуационная комиссия на заседании 26 сентября/9 октября 1917 г. в помещении Тылового Управления русских войск во Франции постановила: 1) Офицер для поручений при комиссаре Временного Правительства прапорщик Гумилев направляется в госпиталь Мишле для исследования. <…> Подписан 26 сентября 1917 г. (9 октября). Подписали: Председатель комиссии доктор медицины Э. Ландау, члены: доктора Я. Ярковский, Д. Клейман и депутат с военной стороны подпоручик Перников». Госпиталь Мишле располагался в парижском предместье Ванв (Vanves). Здесь сейчас располагается лечебница Seguin Michèle, 18, Place de la République, Vanves. Рядом, на площади, стоит старинная церковь Сен-Реми (Eglise Saint-Rémy).

Ванв, площадь Репюблик, госпиталь Мишле (справа, на левом снимке) и церковь Сен-Реми. Больные и раненые в парке госпиталя Мишле.
Архив Андрея Корлякова из альбома РУССКИЙ ЭКСПЕДИЦИОННЫЙ КОРПУС ВО ФРАНЦИИ И В САЛОНИКАХ, 1916-1919 - авторы-составители Андрей Корляков и Жерар Горохов, ИМКА-ПРЕСС, Париж, 2003.

На этот раз Гумилев задержался в госпитале ненадолго, и уже 26 октября был объявлен приказ [430]: «Приказ №47. 26 октября 1917 г. <…> §2. Объявляю при сем копию акта за №1122. Акт №1122. Врачебно-эвакуационная комиссия на заседании 10/23 октября 1917 г. в помещении Тылового Управления русских войск во Франции постановила: <…> 4) Офицер для поручений при комиссаре Временного Правительства прапорщик Гумилев признан к строевой службе годным». И уже следующим днем, 24-го октября, датирован автограф Гумилева в канцелярии Раппа. Это ответ на полученную из Петрограда 15 октября телеграмму [431]: «Вх. №1096, №88051. Генералу Занкевича от Юдина. Отпр. 29.9/12.10 — 11 ч. 30 м. Получ. 2/15.10 — 10 ч. Для комиссара Раппа. Телеграмма №74 не могла быть расшифрована ни в шифровальном отделе ГУГШ, ни в Ставке, ни в Министерстве Иностранных Дел. Благоволите шифровать ее ключом, имеющимся в Огенкваре. Потапов». В написанном Гумилевым тексте ответной телеграммы сказано [432]: «Petrograde Ministre-Président Kerenski. Телеграмму №99 зашифровываю ключом №5, полученным мною от комиссара Сватикова и находящимся в Министерстве Юстиции и Внутренних Дел. 1319. Военный Комиссар Рапп. 24 октября». Так что, работая у Раппа, Гумилев ознакомился и с работой шифровальщика, это необходимо будет вспомнить, когда Гумилев в январе 1918 года окажется в Англии и будет несколько месяцев работать в Шифровальном отделе Русской военной миссии в Лондоне.

О «культурной» стороне жизни Гумилева этого периода известно очень мало, однако из публикации письма антиквара Туссана (Toussaint) Михаилу Ларионову от 25 октября 1917 года видно, что его увлечение восточной живописью не иссякло, и коллекция продолжала пополняться [433]: «Я хотел бы сообщить, для Вашего друга, прапорщика Гумилева, что я готов ему показать несколько новых китайских полотен. Если Вы в данный момент свободны, заезжайте с ним». К сожалению, ничего неизвестно о судьбе гумилевской коллекции. В этой же публикации приводится письмо вдовы Ларионова из архива Струве: «О картинах, книгах и т.д., оставленных Гумилевым, я ничего не знаю. Мне говорили, что он собирал коллекцию эротического характера. Если таковые или другие были переданы Ми<хаилу> Фед<оровичу>, они находились, вероятно, в ателье, которое мне пришлось в срочном порядке освободить. Я <…> спасала лишь вещи Ларионова и Гончаровой».

29 октября Гумилев самостоятельно подготовил документ, явно связанный с его пребыванием в госпитале — это его заявление на собственном бланке дивизионному интенданту 1-й Особой пехотной дивизии [434]: «Офицер для поручений при Комиссаре Временного Правительства. Париж. 16/29 октября 1917 г. №105. Дивизионному интенданту 1-й Особой пехотной дивизии. Больные солдаты госпиталя №45 Hôtel Dieu в 1^t Malo имеют большую нужду в сахаре, который им выдается в недостаточном количестве. Поэтому Военный Комиссар поручил мне просить Вас отправить на имя доктора этого лазарета M-lle Goldberg (мадмуазель Гольдберг) посылку в 30 кило сахара для раздачи его солдатам. Прапорщик Гумилев (подпись от руки)». На бланке, в правом верхнем углу — печать управления дивизионного интенданта: «Управление Дивизионного Интенданта 1-й Особой пехотной дивизии. Получено 21 октября/3 ноября 1917 г. Вх. №3216». Помета: «К делу». На обороте: «Начальнику Тылового Управления Русских войск во Франции. На зависящее распоряжение. И.д. Дивизионного Интенданта 1-й Особой пехотной дивизии Подполковник (подпись неразборчива). Делопроизводитель (подпись неразборчива). 24 окт./6 ноября 1917 г. №4397». Здесь же резолюция: «Хоз. Ком. С. Мало. Донести, сколько сахару получают наши больные, сколько французские. 9.11 (подпись неразборчива). Рядом квадратная печать: «Тыловое Управление Русских войск во Франции. Получено 12/11 — 1917. Вх. №4449. Отд. хоз. 1107». Недостаток сахара Гумилев, видимо, почувствовал в госпитале на себе самом. Известно, что сладкое, сладкий чай он очень любил. Ирина Одоевцева вспоминала [435]: «Гумилев очень любил сладкое. Он мог «ликвидировать» полфунта изюма или банку меда за один вечер, весь месячный академический паек. <…> — Самовар! — блаженно вздыхает он. — <…> С детства люблю глядеться в него — так чудовищно и волшебно. <…> — С детства страстно люблю чай. Горячий. Сладкий пресладкий. И еще с вареньем. Он накладывает себе в чашку варенья, сухарики хрустят на его зубах. Он жмурится от удовольствия…»

31 октября Гумилев расписался в ведомости о получении жалованья за октябрь 1917 года. Ведомость [436] эта аналогична описанной выше августовской, и зарплата его не изменилась, 106 руб. 50 коп. за октябрь. Есть его расписка: «Двести восемьдесят четыре франка получил прапорщик Гумилев, октябрь 1917». В августовской ведомости Рапп не значился. Но приказом по русским войскам №117 от 2 ноября 1917 г. было объявлено [437]: «<…> §6. В дополнение приказа моего от 11 июля с.г. №29 Комиссара Временного Правительства Г-на Раппа зачислить на денежное довольствие при Тыловом Управлении, считая оклад такового 750 руб. в месяц. Основание: Телеграмма начальника Политического Отдела Военного Министерства вх. №1390/1212. Занкевич». Поэтому уже в этой ведомости появилась запись: «Комиссару Врем. Прав. Г. Раппу — Жалованья из оклада 750 руб. в месяц с 11 июля по 1 ноября (приказом по русским войскам №29), всего 2750 руб.» В ведомости есть его автограф — «Семь тысяч триста тридцать три франка 30 сантимов получил, Е. Рапп». Как и в прошлый раз у Гумилева почти наименьшее жалованье, меньше только, 32 рубля в месяц, у переводчика Лазарева и журналиста Ляшенко, но им в отличие от Гумилева, полагались значительно превышающие основное жалованье «столовые» и «на представительство». (У Гумилева, без надбавок, было — 61 рубль в месяц; но ему полагались еще и суточные — по 30 франков в день).

Помимо расписки за получения жалованья, от этого последнего дня последнего «нормального» месяца 1917-го года сохранилось еще два автографа Гумилева (хотя сами автографы были проставлены позже, 31-го октября документы были только написаны). Они касаются разборки отрядных дел. Выше было приведено несколько документов, говорящих о расхождении Раппа с Отрядным Комитетом ранее «лояльного» отряда в лагере Курно, составленного из 5-го и 6-го Особых пехотных полков. Но не все было столь однозначно, как ни странно (а скорее, это вполне естественно), после «горячего Куртинского душа» уважением к Раппу прониклись солдаты мятежного 1-го Особого пехотного полка, также размещенные в лагере Курно. Уважение это, правда, было проявлено своеобразным способом. В канцелярию Раппа, а точнее, непосредственно Гумилеву, одновременно поступило два доноса. Вот эти документы с автографом Гумилева. Отношение солдат сводной роты 1-го Особого пехотного полка Военному комиссару Временного правительства Е. И. Раппу [438]: «Солдаты Сводной роты 1-го Особого пехотного полка Лагеря Курно. 31 октября 1917. Получено 17.11.1917. №104. Г-ну Комиссару Временного правительства Евгению Раппу. Желая быть преданным Вам, г-н Комиссар, как представителю русской демократии, верному революции России, мы, солдаты 1-й сводной роты 1-го полка, доносим, что наш ротный к<оманди>-р штабс-капитан Маслов, с целью подорвать Ваш авторитет, внося смуту в солдатах, открыто обозвал Вас и Ген<ерала> Занкевича «Сволочами». Считая это недопустимым, просим Вас г. Комиссар самыми суровыми мерами внушить последним, что безвозвратно прошло время глумле­ния над представителями Русской демократии. Солдаты 1-й сводной роты 1-го полка». На документе резолюция: «С подлинным верно: Офицер для поручений при В<оенном> комиссаре Вр<еменного> правительства. Прапорщик Гумилев (подпись)». Аналогичен и второй документ [439]: «Ротный комитет 1-й Сводной роты 1-го полка Лагеря Курно. Октябрь 1917. Получено 17.11.1917. №105. Господину Комиссару Временного правительства Евгению Раппу. Доводим до Вашего сведения господин Комиссар, что на общем собрании 1-го Особого полка от 7-го (20-го) Сентября 1917 г. в своей речи мл. унтер-офицер 1-й сводной пулеметной роты 1-го полка Василий Николаевич Кольчугин, бывший член отрядного комитета, говорил следующее: «Господа, выбирайте добросовестных солдат в отрядный комитет, т. к. предстоит важная и сложная работа. Доверять Комиссару Временного Правительства нельзя. Я открыто заявляю, что комиссар Рапп ярый большевик и ленинец». Капитан Троицкий спросил его, что это так ли. Кольчугин ответил, «что я раз говорю, так значит это так». Из №94 газеты Р.С.Г. («Русский солдат-гражданин во Франции») мы убедились, что Вы потерпели клевету со стороны товарища Кольчугина. Веря в Вашу верность Родине, мы убедительно просим Вас быть беспощадным к клеветникам представителей демократии. Пред. рот. комитета П. Валов. Члены С. Буланов. Секретарь С.П. Вишняков». На документе та же резолюция: «С подлинным верно: Офицер для поручений при В<оенном> комиссаре Вр<еменного> правительства. Прапорщик Гумилев (подпись)». Рапп откликнулся на эти обращения письмом [440]: «Спасибо Вам и военным товарищам за Ваше доверие, без которого мне было бы затруднительно защищать ваши интересы и свободную Россию. От должности я еще не отказался и не могу этого сделать в такую тяжелую минуту. Но действительно ко мне приезжала делегация Отрядного комитета и заявила мне, что отряд мне не верит и что мне придется отказаться. Но сделать этого я не могу, так как я поставлен от Временного Народного Правительства, а оно теперь переживает тяжелые времена и ему каждый должен помогать. <…> Если действительно солдаты не верят, то, конечно, когда затруднения правительства пройдут, то я попрошу, чтобы оно уволило меня. А вам еще раз спасибо». Письмо это было написано 6/19 ноября, уже тогда, когда просить было некого, так как «заявления» от солдат были получены, можно сказать, в другую историческую эпоху, и вряд ли Рапп стал с ними разбираться, они просто были подшиты к «делу» и в таком виде дошли до нас. Перед Русской миссией вскоре встала неразрешимая проблема: какую страну, какую Россию она представляет.

В октябре в Петрограде тоже начинали догадываться о том, что излишняя «демократизация армии» может выйти боком. Любопытна полученная Занкевичем телеграмма из Петрограда от генерала Дитерихса [441], который, как и Занкевич, долгое время командовал русскими экспедиционными войсками, но не во Франции, а на Салоникском фронте, куда был направлен Гумилев [442]: «Телеграмма от Генерала Дитерихса Занкевичу. Вх. №1180 (исх. №7339). Отпр. 9/22 октября. Получ. 11/24 октября 1917 г. О мероприятиях по поднятию боеспособности армии.

1) Реорганизация и увольнение старших сроков службы. 2) Возвращение дезертиров (к 15 ноября). 3) Поднятие дисциплины — убрать партийную (любую) агитацию в войсках; подготовить выборы в Учредительное Собрание (под руководством комиссаров); приказано подчиняться начальству, как представителям правительственной власти; отдавать честь. Новое положение о комиссарах и комитетах — служат лишь для того, чтобы следить за войсковой дисциплиной. 4) Поднять тактическую подготовку войск. 5) Подготовить укомплектование. 6) Обеспечить продовольствие и транспорт. 7) Материальное положение. Срок выполнения — к 1 мая 1918 г. Передать, в том числе, всем Военным Комиссарам». Меры эти явно запоздали. И хотя телеграмма до Раппа дошла, реализовать «мероприятия по поднятию боеспособности армии» было уже невозможно, как во Франции, так и в России.

Обзорные документы этого периода не внушали особого беспокойства [443]. На осень крупных операций на Западном фронте не планировалось. Собиралась выйти из войны Австрия, и союзники хотели, чтобы Россия усилила давление на своем юго-западном фронте. В России были неудачи на Рижском фронте, что вызвало волнение среди союзников. Но больше всего пугало продолжившееся в ноябре брожение в войсках. 5 ноября Занкевич подал Раппу записку [444]: «23.10/5.11 1917. №1466. Военному комиссару. На основании телеграммы №77184/2229 прошу Вас собрать под Вашим председательством комиссию из членов: генерал-майора Никоненко, одного представителя от Тылового Управления и представителя от Военного Агента для строгого согласования деятельности и устава Комитета Русских Военнослужащих г. Парижа с требованиями приказа №213. Генерал-майор Занкевич». Имеется в виду приказ №213 по Армии и флоту «О комитетах и дисциплинарных судах» от 27 апреля 1917 года, о котором упоминал и Гумилев в отчете о Куртинском восстании. Предполагаю, что Занкевич собирался ознакомить собравшихся с директивами, полученными от Дитерихса, так как опасался деятельности вновь созданного Комитета Русских Военнослужащих г. Парижа, первое общее собрание которого, как было сказано выше, состоялось 3 ноября.

Последний документ, вышедший из канцелярии Раппа до событий в России, — направленное Военному Агенту Игнатьеву ходатайство о прикомандировании к нему лейтенанта французской службы В.Я. Мартынова [445]: «… В настоящее время лейтенант Мартынов прикомандирован Вами к редакции Солдатской газеты, где он занят лишь до полудня. <…> При наличности лично моей канцелярии (один офицер и один писарь) я лишен фактической возможности выполнять как следует многосложную работу, которой я завален по моей должности. Спрошенный мной лейтенант Мартынов выразил свое согласие и готовность быть отданным в мое распоряжение. Е. Рапп». Игнатьев расписался в получении этого документа — 25 октября/7 ноября 1917 года. Учитывая сложившиеся отношения между Раппом и Игнатьевым, последний отказал комиссару в его просьбе, так как вскоре Владимир Мартынов, подпоручик 10-й группы 81-го полка тяжелой артиллерии французской армии, политический эмигрант с 1907 года (предполагаю, старый приятель Раппа по эмиграции), был назначен переводчиком в русскую армию [446]. Вскоре, правда, Занкевич предоставит Раппу еще одного помощника. Но сейчас мне хочется обратить внимание на дату получения этого ходатайства. Оказалось чрезвычайно интересным посмотреть на событие, перевернувшее жизнь в России — со стороны. Ниже я приведу ряд документов, показывающих как, в каком виде доходила до Парижа информация об октябрьском перевороте, и как на нее реагировали оторванные от Родины соотечественники. Одним из них был Николай Гумилев.

«ОКТЯБРЬСКИЙ» ПЕРЕВОРОТ — ВЗГЛЯД ИЗ ПАРИЖА

Первое, что обращает на себя внимание, когда просматриваешь дела [447], датированные 7 ноября 1917 года, это полное отсутствие каких-либо значимых событий — обычная текучка. Из Петрограда регулярно поступали сводки о положении дел на различных фронтах и в России. Все эти сводки получал как Представитель Временного Правительства генерал Занкевич, так и Военный Комиссар Рапп. Так как в мою задачу ни в коей мере не входило описание всех событий войны, эти документы, как правило, не цитировались. Но документ, отправленный из Петрограда 25 октября/7 ноября, необходимо привести полностью, ведь он говорит о том, что сумятица в мозгах происходила не только у малообразованных солдат, но и в самых верхах. Итак, телеграмма из Петрограда [448]: «Вх. 1389, №7889. Генералу Занкевичу от генерала Дидерихса. из Ставки. Отпр. 25.10/7.11 1917 г. Получено — 28.10/10.11. Личной ориентировки: за время с 17-го по 24-ое октября на суше, всех фронтах ничего существенного, везде перестрелка и поиски разведчиков. На фронте Приморского направления разведывательные части выбили турок из первой линии, местами достигли третьей, захвачено много оружия и снабжения. Балтийское море без перемен. На Черном море 18-го октября два наших миноносца обнаружили в бухте 1 неприятельский миноносец и 3 парохода. Миноносец нами потоплен, а пароходы сожжены. Истекшую неделю не прекращались попытки неприятеля братания на всех фронтах. Братавшиеся разгонялись огнем. Для содействия Итальянцам в течение 3-х недель на Южном и Румынском фронтах будут произведены в широком масштабе демонстративные действия. В частности, на Южном фронте будет приступлено к закладке исходных для атаки траншей, интенсивная воздушная разведка, артиллерийская пристрелка для означения атаки и мелкие наступательные операции наиболее прочными частями. На Румынском фронте и на фронте 9-й и части 8-й армий будет произведен ряд подготовительных атак демонстративного характера и поиски мелких партий, воздушная разведка, пристрелка к предполагаемым местам атаки и газовые атаки. На фронте Румынской армии кроме того предполагается атака одного из участков позиции противника. Дитерихс 7889. Копии: №1 — Советнику Посольства; №2 — Полковнику Графу Игнатьеву; №3 — Полковнику Пац-Помарнацкому; №4 — Капитану Галяшкину; №5 — Оставить в канцелярии генерала Занкевича; №6 — Начальнику штаба генерала Фоша (письмом). Верно: прапорщик Кочубей».

В этот же день объявляет ничем не примечательный приказ по войскам Занкевич [449]: «Приказ по русским войскам №122 от 25.10/7.11 1917 г. По части инспекторской. §1. И.д. Старшего коменданта русских войск на юге Франции Подполковник Тавасшерна подлежит откомандированию в распоряжение Начальника 1-ой Особой пехотной дивизии для назначения на службу в один из полков этой дивизии. Для временного исполнения означенной должности допускается подполковник 234-го пехотного Богучарского полка Тарковский. §2. Находящиеся на излечении в госпитале «Bella nue» в г. Канне 2-го маршевого батальона 2-й Особой пехотной дивизии: поручик Добровольский, подпоручик Михайлов и прапорщик Коренец, и 8-го Особого пехотного полка прапорщик Рыбаков позволили себе 9-го октября сего года в 10-м часу вечера самовольно отлучиться из названного госпиталя, в каковом отсутствии и находились около 2-х часов. За означенный проступок объявляю названным офицерам выговор. §3. Рядовой 1-го Особого пехотного полка Филипп Ласов, награжденный мною приказом по русским войскам во Франции от 18-го сентября (1 октября) сего года за №88 Георгиевской медалью 4-й степени, как имеющий уже, по поступившему ныне донесению, таковую медаль, награждается взамен Георгиевской медалью 3-й степени. Означенную медаль выдать рядовому Ласову на №146160. §4. Рядовой 4-го Особого пехотного полка Степан Имшенецкий прикомандировывается к госпиталю №49, находящегося в Монполье, как санитар. Представитель Временного Правительства Генерал-майор Занкевич». Издает очередной приказ ставший в сентябре генерал-майором Военный Агент А.А. Игнатьев [450]: «Приказ №116 от 25.10/7.11 1917. Париж. §1. Представителей Лондонской Комиссии Всероссийского Земского Союза и Всероссийского Союза Городов Алексея Павловича Рождественского и Николая Александровича Ласкина считать с 19.10/1.11 прибывшими во Францию по осуществлению закупки медикаментов и инструментов для вышеуказанных организаций. Генерал-майор Игнатьев». Выше приводились документы за эти дни, обсуждавшие возможность отправки русских войск после приказа Керенского, необходимость увеличения количества выдаваемого больным в госпиталях сахара (по запросу Гумилева), 7 ноября в лагере Курно заседал и Отрядный Комитет [451], разбирая текущие склоки. Шла обычная повседневная работа, и в течение трех последующих дней ни одной тревожной вести из России в Париж так и не поступило. И только 10 ноября во все подразделения была разослана телефонограмма [452]:

«Телефонограмма.

В Тыловое Управление русских войск во Франции.

В канцелярию Представителя Временного Правительства.

В канцелярию Комиссара Временного Правительства.

Во все отделения Тылового управления.

В канцелярию Военного Агента во Франции.

В Авиационную Комиссию Тихонравову.

В Авиационную Комиссию Быстрицкому.

В Артиллерийскую Заготовительную комиссию.

В Осведомительное бюро.

Морскому Военному Агенту.

В редакцию газеты «Русский солдат-гражданин во Франции».

В виду создавшегося в последние дни положения в России желательно было бы выяснить ту позицию, которую займут военнослужащие города Парижа по отношению к событиям, происходящим в России. Также желательно знать и, в случае необходимости, иметь тесный контакт с русскими войсками и военными учреждениями, находящимися во Франции, для установления взаимной солидарности. Для этой цели военнослужащие Парижа приглашаются в ….. час. 10 ноября, rue 59, Pierre Charron, на чрезвычайное заседание в субботу 10.11 в 8 часов вечера». Местом проведения этого первого заседания была выбрана канцелярия Военного комиссара Раппа. Безусловно, и Гумилев на нем присутствовал.

Собрание единодушно приняло резолюцию, и на следующий день была послана телеграмма Керенскому [453]: «Телеграмма, исх. 57 от 30.10/12.11 1917 г. Главнокомандующему Керенскому. Собрание русских военнослужащих. Москва (Россия через Бомбей). Собрание русских военнослужащих Военных учреждений города Парижа, созванное в чрезвычайном порядке ввиду происходящих в России событий ПОСТАНОВИЛО: ВЫРАЗИТЬ СВОЕ ПОЛНОЕ отрицательное отношение к большевистским тенденциям, выступлениям и переворотам, вызывающим пагубную междоусобицу, грозящую самим завоеваниям революции. Собрание ожидает, что захват сторонниками большевиков тех или иных государственных учреждений не знаменует еще того, что народ в своем большинстве признает эту группу выразителем его воли. Собрание считает, что лишь то правительство, которое поставит одной из своих целей беспощадную борьбу с германским империализмом, способно вывести Россию на новый свободный и широкий путь. 57. Представитель Временного Правительства Генерал Занкевич» Аналогичная телеграмма, исх. №58, была отправлена Начальнику Штаба Верховного Главнокомандующего. 12 ноября состоялось собрание солдат и офицеров лагеря в Курно, и оттуда Керенскому тоже была направлена телеграмма [454]: «Телеграмма, исх. 56 от 30 октября/12 ноября 1917 г. Москва (Россия) через Бомбей. Главнокомандующему Керенскому. Мы, Русские солдаты и офицеры во Франции, оторванные от Родины, доказавшие свою верность Революционной России уже в апрельских боях в Шампани, шлем Вам, Великий Вождь демократии, в тяжелый последний момент Вашей борьбы с большевистскими советами и контрреволюционными силами свой братский привет. Все наши силы, кровь и жизнь до последнего за свободную нашу Родину и за Вас. Боритесь за правое великое дело спасения любимой отчизны. По первому Вашему приказу везде, где угодно, со светлой радостью исполним наш долг спасения свободной Родины в страшной борьбе демократии с германским самодержавием. Мы верим в поражение опасных для Родины большевиков и темных сил контрреволюции, наносящих удар в спину растерзанной России. Вы, — единственный залог нашего спасения, будьте тверды и беспощадны с врагами России. Мы до последнего вздоха с Вами. Председатель Отрядного Комитета Русских войск во Франции Джинория. Составлено при Представителе Русского Временного Правительства полковнике Бобрикове».

Думаю, что только этих полученных из Парижа телеграмм было вполне достаточно, чтобы впоследствии большевики могли с «чистой совестью» подписать смертный приговор всякому, возвратившемуся в Россию из Франции солдату, а уж тем более — офицеру. Кстати, об этом есть у А. Солженицына в «Архипелаге ГУЛАГ», во второй главе 1-й книги — «История нашей канализации» [455]: «Уже в 1919 году была понята и вся подозрительность наших русских возвращающихся из заграницы (зачем? с каким заданием?) — и так сажались приезжавшие офицеры экспедиционного (во Франции) русского корпуса». Исходя из этого, становится понятным, почему с приходом большевиков к власти сразу же прекратились дальнейшие переговоры о возможности возвращения русских войск из Франции (и Салоник) — домой.

13 ноября во Французской Главной Квартире была получена первая телеграмма от Льва Троцкого о победе над Керенским [456]: «Телеграмма получена 31.10/13.11. Передана: Передана: №1 — в Посольство; №2 — Военному Агенту; 3 — Военному Комиссару; №4 — в Канцелярию. 1. Рабочие и солдатские депутаты, в ожесточенном бою под Царским Селом революционной армией на голову разбили контрреволюционные войска Керенского и Корнилова. Именем Революционного Правительства приказываю всем верным полкам Революции дать отпор врагам революции, демократии, принять все меры к захвату Керенского и также недопущению подобных авантюр, грозящих завоеваниям революции и также торжеству пролетариата. Да здравствует революционная армия. Главвоенком войск против Керенского полковник Муравьев. <…> №23. В ночь с 12 на 13 ноября 1917 г. Войдет в историю попытка Керенского двинуть контрреволюционные войска на столицу революции. Попытка получила решительный отпор. Керенский отступал, а мы наступали. Солдаты, матросы, рабочие Петрограда показали, что умеют воевать с оружием в руках, утверждать волю и власть демократии. Буржуазия собиралась изолировать армию революции. Керенский пытался сломить ее силой. То и другое потерпело великое крушение. Великая идея господства рабочей и крестьянской демократии сплотила ряды армии и сохранила ее волю. Вся страна отныне убедится, что Советская власть не преходящее явление, а несокрушимый факт господства рабочих, солдат и крестьян. Отпор Керенского есть отпор помещиков, буржуазии и Корнилову. Отпор Керенского есть утверждение права народа на мир, свободную жизнь, землю, хлеб, власть. Пулковский отряд своим доблестным ударом закрепил дело рабочей и крестьянской революции — возврата к прошлому нет. Впереди еще борьба, препятствия и жертвы, но путь открыт и победа обеспечена. Революционная Россия с Советской властью вправе гордиться своим Пулковским отрядом, действовавшим под командованием полковника Вальдена. Вечная память славным борцам революционным солдатам и верным народу офицерам. Да здравствует революционный народ социалистической России. Именем Совета народных комиссаров Л. Троцкий». Радиотелеграмма получена 31.10/13.11 1917 г. во Французской Главной Квартире. Резолюция: «Русскому Военному Комиссару препровождаю для личного сведения».

Реакция в Париже в ноябре на приходящие из Петрограда революционные лозунги была достаточно вялой. 15 ноября была утверждена структура управления подразделениями, подчиненными Русскому Представителю при Французских армиях генерал-майору Занкевичу [457]. Существенных изменений она не претерпела. По-прежнему в эту структуру входили: 1-я Особая пехотная дивизия, включающая 1, 2, 5 и 6 Особые пехотные полки, размещенные в лагере Курно; 2-я Особая пехотная дивизия, включающая 3, 4, 7 и 8 Особые пехотные полки, остающиеся на Салоникском фронте; Тыловое управление полковника Карханина в Париже; Судная часть генерал-майора Николаева в Париже; отдельные чины для связи со Штабом французских армий и с Французской Главной Квартирой (среди них — полковник Бобриков). Обращает на себя внимание то, что Военной Агент А.А. Игнатьев не включен в эту структуру, хотя при назначении Занкевича он был поставлен в подчиненное ему положение. Видимо, его личные связи в Петрограде сработали (о чем говорит присвоение ему в сентябре звания генерал-майора), и он добился независимости, которая вскоре вышла боком и дорого (в буквальном, денежном смысле этого слова) обошлась для всей русской миссии.

В ноябре продолжали решаться наболевшие, поднятые ранее вопросы. Опять Занкевич просит Раппа разобраться с приказом «О комитетах и дисциплинарных судах» [458]: «2/15 ноября 1917. №1575. Милостивый Государь Евгений Иванович. В дополнение к №1466 прошу собрать Вашу комиссию разработать вопрос о согласовании организационной деятельности Отрядного Комитета с положениями приказов №213 и 271. Уважающий Вас Занкевич». 16 ноября в Курно состоялось заседание Отрядного Комитета, впервые обсудившее события в России [459]. Всеми они были восприняты крайне негативно.

17 ноября появилась единственная публикация Николая Гумилева в газете «Русский солдат-гражданин во Франции», в излюбленном жанре — разборка книги стихов. Гумилев написал рецензию на вышедшую в Париже книгу стихов унтер-офицера Никандра Алексеева «Венок павшим». Никандр Алексеев [460] воевал в составе 1-й бригады в Шампани, потом служил старшим писарем в русской миссии в Париже, как и работавший у Раппа А. Евграфов. Его имя часто упоминается в документах — в ведомостях на получение жалованья, в списках состава миссии [461]. Своей первой книге Никандр Алексеев предпослал предисловие, на которое, как мне кажется, не мог не обратить внимания Гумилев, что определило тональность его рецензии. Хотя, возможно, что предисловие было написано уже под влиянием разговоров с Гумилевым; об этом говорит упоминание учителя Гумилева Валерия Брюсова в самом начале предисловия:

«Я вполне разделяю мнение современного русского поэта Валерия Брюсова, что самому автору трудно составить сборник избранных стихотворений, особенно, если книга по необходимости должна быть небольшой. Как мать любит своих детей красивых и некрасивых, так поэт любит все написанные им стихи, и более совершенные, и не удавшиеся ему. С каждым стихотворением связан целый мир воспоминаний, каждое кажется живым существом, которое чувствует обиду, если его не включили в число избранных. При составлении этого сборника я руководствовался выбором стихов, написанных мною во время войны, под впечатлением различных настроений и переживаний, многие из которых, казалось, прямого отношения к событиям не имеют и написаны не на военные темы. Этого я и хотел. Здесь есть настроения и тоскливые. И грустные, и радостные. Из всей сложности и многообразия жизни, из цветов самых разнородных чувствований и еле уловимых движений сердца и души я хотел бы сплести «Венок Павшим» на поле брани за Родину, за Революцию и за человеческую свободу вообще или за иные высокие идеалы Красоты...

Эта книга одинаково может быть читаема, как русскими, французами, англичанами, так немцами и австрийцами, ибо в ней нет ни одного слова слепой ненависти к отдельным нациям, ибо у большинства людей есть Родина, которую они естественно не могут не любить, как нельзя не любить родной матери, которая может быть была и груба и била и колотила и таскала за волосы, когда мы были детьми... Не можем не любить потому, что мы часть ее тела...

Итак, я плету «Венок павшим» и кидаю его на свет, к солнцу... Может быть и ты, мой читатель найдешь в нем часть своей собственной, нерассказанной души...

Сентябрь 1917 г. Париж. Никандр Алексеев».

Никандр Алексеев, унтер-офицер во Франции, и спустя десятилетия в России, на охоте. Его книга "Венок павшим".

Очень возможно, что Гумилев помог молодому автору составить этот сборник стихов. Гумилев и Алексеев знали друг друга, это подтверждает и его внучка, М.Н. Алексеева. В своих записях о вечере, посвященном памяти деда, она пишет: «Я принесла показать несколько уникальных книг, которые сейчас можно считать библиографическими раритетами. Это сборник Николая Гумилева с рукописными пометками, выполненными рукой деда» [462]. Рецензия Гумилева короткая, но любопытная, приведем ее полностью [463].

Венок павшим. Сборник стихов Никандра Алексеева.

(Склад издания — 17, Rue Cujas (улица Кюжас, 17), Paris. Цена 2 франка)

«Не получаем мы книг из России. А литература самое национальное из творчества. Музыка, живопись, научные открытия — все это для всего мира, какое-то эсперанто. Здесь, на чужбине, только литература может острую боль разлуки превратить в сладкую тоску. И вот появился пер­вый образчик творчества русского военного отряда во Франции, этого нового своеобразного народа. Не будем придираться к недостаткам кни­ги, неправильностям стихосложения, неловкости многих выражений, ба­нальности мыслей... Ее качества более значительны. Неустанная мысль о родине, чисто русская мечтательность и певучесть стиха делают эту книгу дорогой и близкой. Как поэт Алексеев не отличается остротой пережи­ваний. Они у него тотчас же превращаются в образы, которыми он сам страстно любуется, а иногда заставляет любоваться и других.

Вот, например, отрывок из стихотворения «Северная осень»:

...Луна, взойдя, повисла на осине,

Затон реки и заводь серебря,

И вот покой, раскрыв глаза в долине,

Шагает через прясло сентября.

На берегу стоит Царевна-Осень,

Один... четыре... шесть и восемь.

Ведет царевна счет, — и падают листы...

Но у Алексеева есть иногда и сила, как показывает одно из лучших стихотворений сборника «Родине».

...Редеет глушь... Я слышу новый зов:

Заводский свист пронзительных гудков...

Поэту можно посоветовать не злоупотреблять словами с иностран­ными корнями «карьера», «эфирный», «бомонд» и раз навсегда отка­заться от совершенно нелепых вставных французских фраз [464]».

Как удалось выяснить у внучки Никандра Алексеева Марины Алексеевой, ее дед, прожив еще несколько лет в Париже, вернулся в Россию, где стал советским поэтом и писателем. В Париже, в 1919-1920-х гг., уже после отъезда Гумилева, им было выпущено еще две книги стихов: «Ты-ны-ны» и «Ветровые песни». О том, что между ними сложились достаточно близкие отношения, говорит посвященное Гумилеву стихотворение, вошедшее в сборник «Ты-ны-ны» [465]. Во избежание недоразумений отмечу, что название сборника не дань футуризму (типа «дыр бул щыл» А. Крученых), а попытка звукописи, подражания гармошке, из первого стихотворения сборника «Родимая»: «На открытые ладони // Плещет дождик с вышины. // Чу! Играют на гармони // Заунывно ты-ны-ны...»

          Осеннее.
                   Н. Гумилеву.
Даже в стужу по вершинам
Средь осинок и берез
Слышен зовам лебединым
Отзыв шорохов и слез.

Росы виснут по отавам
Синеглазым серебром…
Шарит жнивой, по канавам
Осень поздняя с серпом.

Серп зачем? Уже дожата
Золотая полоса…
Как роскошно и богато
Убираются леса!...

Осень, медля, листья метит
Поцелуем огневым…
Все окрасит, все отметит,
Кто любим и не любим.

И зажжет на море Утра
Новый день — Солнцевосход.
Ведра ржи и перламутра
Утром в море разольет.

А под вечер, чуть устало,
Медной бронью красных лат,
(Чтоб не гасло, а блистало)
Окует Солнцезакат.

Что играя, умирало,
То восторгами зажглось…
«Раз — два», — пальцами считала,
Метя листья впрямь и вкось.

Только озимь пала в осинь…
Озимь — зелень — синева…
Охмелела, видно, осень
На пиру у Покрова.

Средь прокосов, где есть просинь,
У могильного креста,
Принц тоскует: «Осень, Осень,
Поцелуй меня в уста!»

Из холмистых перелесиц
А - у! — льется наконец:
— «Принц, помедли… Через месяц,
Через месяц под венец»!

— «За бугром, за старым валом
В ложе листьев ляжем мы
И уснем под одеялом
Горностаевым зимы».

Первым делом Никандра Алексеева в России стала организация Пушкинского заповедника в Михайловском, располагавшемся недалеко от его родного села. Можно предположить, что память о Гумилеве он пронес через всю жизнь. Об этом говорят сохранившийся в семье сборник Гумилева «Шатер», 1922-го года издания, сборник переводов Н. Гумилева 1914-го года, «Эмали и камеи» Теофиля Готье, вместе с французским оригиналом. По нему Никандр Алексеев предпринял попытку, вслед за Гумилевым, отталкиваясь от него и как бы с ним полемизируя, заново перевести весь сборник стихов Т. Готье. Черновики переведенных им стихов, составивших полный сборник «Эмалей и камей», сохранились в семейном архиве, они никогда не публиковались [466]. Стихотворение Никандра Алексеева включил Е. Евтушенко в подготовленную им антологию «Строфы века». Никандр Алексеев прожил достойную жизнь, и его имя должно сохраниться в истории отечественной литературы и культуры [467].

Однако вернемся в ноябрьский Париж 1917-го года. Гумилев начинает свою рецензию фразой: «Не получаем мы книг из России…» Странное совпадение — как раз в эти же дни из России до Парижа добрались по почте давно уже посланные книги для солдат во Франции. Список полученных книг весьма специфичен, и вряд ли большинство из них могло, как сказал Гумилев в рецензии, «острую боль разлуки превратить в сладкую тоску» [468]:

1) Солдатская библиотека — 460 экз.;

2) Гоголь. «Повести и рассказы» — 17 экз.;

3) Ф.Ф. Кокошкин. «Учредительное собрание» — 50 экз.;

4) Ф.Ф. Кокошкин. «Республика» — 50 экз.;

5) Подпоручик Крылатов. «Молодая Россия» — 50 экз.;

6) Герасимов. «Новый Строй и Права Свободного Гражданина» — 10 экз.;

7) Косоносов. «Должны победить» — 50 экз.;

8) Анд. Крылов. «Речи» — 35 экз.;

9) Подпоручик Крылатов. «Задачи Народной Армии» — 100 экз.

На основе поступавших во Францию документов можно сделать вывод, что в первые дни после переворота новая власть вообще забыла, что идет война, требующая твердого руководства, управления и координации действий. Отсутствовала даже элементарная телеграфная связь со Ставкой. Только 18 ноября из Лондона в Париж пришла телеграмма [469]: «Сообщение с Петроградом в обоих направлениях Via Northern восстановлено». И в тот же день было получена первая после переворота информация из Ставки [470]: «5/18 ноября. 12 ч. дня. Из Ставки срочно. Приказом от 1/(14) ноября ввиду неизвестного для меня места пребывания ГЛАВКОВЕРХА вступил во временное исполнение должности ГЛАВКОВЕРХА. Тогда же отдал приказ остановить дальнейшую отправку войск на Петроград. В настоящее время производятся только оперативные перевозки. О вышеизложенном объявляю для ориентировки всех начальствующих лиц, комитетов и комиссара. 4/17 ноября. №8133. Духонин [471]». На фоне этой сумятицы неожиданно смотрится поступившая в Париж еще одна телеграмма от новой власти [472]: «Вх. №2293 от 6/19 ноября 1917 г. Из Петрограда (шифром). Генерал-майор Добржанский командируется ИТАЛИЮ для приема заказанных ГВТУ [473] АВТОМОБИЛЕЙ. Благоволите оказать возможное содействие его приезду и провозу означенного имущества. 468 Голеевский. 77208 Юдин». 20 ноября Военный Агент Игнатьев подтвердил получение этой телеграммы и восстановление связи с Петроградом [474]: «Исх. 2129 от 7/20 ноября 1917 г. Анаксагор Петроград (шифром). Начальнику Генерального Штаба и Главзагран. После перерыва телеграфных сношений с 27 нашего октября вчера начал получать телеграммы наши с №77208 Юдин. Ввиду совершившихся событий, о коих никаких официальных сведений не имею, испрашиваю указания, могу ли возобновить отправку телеграмм всеми прежде действовавшими шифрами и в том числе и самыми секретными. Ожидаю самого срочного ответа. Париж. Вторник. Пок. 469. 2129 Игнатьев». Но обмен этими двумя телеграммами, подшитыми к архивному делу, можно рассматривать скорее как — агонию. Как видно из архивного дела, до этого происходил ежедневный обмен телеграммами с Петроградом, после 27 октября (ст. ст.), как указывает Игнатьев, был перерыв, вплоть до получения приведенной телеграммы об автомобилях. Более ни одной телеграммы из Петрограда в Париж по военным каналам не доходило в течение нескольких месяцев. В рассмотренном деле лист 93 — телеграмма об автомобилях от 19 ноября, а лист 94 — уже телеграмма, относящаяся к марту 1918 года! Это красноречиво подтверждает тот факт, что власть в России переменилась радикально, и остающиеся во Франции Русские войска интересовать ее перестали. При этом отдельные пламенные призывы Троцкого до Парижа доходили, но не по военным каналам связи.

Хотя возникла полная изоляция Русской военной миссии от пославшей ее России, она продолжала действовать, ведь во Франции оставалось более 16000 российских граждан, солдат и офицеров, которые, как минимум, нуждались в куске хлеба. А даже это обеспечить вскоре стало весьма затруднительно, так как прекратились любые поставки и денежные переводы от верховной власти. И по-прежнему главными действующими лицами, обеспечивающими необходимое управление бездействующими войсками, оставались Занкевич и Рапп. Но отношения между Раппом и Отрядным Комитетом постоянно ухудшались, и 20 ноября Занкевич обратился к нему с письмом [475]: «Раппу от Занкевича. 7/20 ноября 1917 г. №1608. Париж. Милостивый Государь Евгений Иванович. За последние две недели Отрядный Комитет неоднократно докладывал мне, что доверие к Вам в Отряде подорвано и что дальнейшая Ваша работа в Отряде пользы принести не может. В виду исключительной остроты переживаемого момента, когда особенно необходим демократический авторитет в войсках, а связи с Правительством у нас нет, — я вижу один только выход из создавшегося тягостного положения, — выбор Вами в качестве Вашего помощника особо доверенного и пользующегося авторитетом в Отряде лица, на которого вы можете возложить работу в войсках. Генерал-майор Занкевич». Последовал немедленный ответ Раппа [476]: «Париж. 7/20 ноября 1917. Вх. 1 от 8/21.11.1917. Михаил Ипполитович. Вследствие наших переговоров и в ответ на Ваше письмо от 7/20 ноября с. г. за №1608 нахожусь вынужденным сообщить Вам: 1) Как лицо, которому поручена Временным Правительством и Исп. Комитетом. Совета Раб. и Солд. Депутатов специальная миссия, связанная с особыми полномочиями и с особым доверием Временного Правительства, я не считаю себя вправе, без ведома и согласия этого последнего, сложить с себя ни юридически, ни фактически указанные полномочия и ответственность, и притом не зависимо от того, какого мнения держится Отрядный Комитет относительно моей деятельности. 2) Если факт упоминаемого Вами недоверия, существование которого Вами, по-видимому, признается, подтвердится, то, конечно, при первой же фактической возможности, я донесу о нем Правительству, назначившему меня, прося его разрешить этот вопрос. 3) Если бы выяснилось определенно, что Правительство это фактически не существует, а заменено новым, политическая программа которого мною не разделяется, то я сложу с себя обязанности и буду просить Вас тогда объявить об этом в приказе по войскам. 4) Наконец, что касается выбора моего помощника, то, хотя юридически такое право мне и не предоставлялось, однако, ввиду исключительности времени, нами переживаемого, а также чрезвычайного, вам известного обилия моей работы чисто кабинетного характера, я готов осуществить эту меру. Само собой разумеется, что, ввиду сказанного в п.1 настоящего письма, помощник мой будет действовать по моему уполномочию, в согласии со мной и в пределах установленного по нашему взаимному с ним соглашению. Допущение противного могло бы внести двойственность власти и распоряжений, что конечно весьма не желательно. Прошу вас принять настоящее мое письмо как окончательное решение возбуждаемого Вами вопроса, принятое мною по долгу моей совести. Уважающий Вас Евг. Рапп». Думаю, можно не напоминать читателю, что упоминаемое Раппом «обилие работы чисто кабинетного характера» касалось и Николая Гумилева, который был полностью в курсе всех происходивших событий и склок, а не только писал рецензии в газету.

22 ноября из России была получена следующая радиотелеграмма [477]: «4ч. 50 м. утра. <…> Не получив ответа от Духонина до вечера 8/21 ноября, Совет народных комиссаров уполномочил Ленина, Сталина и Крыленко запросить Духонина по прямому проводу о причинах промедления <…> Переговоры велись от 2 до 4 ч. 30 м. утра 9/22 ноября. Духонин делал многочисленные попытки уклониться от объяснения. <…> Когда предписание вступить немедленно в формальные переговоры о перемирии было сделано Духонину, он ответил категорическим отказом подчиниться. Тогда именем Правительства Российской Республики и по поручению Совета народных комиссаров Духонину было заявлено, что он увольняется от должности за неповиновение предписанию Правительства и за поведение, несущее неслыханное бедствие трудящимся массам всех стран и в особенности армии <…> Новым Главнокомандующим назначен прапорщик Крыленко». Одним из первых распоряжений Главнокомандующего, прапорщика Крыленко, объявленное им в тот же день, 22 ноября, было приведенное выше указание [478] Военно-морскому Агенту во Франции о прекращении «присылки эмигрантов, а также <…> перевозки воинских частей, подлежащих возврату в Россию».

23 ноября из Салоник в Париж прибыл коллега Раппа, Военный комиссар на Македонском фронте. У Занкевича появилась еще одна «головная боль», второй Военный комиссар [479]: «Записка Занкевича от 10/23 ноября 1917 г. Прошу не отказать в распоряжении к отводу одной комнаты для Комиссара Салоникских войск Михайлову. Кроме того, прошу распорядиться к назначению к названному Комиссару одного писаря и одной пишущей машинки. Занкевич». Вскоре Комиссар Михайлов [480] сменил Раппа на уже тогда, фактически, ставшей фиктивной должности Военного комиссара Временного Правительства при русских войсках, и формально занимал эту должность до марта 1918 года, когда был отстранен от всех дел французскими властями. Возможно, Занкевич полагал, что вновь прибывший комиссар поможет навести хоть какой-то порядок в войсках, что вряд ли было возможно. О «разгуле демократии» в лагере Курно говорит протокол заседания Отрядного Комитета [481]: «Выписка из протокола заседания Отрядного Комитета от 10/23 ноября 1917 г., лагерь Курно. Вопрос 1-й. О Комиссии по согласованию деятельности Комитета во Франции с приказами по Военному Ведомству. По 1-му вопросу после прений Отрядный Комитет постановил: Отрядный Комитет отказывается от работ в Комиссии по согласованию деятельности комитетов во Франции с приказами по Военному Ведомству в виду того, что Отрядный Комитет находит совершенно не ясным законное основание для образования названного комитета, а также ввиду состоявшегося принципиального решения Отрядного Комитета о Г. Раппе. Кроме того, Отрядный Комитет находит совершенно недопустимым тон официального извещения об образовании комиссии по согласованию к Председателю Отрядного Комитета: — названный документ начинается словами: «Генерал Занкевич приказал…». Секретарь Отрядного Комитета (подпись неразборчива)».

24 ноября в Париж приходит очередная радиотелеграмма от Троцкого [482]. Обвинив в предательстве Духонина и Союзные державы, призывая всех к миру, он завершает свое пламенное послание словами: «<…> Долой старые Царские договора и дипломатические происки. Да здравствует честная, открытая борьба за всеобщий мир. Именем Совета народных комиссаров — народный комиссар по иностранным делам Л. Троцкий». Ответом на это послание явился приказ по войскам №138 от 13/26 ноября 1917 г., впервые подробно осветивший отношение всей русской миссии к происшедшим в России событиям [483]: «§1. Объявляю для сведения текст нижеследующей декларации: Мы, нижеподписавшиеся, считаем нужным заявить во всеобщее сведение нижеследующее: I. Мы не признаем за группой лиц, захвативших правительственные учреждения города Петрограда, авторитета правительственной власти, которая опиралась бы на волю Российского народа. II. Мы следуем лишь директивам назначившего нас и нами представляемого Временного Правительства, полномочия коего нам данные остаются незыблемыми. III. Вся деятельность наша будет проходить как и прежде, в тесном согласии с союзниками. Подлинник подписали: Представитель Временного Правительства при Французской Армии генерал-майор Занкевич; Военный Комиссар Временного Правительства во Франции Евгений Рапп; Военный Комиссар Временного Правительства Македонского фронта М. Михайлов; Помощник Военного Комиссара Временного Правительства Македонского фронта О. Розенфельд. Декларация эта сообщена была Послу В.А. Маклакову, который высказал полное свое сочувствие и обещал довести ее до сведения Временного Правительства. Представитель Временного Правительства генерал-майор Занкевич». Очевидно, что при принятии этой резолюции присутствовал и Гумилев. Аналогичная резолюция была принята на общем собрании солдат и офицеров 13/26 ноября 1917 года в городе Монпелье на юге Франции [484]: «<…> Долой самозванцев и предателей! Они не могут успокоить Россию, не дадут ей постоянного хлеба, земли и воли, не дадут настоящей правды, не подготовят страну для созыва желанного Учредительного собрания. Оно одно Всероссийское Учредительное собрание способно разрешить все вопросы и должно быть немедленно собрано социалистическими коалиционными министрами…»

В этот же день было получено первое после переворота сообщение из Военного Министерства [485]: «Вх. 2347 от 13/26 ноября 1917 г. Из Петрограда. Осведомляю. 25-го октября произошло выступление большевиков, в результате коего Министры Временного Правительства были арестованы. 29-го октября во временное управление Военным Министерством вступил генерал Маниковский [486], на основании полного невмешательства в его деятельность и при условии, что Военное Министерство, стоя вне политики, немедленно возобновит свои работы, необходимые для обороны государства. 45809. Юдин». Ноябрь подошел к концу, положение русских войск так и останется неопределенным вплоть до окончания Гражданской войны в России. В начале 1920-х годов многие вернутся в Россию, но исключительно — каждый «своим ходом». Никакого организованного возвращения на Родину не будет. Судьбы возвращавшихся складывались по-разному, многих офицеров, как было сказано, записывали в «шпионы». Возвращающихся с Запада солдат тогда, слава Богу, еще не объявляли сразу шпионами, как будет после окончания следующей войны. Принято называть «первой волной эмиграции» тех, кто покинул Россию и перебрался во Францию после окончания Гражданской войны. Это не верно — первая большая русская колония во Франции была заложена в 1917-м году, из тех, кто воевал за честь России и Франции вдали от бросившей их Родины. А пока Русские службы в Париже по инерции продолжали ставшую мало кому нужной деятельность. И каждый по-своему решал, как ему быть дальше. Такое решение вскоре предстояло принять и Николаю Гумилеву.

ПАРИЖ В ДЕКАБРЕ 1917-ГО ГОДА

Как говорилось ранее, никаких прямых отзывов о работе Гумилева при Раппе обнаружить не удалось. Но один документ, относящийся к 29 ноября 1917 года, крайне любопытен. Заметим, что к этому времени отношения Раппа с различными подразделениями обострились, отряды, за дисциплину в которых он отвечал, отказали ему в доверии, и на этом фоне особенно выделяется подписанный им документ [487]:

«Комиссар Временного Правительства и Исполнительного Комитета Сов. Раб. и Солд. деп. при Русских Войсках во Франции. 59, rue Pierre Charron. Париж. 16/29 ноября 1917. №148. Спешно. Старшему коменданту г. Парижа.

Прошу Вас освободить от дежурства прапорщика Гумилева, единственного [488] офицера, находящегося в моем распоряжении, как это Вы сделали по отношению к писарю моему Евграфову. В отсутст­вие прапорщика Гумилева вся работа останавливается (выделено мною). Евг. Рапп (подпись)».

Отпечатанный на машинке документ испещрен множеством печатей и резолюций, и к нему приложено еще несколько бумаг. Вопрос решался долго. Вначале стоит квадратная печать: «Старший комендант г. Парижа. 17/30.XI 1917. Вх. №3183». Рядом первая резолюция: «17/30 - XI. Освободить офицера могу лишь с разрешения генерала Занкевича». На обороте документа направление его обратно Раппу: «Получено 30.XI 1917. №130. Комиссару Временного Правительства. Препровождаю согласно резолюции Старшего Коменданта. За Помощника Коменданта Поручик Базилевич. 17/30 ноября 1917 г. №3771». Вскоре подписавший этот документ поручик Базилевич будет передан в распоряжение Военного комиссара Раппа. Рапп наложил на документ резолюцию-направление: «На заключение Ген. Занкевича. Е. Рапп. 30/ХI». И попросил Гумилева подготовить от своего лица еще одну бумагу (на таком же бланке, Комиссара Раппа) [489]: «Штаб-офицеру для поручений при пред­ставителе Временного правительства полковнику Бобрикову. Препровождаю согласно резолюции Военного комиссара на заключение Представителя Временного правитель­ства. Приложение: сношение Военного комиссара за №148. Прапорщик Гумилев (подпись от руки)». На этой бумаге — прямоугольный штемпель: «Вх. №1611, 18 ноября/1 декабря 1917». Но подключение знакомого Гумилеву Бобрикова не помогло, и в этот же день появляется третья бумага, от Занкевича Раппу [490]: «1 декабря 1917. №1819 на №148/151. Военному Комиссару. В виду сравнительно небольшого количества дежурных офицеров, а с другой стороны необременительности самого дежурства, связанного с пребыванием в самом бюро, я прошу Вас не отказать не настаивать на данном вопросе. Генерал-майор Занкевич». И наконец, спустя несколько дней, Занкевич, видимо, устно договорившись с Раппом, накладывает на его первое прошение еще одну резолюцию: «Ввиду небольшого числа дежурящих офицеров просить г. Комиссара отказаться от его просьбы. 24.ХI/7.XII. (Подпись Занкевича)».

Действительно, в утвержденной 24 ноября инструкции говорилось [491]: «Инструкция. Дежурный по русским военным учреждениям, находится в городе Париже в доме №59 по ул. Пьер Шаррон». По этому же адресу располагался и Комиссариат Раппа. В справке из строевого комитета г. Парижа сказано, что дежурство несут 19 человек [492]. Обнаружился в архиве и документ с утвержденными в ноябре обязанностями дежурных офицеров [493]:

«Обязанности дежурного офицера. (Смена дежурных — в 9 ч. утра, в военной форме, без оружия).

Наряд на дежурство ведет старший комендант русских войск в г. Париже.

Обязанности дежурного офицера.

1. Дежурный офицер подчиняется непосредственно старшему коменданту русских войск в Париже.

2. Дежурный офицер должен неотлучно находиться в канцелярии управления старшего коменданта.

3. Он должен следить за общим порядком во всем здании и правильным получением и распределением всей почты по управлению, находящемуся в д. №59 Пьер Шаррон.

4. Вне присутственных часов, он вскрывает все прибывающие телеграммы, а также прочитывает телефонограммы и, в случае экстренности, уведомляет срочно тех лиц, к делопроизводству коих они относятся.

5. Он принимает лично всю прибывающую корреспонденцию и в присутственные часы, по занесении ее в дежурную книгу установленного образца, немедленно рассылает с дежурным писарем по управлению корреспонденцию, полученную в неприсутственное время, сдает ее при первой же необходимости по принадлежности. С телеграммами и телефонограммами, а также бумагами весьма срочного характера, поступает, как указано в 4-м пункте настоящей инструкции.

6. У него должна находиться книга со всеми адресами и номерами телефонов офицеров и чиновников управления, чтобы, в случае необходимости, можно было их вызвать или уведомить.

7. В случае задержки и доставки кого-либо в комендатуру управления, он должен, если это офицер, сообщить кому-либо из офицеров команды управления, если это солдат, то направить его в сопровождении 2-х конвойных, старшему казармы «Пепиньер».

8. В случае пожара в расположении здания или вблизи его, он немедленно уведомляет об этом всех начальственных лиц, делает распоряжения о немедленном спасении канцелярии и имущества из помещения, которым угрожает опасность, и одновременно извещает пожарную часть.

9. Дежурному офицеру разрешается отлучиться для завтрака с 13 час. до 14 час. и для обеда с 19 час. до 20 1/2 часа.

10. После смены с дежурства, дежурные освобождаются в этот день от занятий».

Именно эти обязанности должен был выполнять Гумилев, так как освободить его от дежурства Раппу не удалось. Но эти несколько «бюрократических» документов позволили нам заглянуть в повседневную служебную жизнь офицера для поручений Николая Гумилева в последние месяцы его пребывания в Париже, а также составить некоторое представление о его взаимоотношениях со своим непосредственным начальником Евгением Раппом.

Если существование Военного комиссариата в Париже было пока еще как-то оправдано, то поражает факт продолжения в эти дни работы Военного комиссариата при Временном Правительстве в Петрограде. 30 ноября там был объявлен приказ Военного комиссара №62, оказавшийся последним. Не могу отказать себе в удовольствии воспроизвести его [494]: «Приказ №62 по Управлению Военного Комиссара Временного Правительства при Верховном Главнокомандующем. 17 ноября 1917. Ставка. По хозяйственной части. §1. Исключить из описи имущества Управления разбитых, во время переезда Управления с Быховской улицы на Большую Садовую, 5 чайных стаканов. §2. Уплачено по счету №158 магазина Т.Н. Шейнину за пять плевательниц для Управления Пятнадцать рублей 75 копеек. §3. Уплачено по счету №159 Х. Рабиновичу, за иголки для Управления, один рубль. Итого израсходовано 16 р. 75 к. §4. Купленные для Управления ПЯТЬ плевательниц записать в описи имущества Управления. Подлинник подписал Военный Комиссар СТАНКЕВИЧ». Остается только посочувствовать комиссару Станкевичу. Или вот вспомнить Саломею — С.Н. Андроникову-Гальперн [495]: «Жили мы в Крыму, собирались в сентябре вернуться в Петроград. <…> У меня был знакомый, влюбленный в меня адвокат, Гальперн Александр Яковлевич, еврей, интеллигент. Так вот, Гальперн каждый раз писал мне в Крым письма, умоляя не приезжать в голодный Петербург, переждать в Крыму. Переждали. <…> По совету Гальперна я решила отвезти дочку на Кавказ, оставить ее у мамы и одной вернуться в свой революционный город. <…> «Если вы такая сумасшедшая, можете ехать голодать, но ребенка завезите матери» — писал Гальперн. Так я отправилась <…> в Баку. Я никогда больше не увидела Петрограда. Кстати, в Баку мне из Крыма переслали письма, которые Гальперн продолжал писать. Среди них была телеграмма, датированная 24 октября 1917 года: «Можете возвращаться. В столице спокойно. Временное правительство укрепилось». На следующий день мой Гальперн сидел под арестом у большевиков. А я, уже в эмиграции, когда вышла замуж за Гальперна, — его выпустили и дали возможность уехать за границу, — имела повод смеяться над ним: «Хорошо осведомленное правительство! Я считала и считаю, что они получили то, чего заслуживали».

Этот последний день месяца, пятница 30 ноября 1917 года, оказался богатым на документы, в которых неожиданно встречается имя Николая Гумилева. По ним можно судить, что периодические сетования Раппа на большой объем работ вполне соответствуют истине. Как следует из приведенных выше документов о дежурстве Гумилева, в доме по улице Пьера Шаррона, 59 размещались, помимо комиссариата Раппа, и другие русские военные учреждения. Там же проходили заседания недавно созданного исполнительного комитета военнослужащих г. Парижа. 30 ноября на заседании комитета рассматривалась жалоба члена комитета полковника Коллонтаева на неправомерные действия подполковника Крупского, служившего в Управлении Военного Агента графа А.А. Игнатьева и назначенного последним для связи с этим комитетом. В сохранившемся заявлении Коллонтаева сказано [496]:

«Внеочередное заявление в закрытом заседании. В исполнительный комитет военнослужащих г. Парижа от члена того же Комитета полковника Коллонтаева. Сего числа около 12 ч. дня поручик Владимиров, встретив меня возле Тылового управления, задал мне вопрос: получил ли я повестку на сегодняшнее заседание Исполнительного Комитета [497], а затем прибавил, что адресованная на мое имя повестка попала к подполков­нику Крупскому, который принес ее Комиссару Раппу с протестом против вопросов, подлежащих сего числа рассмотрению Исполнительным Комитетом. Ответив, что никакой повестки я не получал, я тотчас же поднялся к Комиссару Рапп и спросил его, каким образом к нему могла попасть адресованная на мое имя повестка. На это Комиссар сначала ответил мне, что он никакой повестки не видел и ничего не знает. Потом, порывшись в одной из папок Канце­лярии, нашел повестку, мне адресованную, и сказал, что недоумевает, почему и как она тут очутилась. Затем сделал догадку, что, вероятно, подполковник Крупский принес ее [498], чтобы узнать, утверждена ли эта повестка им, Комисса­ром, как это следует «по закону». Вошедший в это время прапорщик Гумилев доложил Комиссару, что действительно подполковник Крупский лично принес адресо­ванную на мое имя повестку и спрашивал, утверждена ли таковая комиссаром. Тогда я заявил Комиссару, что не знаю «закона», на основании коего повестки дня должны быть утверждаемы Комиссаром и что про­шу мне таковой указать. На это Комиссар мне сказал, что я плохо знаю приказ по В. В. за №213 [499], а что касается до того, как попала моя повестка к подполковнику Крупскому, то он не знает. Таким же незнанием этого факта отозвался и прапорщик Гумилев. Прошу Исполнительный Комитет не отказать рассмотреть и обследовать все это дело подробно в настоящем же заседании [500]. Подлинник подписал полковник Коллонтаев. Верно: секретарь (подпись неразборчива)». В этот ли день дежурил Гумилев, или в один из следующих, сказать трудно, но очевидно, что скучать ему у Раппа не приходилось.

В этот же день сотрудникам русской миссии выдавалось жалованье, но ведомость за ноябрь с его автографом не сохранилась. Судя по сохранившейся ведомости за декабрь, он в ноябре получил, как ему было и положено, 284 франка. Еще в архиве сохранился «Расчет Тылового Управления Русских войск во Франции на выдачу состоящим на денежном довольствии при Управлении офицерам суточных денег и полевых порционных за ноябрь 1917 года» [501]. Далее следует ведомость, в виде широкой таблицы, которую здесь воспроизвести сложно, поэтому приведу ее содержание по «столбцам», для строки, относящейся к Гумилеву.

(1) Кому и на каком основании выдают деньги: Состоящий при Комиссаре Временного Правительства Прапорщик Гумилев (приказ №51).

(2) Число суток: 30.

(3) Суточный оклад: 30.

(4) Причитается: 900.

(5) Удержано — стоит прочерк.

(6) Выдано на руки: 900.

(7) Расписка в получении денег: проставлена расписка-автограф — Девятьсот франков получил прапорщик Гумилев.

В списке 9 фамилий: у всех суточные по 30 франков, Гумилев идет под №4.

Представляет интерес еще одна ведомость о зарплате. Это «Расчет Тылового Управления на выдачу жалованья переписчикам и машинисткам Управления на ноябрь месяц 1917 года» [502]. В этой ведомости значится: «Кому выдать деньги — Переписчице БУШЕ (приказ по управлению №36). Месячный оклад — 350 франков. Сумма — 350 франков. Расписка в получении денег — (стоит автограф) триста пятьдесят франков — ЕДюБуше». Впервые в военных документах встречается имя Елены Карловны Дюбуше, парижской «Синей звезды» Николая Гумилева. Почерк у нее — очень изящный. И именно так она сама писала свое имя — Елена Дю Буше.

Сохранился еще один денежный документ, непосредственно касающийся Гумилева и датированный тем же самым днем, 30 ноября. Подготовлен он был в России и до Парижа добрался тогда, когда Гумилев был уже в Лондоне. Причитающиеся по нему деньги он получил уже в Англии. Сам документ приведем здесь, и напомним о нем позже. Появление его связано с начавшейся еще в октябре перепиской о получении добавочного жалованья за Георгиевский крест начальника Тылового управления Карханина с отделом по устройству и службе войск Главного управления Генерального штаба [503]. Подготовлен документ в бывшем полку Гумилева, об отчислении из которого в сентябре 1917-го года он так и не узнал [504]:

«В Тыловое Управление Русских войск во Франции. Париж. АТТЕСТАТ №10986. Дан сей от 5-го гусарского Александрийского полка на прапорщика Гумилева, командированного на Салоникский фронт, в том, что по имеющемуся у него Георгиевскому кресту 3-й степени, пожалованному за отличие, оказанное им в делах против неприятеля, он удовлетворен по этому кресту из оклада в год по шестьдесят рублей по первое мая 1917 г. 17/30 ноября 1917 года. Действующая армия. Командир полка Полковник (роспись). Вр. и.д. Помощника по хозяйственной части Полковник (роспись). Вр. и. д. Полкового Адъютанта Штаб-ротмистр (подпись)». В углу аттестата — гербовая печать 5-го Гусарского Алекс. полка. О получении этого документа и наложенных на него резолюциях будет сказано ниже.

Декабрь 1917-го года начался с объявления Занкевичем следующего приказа [505]: «Приказ по русским войскам №144 от 18.11/1.12 1917 г. По части инспекторской. §1. В виду переживаемого нашей Родиной острого политического момента, приказываю, как это ни тяжело, всем военнослужащим русским, находящимся во Франции, не посещать увеселительных мест, ресторанов, театры и прочее в военной форме. Вообще советую носить вне службы по возможности статское платье. Желающим разрешаю и на службе быть в статском платье. Занкевич». Так что декабрь начался внешним «расформированием» русских военнослужащих в Париже, а закончился он — официальным закрытием русской военной миссии и большинства ее подразделений, в том числе и комиссариата, где служил Николай Гумилев. Ниже будет приведен ряд документов, описывающих этот тяжелый для всех процесс, в ходе которого постоянно возникали конфликты между его участниками. 1 декабря Рапп подал рапорт Занкевичу, требуя соответствующих санкций за «оскорбление должностного лица при исполнении им своих служебных обязанностей» [506]. Конфликт был связан с его безуспешными попытками наладить хоть какое-то взаимодействие с 1-й Особой дивизией. 3 декабря из пока еще как-то работающей Ставки в Петрограде пришел очередной обзор о политическом и военном положении в России и на фронтах [507]. Предыдущий отчет, отправленный 7 ноября, приведен выше. На этот раз в отчете сообщается о выступлении большевиков, об аресте Временного Правительства, о бегстве Керенского, о его поражении под Гатчиной, о назначении главнокомандующим Духонина, о беспорядках в Москве и расстреле там юнкеров, об образовании Совета Народных Комиссаров под председательством Ленина и неприятии его другими партиями, об отставке Духонина из-за отклонения им ультиматума большевиков и назначении на его место прапорщика Крыленко. О том, что именно в этот день Духонин был убит, сообщить не успели.

В канцелярии Раппа работа пока еще продолжалась. 3-м декабря зарегистрирована бумага из канцелярии Занкевича [508]: «Вх. №1736 от 20.11/3.12 1917. Военному Комиссару. По приказанию Представителя Временного Правительства при сим препровождаю Вам на заключение протокол Комитета Русских Военнослужащих в Париже. Просим Вас не отказать вернуть переписку после ознакомления. Полковник Бибиков». Что было в этой переписке — не ясно. Возможно, бумаги, связанные с подготовкой выборов в Учредительное Собрание. На следующий день, 4 декабря, из его канцелярии приходит еще одна бумага Раппу, интересная тем, что в ней обозначен полный состав миссии на начало декабря [509]: «Вх. №1961 от 22.11/4.12 1917 г. Председателю Комиссии по выборам в Учредительное Собрание. В Русской военной миссии, судной части и при Военном Комиссаре Русских войск во Франции следующий воинский состав:

*/ В число 3-х офицеров входит и сам Военный Комиссар.

В.и.д. штаб-офицера для поручений Полковник Бобриков».

Из этого документа следует, что штат Военного Комиссара возрос до четырех человек: сам Рапп, два офицера — прапорщик Гумилев и поручик Базилевич, писарь Евграфов.

5 декабря Занкевич подписывает важный документ, говорящий об отношении Русской миссии и союзников к возможному заключению перемирия, к которому призывал Троцкий [510]: «22.11/5.12 1917 г. Никакого предложения перемирия Правительством не сделано. Послы при союзниках никаких инструкций не получали. Информация здесь крайне недостаточна. Союзники не теряют надежды, что Россия не позволит измены и сепаратного мира. Поэтому они с ней не разрывают, продолжая помогать ей, и готовы служить всячески, если будут указания, что нужно и необходимо сделать. Они хорошо понимают, что при настоящих условиях трудно рассчитывать на военную помощь России, и будут вести войну без этой помощи. Но необходимо все-таки, чтобы Россия не становилась на сторону врагов, не возвращала им пленных и не давала продовольствия, столь необходимого, чтобы она не прекращала блокаду. Это первое, к чему надо стремиться. Было бы крайне желательно, коли мирным переговорам суждено начаться, чтобы дело было поставлено так, что Германия высказала свои условия общего мира, то есть, чтобы было исполнено обещание Троцкого, что он хлопочет не о сепаратном, а об общем мире. Если есть какая-либо возможность принудить исполнить это обещание, это надо постараться сделать. Правительство здесь тоже занимает выжидательное положение, воздерживается от заявлений и слов. Если бы в России образовалось Правительство, которое было бы признано ей, и которое не вело бы к измене, можно было бы думать, что здешнее Правительство, какова бы ни была политика относительно мира, постаралось бы иметь с ним сношение. Здесь очень интересуются, в какой мере можно надеяться на образование здорового центра на юге России. Занкевич».

Брожения в русских частях Франции все нарастало. 7-го декабря получено послание от Отрядного комитета в Иере (Hyères). Это еще одна колония русских солдат на южном побережье Франции, восточнее Марселя, где солдаты проходили курс лечения. И там все недовольны руководством [511]: «Наказ делегатам Иерской команды выздоравливающих солдат в Отрядный комитет русских войск во Франции (принято на собрании в Иере 24 ноября/7 декабря 1917 г.) <…> 2) Генерала Занкевича, Комиссара Раппа и Графа Игнатьева удалить и взять власть Отрядному Комитету». И сюда, до Франции, добрался лозунг — «Вся власть Советам!»

В этот же день, ранее прикомандированного к Раппу от 1 бригады писаря, перевели в его штат [512]: «Приказ по русским войскам №146 от 24.11/7.12 1917 г. <…> §4. Младший писарь 1-го маршевого батальона 1-го Особой пехотной дивизии Александр Евграфов переводится в управление Комиссара Временного Правительства при русских войсках во Франции с переименованием в старшего писаря высшего оклада». Но вскоре Рапп будет вынужден покинуть свою должность, причиной чего, помимо его расхождений с отрядом, будет бурная, во многом провокационная деятельность недавно прибывшего в Париж Военного комиссара Салоникского фронта Михайлова. 8 декабря Михайлов подает докладную записку Занкевичу, на бланке Военного Комиссара на Македонском фронте [513]: «Вх. №1692 от 25.11/8.12 1917 г. Приехав сегодня в 10 ч. 30 м. утра в управление, я случайно узнал о том, что сегодня в 10 ч. утра состоится панихида по Верховному Главнокомандующему Генералу Духонину. Крайне сожалею, что не имел возможности присутствовать на панихиде исключительно потому, что совершенно не был поставлен об этом в известность. Примите уверения в совершенном уважении. Михайлов». Думаю, что Гумилев и Рапп на этой панихиде присутствовали. В этот же день воззвания Михайлова попали в приказ по Русским войскам [514]: «Приказ №149 от 25.11/8.12 1917 г. Объявляю приказ Фронтового Военного Комиссара Временного Правительства М.А. Михайлова от 5 декабря 1917 г.» В самом многословном приказе сплошь общие слова — поднять боевой дух, заслушать доклады начальника миссии и Е.И. Раппа, который посетил Ля Куртин, перевести арестованных из лагеря Ля Куртин в Бордо, то есть в лагерь Курно. Здесь важно то, что Михайлов сообщает о недавнем посещении Раппом лагеря Ля Куртин, других документов об этом обнаружить не удалось. Скорее всего, его сопровождал туда и Николай Гумилев. Результатом посещения Раппом лагеря Ля Куртин, видимо, явился «Приказ по русским войскам №150 от 25.11/8.12 1917 г. Солдаты из-под ареста (Ля Куртин) направляются на работы (вне сферы военных действий). Оклады по Тыловому управлению за все время нахождения под следствием (кроме зачинщиков)» [515].

10 декабря из Тылового управления было направлено сопроводительное письмо №4499 к «Списку офицеров, отправленных на Французский фронт и на Салоникский фронт» [516]. Список включил 79 офицеров, отправленных на Французский фронт, и 54 офицера, отправленных на Салоникский фронт. Среди последних, под №39, записан: «5-го Гусарского Александрийского полка прапорщик ГУМИЛЕВ — При Комиссаре Временного Правительства русских войск во Франции».

Разъезды Раппа и, скорее всего, сопровождавшего его Николая Гумилева по лагерям продолжились и в декабре. 13 декабря Рапп посылает Занкевичу телеграмму из лагеря Курно о подготовке выборов в Учредительное собрание [517]. В этот же день отправилась в долгий путь весточка из Петрограда, так и не успевшая застать своего адресата. До Франции добралась она лишь в июне 1918 года, когда Гумилев уже встретился с отправившей ее Анной Энгельгардт. Здесь давать ее письмо не имеет смысла, так как оно ничего не говорит нам о жизни Гумилева в Париже. Оно будет приведено в Приложении 3, вместе с еще двумя не нашедшими своих адресатов письмами, посланными из Парижа в Россию весной 1918 года. Чтобы можно было сравнить — как «парижане» представляли себе жизнь в России и наоборот.

Постепенно все управление русскими войсками во Франции переходило к французским органам власти. Занкевич пытался осенью добиться разрешения послать дееспособные части на Салоникский фронт, где продолжала участвовать в боях 2-я Особая пехотная дивизия. Однако приказом по русским войскам №155 [518] от 6/19 декабря 1917 года было объявлено, что «французы отказались ждать созыва Учредительного Собрания. Посылка войск в Салоники — невозможна. Дивизия передается властью на работы — по указанию Французского Правительства». Еще ранее, постановлением от 16-го ноября 1917-го года за № 27576 французского военного министра Клемансо, состоявшего в то же время председателем Совета Министров, было решено, что русские солдаты, находившиеся во Франции, подлежали распределению на 3 категории: желающих записаться добровольцами во французские войска, желающих работать во Франции там, где это требуется и тех, кто не принимает эти условия — все они подлежали отправке в Северную Африку. Это был так называемый «трияж». Одновременно Клемансо постоянно ставил вопрос о возвращении русских контингентов в Россию. В письме к французскому министру иностранных дел от 19-го ноября он указывал, что единственная возможность выполнить это состоит в том, чтобы использовать американские суда, которые высаживают свои войска во Франции. Прибывающим необходимы были помещения, постройка которых, без сомнения, обойдется дороже, чем отправка 16 тысяч человек в Россию. При этом предполагалось освободить для американцев лагеря Ля Куртин и Курно, которые могли дать крышу для размещения 23 тысяч человек. Однако такое решение американцев не устроило, в течение декабря лагеря были освобождены, все русские отряды прошли через «трияж». Большинство из них оказалось в Северной Африке.

В течение декабря Занкевич до последней возможности сопротивлялся принятию такого решения. Однако больше ему приходилось заниматься разными разборками, в центре которых, как правило, оказывался Военный Агент граф Игнатьев. Так, 20 декабря им с Раппом пришлось разбираться с жалобой Отрядного Комитета, представителей которого Игнатьев отказался принять только потому, что они пришли к нему вместе с полковником Коллонтаевым [519]; об инциденте между Коллонтаевым и сотрудником Игнатьева Крупским, участником которого оказался Гумилев, было рассказано выше.

Хотя Занкевич ранее, 23 августа, распорядился о выплате Гумилеву суточных, и он их, как мы видели, регулярно получал, потребовался дополнительный приказ, который был объявлен 21 декабря [520]: «Приказ по русским войскам №156 от 21 декабря 1917 г. (н.ст.). По части хозяйственной. <…> §2. В дополнение приказов моих №51 и 52. Прапорщика ГУМИЛЕВА и офицеров французской службы Капитана Нарышкина и Подпоручика Извольского считать зачисленными на суточные деньги применительно к ст. 794 кн. XIX С.В.П. и приказа по В.В. 1915 г. №283». В этот же день из Копенгагена было получено послание, касающееся заключения большевиками сепаратного мира [521]: «Вх. от 8/21 декабря 1917 г. (из Копенгагена). Передаю послание в Огенквар [522] телеграммой: «Заключение сепаратного перемирия и неизбежный по видимости сепаратный мир считаю позором для России, всецело ложащимся на правительство народных комиссаров, признать коих мне не позволяет совесть. Тем не менее, буду продолжать свою работу, доколе это будет возможным по местным условиям, прежде всего в интересах самих союзников. Буду также сообщать в Огенквар все имеющее прямое отношение к военным интересам России и заботиться о находящихся здесь воинских чинах. Однако оставляю за собой свободу действий и отчета в них большевистским комиссарам давать не буду. Все находящиеся в моем распоряжении чины разделяют мою точку зрения». 1363. Потоцкий».

23 декабря Рапп отправляет письмо Занкевичу №167 [523], касающееся деятельности комиссара Михайлова. Рапп просит Занкевича привлечь Михайлова к ответственности за провокационные воззвания. 29 декабря и. о. военного прокурора своим рапортом №397 [524] признает эти воззвания соответствующими деяниям ст.362 уполномочия о наказаниях 1885 г. Однако все это уже мало кого волновало. 24 декабря Клемансо подписал положение о русских войсках во Франции, согласно которому командование ими полностью переходило к французам, никакие комитеты не допускались. Фактически русский экспедиционный корпус расформировывался. При этом французское правительство, в виду прекращения высылки из России соответствующих кредитов, брало на свое попечение все расходы по содержанию русских контингентов.

Но пока Отрядный Комитет лагеря в Курно, особенно невзлюбивший Раппа, на своем заседании 27 декабря принимает решение отстранить его от должности комиссара. Из протокола заседания [525]: «1) Не только Отрядный Комитет второго созыва, но и Отрядный Комитет первого созыва совершенно в категорической форме высказался за замену комиссара Раппа новым лицом. 2) Второй Отрядный Съезд, обсудив всю деятельность комиссара Раппа в отношении Отряда, в категорической форме высказался против него. <…> 6) В не менее категорической форме, чем Отрядный Комитет, было высказано осуждение деятельности комиссара Раппа всем высшим командным составом во главе с Генералом Занкевичем и Генералом Лохвицким, это имело в ряде заседаний спец. делегаций Отрядного комитета с представителями высшего командного состава». В дополнение к этому протоколу прилагается протокол общего собрания Г.г. офицеров и чиновников 1-й Особой пехотной дивизии от 14/27 декабря 1917 г. [526]: «Общее собрание гг. офицеров и чиновников 1-й Особой пехотной дивизии 14/27 декабря с.г. в присутствии Комиссара Временного Правительства Михайлова единогласно постановило: 1. Выразить порицание через Комиссара Михайлова бывшему комиссару Раппу за его бездеятельность, приведшую к дезорганизации Русского Отряда во Франции. 2. Поставить в известность Представителя Временного Правительства во Франции о недопустимости возвращения Е.И. Раппа на пост Комиссара Отряда. Председатель собрания полковник Рытов». 28 декабря Рапп извещает Занкевича о «прибытии комиссара Михайлова» [527], явочным порядком сместившего Раппа. Следовательно, тогда и закончилась служба Гумилева офицером для поручений при комиссаре Раппе. 29 декабря это было узаконено [528]: «Приказ по русским войскам №162 от 29 декабря 1917 г. (н.ст.). <…> §11. Комиссара Временного Правительства Михайлов, его помощника Розенфельда и состоящего при нем поручика Чуприна зачислить на денежное довольствие при Тыловом Управлении, первого с 21-го октября, второго с 4-го ноября и третьего с 26-го ноября с.г. ст. стиля. Справка. Сношение Комиссара Михайлова, вх. №1683. Основание: Штат Управления Комиссара». При новом комиссаре — свои помощники.

Так что накануне Нового Года Гумилев оказался не у дел, и можно предположить, что у него появилось много свободного времени. Поэтому следует обратить внимание на другой приказ, объявленный тоже 29 декабря [529]: «Приказ по Тыловому управлению русских войск во Франции №90, 16/29 декабря 1917 г. г. Париж. По части инспекторской. <…> §4. Объявляю, что M-lle Елена Карловна Дю-Буше уполномочена Американским Обществом Христианской молодежи устраивать елки в госпиталях и командах, расположенных в районе и области. §5. Объявляю для сведения, что в ближайшие дни для устройства елки и раздачи нашим больным и раненым воинам, находящимся в районе XVI и XVII военных округов, отправится мадам Мария Артуровна Рафалович. Начальник управления полковник Карханин». Сопровождал ли он свою «Синюю звезду» — нам неизвестно. Но вполне мог.

В связи с упоминанием того, что Елена Карловна Дю-Буше была связана с Американским Обществом Христианской молодежи, привлек к себя внимание один странный «документ», сохранившийся в не полностью разобранном архиве Михаила Ларионова в ГТГ [530]. Вместе с посланными Гумилевым Ларионову записками и открыткой среди бумаг оказался пустой конверт, который поначалу был проигнорирован, так как его было сложно к чему-либо привязать. Вот его описание:

В верхнем левом углу конверта напечатан знак (равнобедренный синий треугольник, направленный вершиной вниз) известной международной религиозно-благотворительной организации Y.W.C.A. — Young Women's Christian Association (Женское Молодежная Христианская Организация), имевшей национальные отделения во многих странах мира. Это — «женское отделение» более известной российскому читателю организации YMCA (Young Men's Christian Association — Молодежная Христианская Организация; особенно она известна у нас по издаваемым издательством YMCA-PRESS книгам, многие из которых включены в список использованной в данной публикации литературы; возглавляет это издательство Никита Струве, часто упоминавшийся Глеб Струве приходится ему дядей). На конверте написано всего несколько слов, одно подчеркнуто красными чернилами: «Cummings, het. note» (два последних слова — неразборчивы). Вдоль узкой стороны конверта написано: GUMILEV.

Более на конверте (и в конверте) — нет ничего, потому он поначалу не привлек к себе внимания. Относиться к посланным Гумилевым Ларионову письмам и запискам он явно не мог. Но через некоторое время выстроился неожиданный сюжет. Не могу настаивать на его достоверности, но считаю целесообразным его здесь привести. Может быть, дальнейшие изыскания либо подтвердят его, либо опровергнут. Как сказано чуть выше, уполномоченной этой благотворительной организации в Париже от США была Елена Карловна Дю-Буше. А слово «Cummings», скорее всего, указывает на очень известного американского поэта — Эдварда Эстлина Каммингса (Edward Estlin Cummings, October 14, 1894 — September 3, 1962). В эти годы Каммингс только входил в литературу, но уже был близок к тому кругу поэтов, среди которых Гумилев общался в Лондоне в июне, перед приездом в Париж (Эзра Паунд и его окружение). По его биографии выяснилось, что летом 1917 года он, по военно-медицинским делам, пребывал в Париже, как раз тогда, когда там был и Гумилев. В середине сентября его арестовали (ошибочно предъявив обвинение в шпионаже, так как он не выражал явной ненависти к немцам, что, кстати, было свойственно и Гумилеву). Помещен он был в пересыльную тюрьму Dépôt de Triage в Ла Ферте-Масе, Нормандия (La Ferté-Macé, Orne, Normandie). В середине декабря его выпустили благодаря вмешательству влиятельного отца (и, видимо, кого-то в Париже). То есть все это происходило тогда, когда Гумилев постоянно пребывал в Париже. В начале 1918-го года Каммингс вернулся к себе в Америку, а Гумилев уехал в Англию. С большой степенью вероятности можно предположить, что в Париже они встречались, и вполне возможно, что какое-то участие в его освобождении принял Гумилев. Через посредничество Дю-Буше, помогавшей раненым и осужденным (заметим, что арестовали Каммингса как раз тогда, когда было арестовано и помещено в тюрьмы много русских солдат после восстания в Ля Куртин), он мог с ним связаться. Поэтому одинокий конверт, случайно сохранившийся в архиве Михаила Ларионова, может оказаться свидетельством этого.

В последний день месяца (и года) Гумилев получил все причитающееся ему жалованье — последние «законно заработанные» им деньги за службу как офицер для поручений при Военном комиссаре Раппе. На этот раз сохранилось три ведомости, в которых он оставил свои автографы. Две были описаны выше, и укажем только, сколько он по ним получил. Третья — специфическая.

Итак, первая ведомость [531]: «Расчет Тылового Управления Русских войск во Франции на выдачу офицерам и классным чинам жалованья и добавочных денег за декабрь месяц 1917 г. и столовых и на представительство за январь 1918 года. Приложение: Аттестат за №№1794, 1798, 1832, 4196, 4319, 1473, 2350 и Сношение Военного Агента №515. 31 декабря 1917 г. №1808». Далее идет сама ведомость, в которой он расписался: «Двести восемьдесят четыре франка получил прапорщик Гумилев». Как и ранее, жалованье его составляло 106 руб. 50 коп. «Столовые» и «На представительство» ему не полагались, и поэтому, как и раньше, у него меньше всех. В этой ведомости фигурируют сразу два военных комиссара, Рапп и Михайлов, каждому полагалось по 750 рублей. При Раппе обозначен проработавший у него всего один месяц, временно исполнявший обязанности начальника его канцелярии поручик Базилевич, получивший 400 рублей. Любопытно, что помощники при комиссаре Михайлове получили больше помощников Раппа: поручик Чупринин 139 рублей, а прапорщик Розенфельд — 500 рублей. Сам Михайлов получил почти за три месяца — 1750 рублей.

Следующая ведомость с автографом Гумилева [532] — «Расчет Тылового Управления Русских войск во Франции на выдачу состоящим на денежном довольствии при Управлении офицерам суточных денег и полевых порционных за декабрь 1917 года». Далее идет сама ведомость, в которой он расписался: «Девятьсот тридцать франков получил прапорщик Гумилев». В декабре было 31 день, поэтому и получил он больше, чем в ноябре.

И, наконец, третья ведомость [533]: «Расчет Тылового Управления Русских войск во Франции по выдаче чиновникам Управления и офицерам, состоящим на денежном довольствии при Управлении, пособия на покупку теплых вещей на зимний период 1917-1918 гг.» Далее идет ведомость в виде таблицы из четырех колонок. В строке, относящейся к Гумилеву, сделаны следующие записи:

(1) Основание — Общая запись для всех: «Приказ по Русским войскам №156».

(2) Кому выдаются деньги: Выделены отдельные Управления, среди которых значится — «Канцелярия Комиссара Временного Правительства», и в ней числится два человека: Поручику БАЗИЛЕВИЧУ и Прапорщику ГУМИЛЕВУ.

(3) Сумма, фр./сан.: 400 франков 00 сантимов.

(4) Расписка в получении денег — автограф Гумилева: «Четыреста франков получил прапорщик Гумилев».

По этой ведомости каждому полагалось по 400 франков. Всего в эту ведомость включено 37 человек, которым уплачено 14800 франков.

Приведем выписки еще из двух ведомостей, представляющих определенный интерес.

«Расчет на выдачу жалованья переписчикам и машинисткам за декабрь: Переписчице Буше (приказ по Управлению №79) — 500 фр. Расписка — «Получила пятьсот франков Е-Дю Буше» [534]. У нее — высшее жалованье по этой ведомости.

«Расчет жалованья за декабрь: писарь Никандр Алексеев — 148 фр. 66 с.» [535] «Суточные писарям в штате Комиссара [536]: Писари с 16 декабря по 1 января 1918 г.: Никандр Алексеев — 8 х 16 = 128 фр.; Алексей Евграфов — 8 х 16 = 128 фр.».

В двух последних приказах 1917-го года сказано [537]: «Приказ по русским войскам №164 от 31 декабря 1917 г. (н.ст.). <…> §3. Объявляю для сведения, что Военный Комиссар при русских войсках на Македонском фронте и его помощник совершили нижеследующие поездки из Парижа. Военный Комиссар Михайлов с 14 по 17 ноября ст. ст. (с 27 по 30 ноября н. ст.) — в Ля Куртин; с 26 ноября по 3 декабря ст. ст. (с 9 по 16 декабря н. ст.) — в Бордо, Курно, Лимож, Ля Куртин; с 8 по 19 декабря ст. ст. (с 21 декабря по 1 января н. ст.) в Бордо и Курно. Помощник его г. Розенфельд — с 18 по 19 декабря ст. ст. (с 31 декабря по 1 января н. ст.) в Тулон». «Приказ по русским войскам №165 от 18/31 декабря 1917 г. <…> §5. И.Д. штаб офицера для поручений при военном комиссаре Временного Правительства при русских войсках на Македонском фронте поручик Чуприн (командированный в Курно с 26.11/9.12 1917 г.) вернулся 13/26 декабря». 1917 год закончился сменой власти не только в столице, но и в военном комиссариате Парижа. В этот же день Занкевич, телеграммой от 18/31 декабря 1917 года объявил по войскам следующее [538]:

«1) Начальник Штаба Фраквара от имени Главнокомандующего от 16/29 сего декабря категорически высказался за нежелательность сообщений в ГУГШ Русской Военной Миссии сведений Фраквара хотя бы и разведывательного характера, ввиду того, что нынешнем положении вещей в России Фраквар не видит никакой гарантии в том, что сведения тем или иным путем не попадут в руки противника. Ввиду изложенного, не считаю возможности идти в разрез с высказанным Фракваром категорическим пожеланием. Внутренняя работа Миссии по мере сил и возможности продолжается.

2) Ввиду закрытия кредитов принужден приступить к сокращению штатов наших войск и подведомственных мне учреждений во Франции. Персонал Особой Пехотной дивизии направляется на работы одновременно с переформированием ее по сокращенному штату. О сокращении штатов и использовании дивизии донесу особо по проведении этой схемы.

3) Вопрос об использовании значительного сверхкомплекта офицеров, получающемся вследствие сокращения штатов, составляет предмет особых моих забот. По укомплектовании частей Салоникской дивизии излишние офицеры будут направлены в Россию, а желающим будет облегчен перевод в союзнические армии.

4) Исключительные обстоятельства заставляют меня принимать самостоятельные, нередко выходящие из обычных рамок, решения, о коих своевременно представлю отчет. 1933 Занкевич».

Скорее всего, до встречи Нового Года в Русской миссии, из-за различных календарей, еще оставалось почти две недели. Но мы будем все-таки придерживаться нового стиля. В любом случае, можно предположить, что встреча Нового, 1918-го года среди русских в Париже была не очень веселой. Каждый понимал, что его ждут перемены, и навряд ли к лучшему. Первый же приказ Занкевича в Новом году, практически, повторял текст телеграммы [539]: «Приказ по русским войскам №166 от 2 января 1918 г. (н.ст.). Париж. <…> §7. В виду прекращения поступления денежных средств из России на содержание Тылового Управления Русских войск во Франции приказываю Начальнику названного Управления: 1) Уволить с 1-го января (ст. ст.) 1918 г. всех вольноопределяющихся служащих в Тыловом и Комендантском Управлениях, оставив для Тылового Управления одну переписчицу (для исполнения обязанностей телефонистки) и истопника. 2) Откомандировать в свои части от Тылового Управления и Управления Парижского Коменданта прикомандированных солдат, оставив лишь самое необходимое число писарей и уборщиков. Занкевич».

В послужном списке Гумилева сказано [540]: «За расформированием управления военного комиссара оставлен на учете старшего коменданта русских войск в Париже. (Приказ по русским войскам №176) — 4 января 1918 н. ст.» Сам приказ был объявлен 12-го января [541]: «Приказ по русским войскам №176 от 12 января 1918 г. (н.ст.). Париж. По части инспекторской. §1. Управление Комиссара Временного Правительства при русских войсках во Франции считать расформированным — с 4-го января нового стиля 1918 года. Находившимся в составе означенного управления: поручику Базилевичу и прапорщику Гумилеву состоять, впредь до устройства их служебного положения, на учете Старшего Коменданта гор. Парижа. Писарь высшего оклада означенного управления Евграфов переводится в 1-й маршевый батальон 1-й Особой пехотной дивизии». Это — последний приказ за 1917 год (по ст. ст.), далее нумерация приказов опять начинается с №1, от 2/15 января 1918 г., но их будет немного.

С начала января перед Гумилевым остро встал вопрос об «устройстве его служебного положения». Большинство последовавших после этого документов, так или иначе, будет касаться решения этого вопроса. Самое деятельное участие в его разрешении принял глава Русской миссии генерал М.И. Занкевич. За весь предшествовавший период не было обнаружено почти никаких документов, характеризующих взаимоотношения, сложившиеся между главой Русской миссии генералом Занкевичем и офицером для поручений при Военном комиссаре Раппе прапорщиком Николаем Гумилевым — слишком различное положение в служебной иерархии они занимали. Ситуация резко изменилась, когда Гумилев оказался не у дел. Как я предполагаю, именно в этот период Гумилевым был подан Занкевичу рапорт, так называемая «Записка об Абиссинии», впервые опубликованная Глебом Струве [542]. Раньше говорилось о том, что Гумилев, уезжая во Францию, мечтал из Салоник добраться до Африки [543]. Сейчас, оказавшись не у дел, он явно не собирался возвращаться в большевистскую Россию, стремящуюся заключить сепаратный мир с Германией. Ведь, оставаясь офицером, он не мог не воспринимать это как дезертирство. Во время войны его много раз пытались демобилизовать, но он каждый раз добивался того, чтобы его оставили в действующей армии. Поэтому выход из войны через возвращение в «примирившуюся» с Германией Россию устроить его никак не мог. Ища выход из создавшейся ситуации, Гумилев мог вспомнить об Африке и предложить свои услуги в разрешении вопроса своего трудоустройства через собственную отправку в Абиссинию для набора добровольцев. Ведь во Французской армии воевало много африканцев, и войска испытывали острую нужду в людских ресурсах. Достаточно вспомнить главную причину появления русских войск во Франции. Наверное, при личной встрече с Занкевичем, он высказал ему свои соображения, и Занкевич попросил написать его докладную записку. Приведем ее здесь полностью, как ее опубликовал Глеб Струве [544].

Записка об Абиссинии. (Перевод с французского)

Прапорщик 5-го Гусарского Александрийского полка

Российской Армии Гумилев.

Докладная записка относительно возможной перспективы комплектования контингента добровольцев для Французской Армии в Абиссинии.

По своему политическому устройству Абиссиния делится на известное число областей: Тигрэ, Гондар, Шоа, Улиамо, Уоло, Галла Арусси, Галла Коту, Харрар, Данакиль, Сомали и т. д.

Население Тигрэ составляет 2 000 000 жителей. Это превосходные воины, но к несчастью очень независимого и буйного нрава. К тому же, многие из них мусульмане и питают мало сочувствия к итальянцам.

В Гондаре и Шоа живет население от шести до семи миллионов чистокровных абиссинцев, почти сплошь православных и обладающих следующими качествами: духом дисциплины и подчинения вождям; храбростью и стойкостью в бою (это победители итальянцев); выносливостью и привычкой к лишениям — до такой степени, что человек опережает лошадь на пробеге в 30 километров и что при переходах, длящихся несколько недель, каждый человек несет на себе запас провианта необходимый для его прокормления. Будучи горцами, они способны выносить самый суровый климат.

Племена Улиамо и Уоло — это покоренные абиссинцами негры. Из них выходят хорошие воины, но они скорее годятся для обозных и санитарных частей. В эту же категорию можно отнести племя Галла Коту.

Племя Галла Арусси обладает теми же качествами, что и абиссинцы, и вдобавок гигантским ростом и атлетическим сложением.

Данакильцы, сомалийцы и часть харраритов храбры, ловки и воинственны, но с трудом подчиняются дисциплине. Их можно было бы использовать для образования отрядов разведчиков, чистильщиков окопов и тому подобных заданий.

Помимо того, в Абиссинии имеются очень хорошие лошади и мулы. Средняя цена лошади равнялась до войны 25 франкам, а мула — 100 франкам. Всегда можно было бы получить несколько тысяч этих животных для военных надобностей.

Политическая обстановка в Абиссинии следующая: страна управляется императором (в данный момент — императрицей, которой помогает знакомый мне князь, рас Тафари, сын раса Маконена) и советом министров. Кроме того, в каждой области имеется почти независимый губернатор и ряд вождей при нем.

Чтобы начать набирать вождей с отрядами от 100 до 500 человек, необходимо получить разрешение от центрального и областных правительств. Расходы составят несомненно меньшую сумму, чем в такого же рода экспедициях в других частях Африки, благодаря легкости сообщений и воинственному нраву жителей.

Я побывал в Абиссинии три раза и в общей сложности провел в этой стране почти два года. Я прожил три месяца в Харраре, где я бывал у раса (деджача) Тафари, некогда губернатора этого города. Я жил также четыре месяца в столице Абиссинии, Аддис-Абебе, где познакомился со многими министрами и вождями и был представлен ко двору бывшего императора российским поверенным в делах в Абиссинии. Свое последнее путешествие я совершил в качестве руководителя экспедиции, посланной Российской Академией Наук.

Не исключено, что в архивах Военного министерства Франции когда-нибудь обнаружится соответствующий документ, поданный Занкевичем. Но, скорее всего, никакого ходу ему дано не было. Французские власти, начиная с известных событий, стали с недоверием относиться ко всему русскому экспедиционному корпусу и всячески препятствовали даже зачислению русских офицеров (тем более — солдат) в качестве добровольцев в свои войска. В тот же день, когда было расформировано управления военного комиссара, 4 января 1918-го года, Занкевич отправил в Лондон телеграмму [545]: «Исх. №1964 от 22.12/4.1 1918 г. Военному Агенту в Лондоне. Не откажите телеграфировать, верно ли, что англичане предлагают перевезти в Россию через Персидский залив наших офицеров, остающихся за штатом за расформированием наших военных миссий в Лондоне. Занкевич 1964». Впервые в документах появилась Персия и Персидский фронт. Большинство последующих документов будет касаться возможной, но так и не состоявшейся отправки туда Николая Гумилева. Хлопоты по отправке Гумилева на Персидский фронт начались, пока он еще оставался в Париже, потом были продолжены в Лондоне, но так ни к чему и не привели [546]. В следующей главе — о последних неделях в Париже.

ПОСЛЕДНИЙ МЕСЯЦ В ПАРИЖЕ — ЯНВАРЬ 1918-ГО ГОДА

6 января 1918-го года Занкевич объявляет приказ о закрытии комиссариата [547]: «Приказ по русским войскам №170 от 24 дек./6 янв. 1918 г. <…> §3. Объявляю при сем (в приложении) копию сношения за №186, полученного мною от Комиссара Временного Правительства при русских войсках во Франции Е. Раппа. Приложение: копия сношения №186. Занкевич.

Комиссар Временного Правительства и Раб. и Солд. депутатов при русских войсках во Франции. 59, Rue Pierre Charron. Париж, января 4 дня 1918 г. Представителю Временного Правительства при Французской армии генералу-майору Занкевичу. Учреждение, наряду с высшим командным составом, военных комиссаров вызвано ведением военных действий в революционное время; оно имело целью одновременно с введением в армию демократических начал, поддержать в ней революционную дисциплину и поднять ее боеспособность при помощи лиц, действующих по особому доверию и по непосредственному преемству Временного Правительства, с которым комиссар должен находиться в постоянной идейной и деловой связи. Затяжной характер политического переворота в России прервал, по отношению ко мне, как эту связь, так и преемство, и тем самым лишил комиссара главной его моральной силы и значения. С другой стороны, в связи с русскими событиями последних дней, а также благодаря специальным условиям, вызванным пребыванием нашего отряда на иностранной территории, войска наши лишены возможности, несмотря на их желание, сохранить характер единой сплоченной боевой организации и принуждены будут, до отправки на Родину, разбиться на отдельные рабочие группы. При таких условиях я полагаю, что дальнейшее существование военного комиссара во Франции является не только затруднительным, но и не оправдывающим своего назначения, отягощая без пользы и без того скудный бюджет. Ввиду сказанного, почитаю долгом гражданина заявить, что я слагаю с себя обязанности комиссара при русских войсках во Франции. Вместе с тем, во избежании разных превратных толкований, прошу Вас не отказать полностью опубликовать в приказах по войскам настоящее мое заявление, с какового момента я и буду считать себя свободным от моих обязанностей. Евг. Рапп».

В этот же день Занкевичу был отправлен из Англии ответ на его телеграмму, касающуюся Персии [548]: «Вх. №1935. №1459. Отпр. 24.12/6.1 1918. Получ. 26.12/8.1 1917. Генералу Занкевичу от генерала Ермолова [549] (агентский шифр). 1964. Переговоры по этому вопросу и вообще по использованию наших офицеров при английской армии были мною начаты лично с лордом Дарви уже некоторое время тому назад и еще ведутся. На этих днях я получил только от Английского Генерального Штаба письменное сообщение, что Генерал Бичерахов на Персидском фронте просит о присылке в его распо­ряжение 26 русских офицеров, желающих, из коих 16 кавалеристов, 8 пехотинцев, 2-х артиллеристов. Доставка желающих будет исполнена попечением английских военных властей. По соглашению с генералом Гермониусом я в настоящее время запрашиваю желающих, и если оста­нутся вакансии, сообщу Вам. Отправка должна состояться 15 нового января, причем офицеры должны быть снабжены теплой одеждой. Мы предполагаем выдать им содержание на четыре месяца и некоторую сумму каждому на подъем, но этот вопрос еще не решен. Ермолов 1459». Накануне получения телеграммы в Русской миссии праздновали Рождество. Приказ №137 [550] об этом был объявлен 5 января.

Очевидно, что о полученной из Лондона телеграмме Занкевич в тот же день сообщил Гумилеву, и 8 января Гумилев подает сразу два рапорта представителю Временного Правительства при Французской Главной Квартире полковнику Бобрикову. Первый — официальный [551]: «Прапорщик 5-го Гусарского Александрийского полка Гумилев. 8 января 1918 г. №166. Представителю Временного Правительства. Рапорт. Согласно телеграммы №1459 генерала Ермолова ходатайствую о назначении меня на Персидский фронт. Прапорщик Гумилев». На рапорте проставлен штемпель: «Вход. №1492. 26 Déc. 1917 / 8 Jan. 1918». На рапорте сверху, карандашом, Занкевич наложил резолюцию: «Согласен: 27/XII (7.1). З<анкевич>».

Второй рапорт, в стихах, слегка «хулиганский», также подан знакомому нам полковнику Бобрикову, адресату и первого стихотворного рапорта Гумилева [552]:

Вдали от бранного огня
Вы видите, как я тоскую.
Мне надобно судьбу иную —
Пустите в Персию меня!
Наш коммисариат закрылся,
Я таю, сохну день от дня,
Взгляните, как я истомился, —
Пустите в Персию меня!
На все мои вопросы: «Хуя!» —
Вы отвечаете, дразня,
Но я Вас, право, поцелую,
Коль пустят в Персию меня.
Paris 1918. Н. Гумилев

Несмотря на закрытие комиссариата, «свергнувший» Раппа Военный комиссар Михайлов в течение января развил бурную деятельность, доставившую немало хлопот Занкевичу, а затем, после того, как он сложил с себя полномочия представителя Временного Правительства, сменившему его генералу Лохвицкому. 8 января Михайлов подает Занкевичу составленное им никому уже не нужное, многостраничное «Временное положение о Военном Комиссаре» [553]. Забегая вперед, покажем на документах, как развивал свою деятельность и чем ее закончил вначале конкурент, а затем наследник Раппа. 11 января Михайлов известил Занкевича, что он «вступил в должность» [554]. 13 января он направил Занкевичу письмо [555]: «Вх. №1985 от 2/15 января 1918 г. Пользуюсь случаем спросить Вас еще раз, где находятся дела Парижского комиссара. Я слышал, что часть увезена бывшим комиссаром Е.И. Раппом, вторая же увезена кем-то из писарей, что совершенно недопустимо. В ожидании ответа, прошу принять уверения в совершенном уважении. Михайлов». На письме — резолюция Занкевича от 3/16 января 1918 г.: «Заготовить от меня письмо Г. Раппу с просьбой сдать дела мне. Занкевич». Подготовленное письмо отправлено Раппу 16 января [556]: «Милостивый Государь Евгений Иванович. Прошу Вас не отказать сдать мне все бумаги, вверенные Вам Парижским Комиссариатом. Прошу также сообщить мне, кем из писарей была взята часть переписки. Уважающий Вас Занкевич». Бумаги Раппа так до Михайлова и не дошли. 3 марта 1918-го года известный нам по участию в трудоустройстве Гумилева полковник Соколов обращается к работающему в Русской миссии поручику Клинскому [557]: «Поручику Клинскому. Препровождаю настоящее официальное отношение Комиссара Михайлова и, имея ввиду циркуляр Начальника Французского Штаба при Русской базе за №358, прошу о принятии мер для поставления в известность Комиссара, что всякая официальная деятельность его согласно названного выше циркуляра исключается. Штаб-офицер при военном Губернаторе гор. Парижа Полковник Соколов». 2 марта 1918 г.». Так как Михайлов никак не может успокоиться, 5 марта Соколов подает рапорт [558]: «Штаб-офицер при Парижском Военном Губернаторе. 5 марта 1918 г. №8, г. Париж. РАПОРТ. При Комиссаре Временного Правительства Михайлове состоят: Поручик Чупринин, прапорщик Розенфельд и писарь Афанасьев. Лица эти назначены в распоряжение генерала Занкевича приказом за №174. Распоряжением Французского Правительства за №358 какая бы то ни было деятельность комиссара Михайлова исключается и всякие сношения с ним воспрещены. Ввиду этого воинские русские чины, находящиеся в распоряжении Михайлова, переходят на учет ко мне для дальнейшего их препровождения на основании сношения Французского Военного Министерства от 18 февраля с.г. за №4367-1/11. Так как вышеуказанное распоряжение генерала Занкевича не отменено, а комиссар Михайлов, по-видимому, не поставлен в известность о распоряжении французских властей о прекращении его деятельности, прошу об издании приказа о расформировании штата Военного Комиссара, после чего мною будут приняты соответствующие меры для препровождения воинских чинов, состоящих в распоряжении Комиссара, согласно имеющихся на это распоряжений Французского правительства. Полковник Соколов». Наконец, 15 апреля к Михайлову обращается сменивший Занкевича генерал Лохвицкий [559]: «15 апреля 1918 г. Милостивый Государь Михаил Александрович. Вы уже обращались к предшественнику моему Генералу Занкевичу с просьбой сообщить Вам материалы, касающиеся Русских войск во Франции, на что получили от генерала Занкевича отказ, что лишает и меня возможности выполнить Ваше желание. Сверх того, по принятому в военном ведомстве правилу, никакие документы, а тем более секретные, частным лицам не сообщаются, вы же являетесь во Франции частным лицом. Последнее обстоятельство лишает меня и подчиненных мне военнослужащих возможности вести с Вами официальную переписку, о чем я говорил с Вами лично в присутствии г. Маклакова. Прошу принять уверения в моем совершенном уважении. Н. Лохвицкий». Последнюю отповедь комиссар Михайлов получил от Игнатьева 17/30 апреля 1918 года [560]: «Генерал Лохвицкий известил меня, что он не признает за Вами прав Военного Комиссара в отношении подчиненных ему русских чинов. <…> В п.3 Приказа №7 по Управлению Военного Агента точно перечислены те русские организации и учреждения, кои составляют Русскую Военную Миссию во Франции, причем основанием для включения этих организаций в состав Военной Миссии является непринадлежность их к составу Русских Войск во Франции, что и оговорено п.3 того же приказа. Ввиду сего Военный Комиссариат или Русские Войска во Франции не могут быть включены в состав Военной Миссии». В дальнейшем следы ставшего «частным лицом» комиссара Михайлова теряются, и более мы к нему возвращаться не будем. Можно считать, что Рапп с Гумилевым вовремя покинули комиссариат.

Тем временем, Занкевич, после приказа №166 от 2 января 1918 года о «прекращении поступления денежных средств из России», вынужденный экономить средства, в приказе по русским войскам №173 от 10 января 1918 года объявляет об отмене суточных [561]: «Париж. По хозяйственной части. <…> §10. Следующие мои приказы отменяются с 1-го января ст. ст. 1918 г.: №51, §1, о суточных Прапорщику Гумилеву; №85, §4, о суточных офицерам, обучающимся в авиационных школах; №107, §5, о суточных Штабс-капитану Андрееву; №125, §2, о суточных врачу Веберу; №129, §1, о суточных офицерам, находящимся на работах; №145, §2, о суточных деньгах Подпоручику французской службы Мюрату; №145, §8, о суточных офицерам французской службы на работах; №117, §7, о суточных деньгах уполномоченному Красного Креста г. Туманову. Занкевич». Однако в тот же день, по распоряжению Занкевича, с учетом сложившейся ситуации, всем сотрудникам Русской миссии было выплачено жалованье за три месяца вперед. Как ему это удалось, и откуда он изыскал средства, вызвав этим недовольство французских властей, будет сказано чуть позже. В ведомости выдачи жалованья расписано [562]: «1 января 1918. №1924. Расчет с 1 января по 1 апреля и столовых и на представительство с 1 февраля по 1 мая 1918 г. Приложение: Аттестаты №№440, 441 и 442 и расчет на содержание Прапорщику Гумилеву». Далее идет ведомость на выдачу жалованья в виде таблицы, с перечислением всех сотрудников миссии, включая два комиссариата, во главе с Раппом и Михайловым, и всех их сотрудников. В строке Гумилева указано:

(1) Кому выдаются деньги: Обер-офицеру для поручений прапорщику Гумилеву.

(2) Причитается в месяц в рублях — жалованье, добавочных, столовых и на представительство: 106 р. 50 к.

(3) Причитается в месяц суточных, франков: 320.

(4) Всего причитается за три месяца: 1812 франков.

(5) Удерживается: вначале было проставлено — «Согласно прилагаемого расчета 948 фр. 70 сан., но потом эта фраза была зачеркнута.

(6) Подлежит к выдаче: зачеркнуто — 863 франка 30 сан.; проставлено — 1812 франков.

(7) Расписка в получении денег: автограф Гумилева — «Тысяча восемьсот двенадцать франков получил прапорщик Гумилев».

Для сравнения: Рапп по этой ведомости должен был получить из расчета 750 руб. в месяц, но его строка осталась пустой, и нет его подписи; его второй помощник поручик Базилевич получил 1836 франков; комиссар Михайлов — 6000 франков; его помощники, Розенфельд — 1812 франков, Чупринин — 3156 франков; Занкевич получил, с жалованьем и суточными, — 17839 франков.

Полученный Бобриковым от Гумилева рапорт, естественно, официальный, с резолюцией Занкевича, был им в этот же день направлен Раппу [563]: «Канцелярия Представителя Временного Правительства при Французской Армии. 28.12/10.1 1917/18 г. №1994, г. Париж. Военному Комиссару. По приказанию Представителя Временного Правительства препровождается с просьбою направить Начальнику Тылового Управления для отдачи в приказе по Русским войскам во Франции. Приложение: Рапорт Прапорщика Гумилева №166. В.и.д. штаб-офицера для поручений Полк. Бобриков». Самого рапорта при этом документе нет, так как он остался во Франции и был опубликован Глебом Струве, смотрите выше. Получив рапорт со всеми согласующими подписями, генерал Занкевич все в тот же день отправил телеграмму в Лондон [564]: «Исх. №2000. 28/XII — 10/I 1918. Генералу Ермолову. Лондон. Усиленно ходатайствую о зачислении на вакансию, а если таковые уже разобраны, то об исходатайствовании таковой перед Английским Правительством для прапорщика Гумилева 5-го Александрийского Гу­сарского полка для направления его в качестве кавалериста в Персию в ближайшем будущем. Прапорщик Гумилев отличный офицер, на­гражден двумя Георгиевскими крестами и с начала войны служит в строю. Знает английский язык. О резолюции телеграфируйте, обеспе­чив ему проезд в Англию. 2000 Занкевич».

Получив телеграмму, генерал Ермолов тут же на нее ответил [565]: «Вх. №1977. №1462. Отпр. 30.12 (12.1) 1918. Получ. 31.12 (13.1) 1918. Генералу Занкевичу от Генерала Ермолова (агент. шифр). 2000. Прапорщик Гумилев может быть командирован с нашими офицерами в Месопотамию в распоряжение генерала Бичерахова. Для сего подлежит его немедленно командировать в Лондон без всякой задержки, так как 16-го или 17-го января нового стиля офицеры уже должны выехать отсюда. Мы удовлетворяем здесь отправляющихся офицеров следующим денежным довольствием: двухмесячный оклад содержания (жалованье и столовые) холостым и четырехмесячным семейным, подъемные деньги обер-офицеру 150 рублей, на приобре­тение верховой лошади 500 рублей, на приобретение конского снаря­жения 175 рублей, на приобретение теплого платья 150 рублей, путе­вое довольствие — стоимость билета первого класса на пароходе до Баг­дада 80 франков и суточные на два месяца обер-офицеру по 30 фунтов в сутки. Если прапорщик Гумилев будет Вами командирован, то все указанное выше довольствие он должен получить от Вас, ибо я не имею возможности выдать ему эти деньги. Благоволите немедленно телегра­фировать для сообщения английским военным властям, будет ли он командирован. Генерал Ермолов 1462».

Одновременно с этой телеграммой из Лондона, в Русской миссии во Франции была получена телеграмма из Петрограда, объявлявшая вне закона ряд российских представителей за границей [566]: «31 декабря/13 января 1917/1918 г. Коллегия военных комиссаров, получив от одного из служащих в ГУГШ чиновника военного времени копию телеграммы генерала Потоцкого с несогласием его со сложившейся в России политической обстановкой, произвела ревизию переписки всех остальных военных представителей за границей (выделено С.Е.), в результате коей объявила приказание по Военному Ведомству о смещении с должностей и преданию военно-революционному трибуналу за противодействие советской власти, кроме генерала Потоцкого, следующих военных агентов и представителей: Яхонтова (Япония), Ермолова (Англия), Майера (Голландия), Бобрикова, Миллера и Энкеля. Одновременно названная комиссия предлагает поименно военным агентам и представителям, по сдаче должности, прибыть в Россию, а прочим, не сочувствующим чисто деловым работникам воспользоваться правом ухода в отставку, предоставляемую всем достигшим 37-летнего возраста». Любопытный список — военно-революционному трибуналу подлежали как генерал Ермолов в Англии, так и друг Гумилева полковник Бобриков во Франции. Наводит на определенные мысли то, что в этом перечне отсутствует главный Военный Агент во Франции граф А.А. Игнатьев. Думаю, что это не случайно — вспомним поступавшие к Раппу донесения, да и его дальнейшую биографию. При осуществленной представителями советской власти «ревизии переписки всех остальных военных представителей за границей» могло быть выявлено немало тех документов, которые, оказавшись впоследствии в РГВИА, были приведены мною выше. Включая негативное отношение находившихся в Париже офицеров к свершившемуся в России большевистскому перевороту. Об этом не следует забывать при поисках причин того, что случилось с Николаем Гумилевым в августе 1921 года. Хотя, как будет далее показано, позже могли появиться и другие основания для этого.

В документах за все последующие дни имя Гумилева мелькает постоянно. В его трудоустройстве приняло деятельное участие все высшее руководство Русской миссии. Это даже слегка удивляет, так как одновременно не у дел оказалось множество русских офицеров в Париже. Их имена и ходатайства о переводе в другие подразделения тоже иногда встречаются, но несравненно реже, чем имя Гумилева. К 14 января относится одновременно несколько документов. Ввиду того, что руководство русскими войсками перешло к французским властям, любое перемещение по службе требовало соблюдения определенной процедуры, и в первую очередь, требовалось непременное согласие французского армейского начальства. Связующим звеном здесь был представитель русских войск при французской армии полковник Бобриков. В этот день он подготовил несколько бумаг, связанных с полученной из Лондона телеграммой Ермолова и рапортом Гумилева о назначении его на персидский фронт. Во-первых, это обращение к генералу Занкевичу, фактически, дающее разрешение на проезд его в Англию (документ на французском языке, на бланке) [567]: «Военный представитель Русского Временного Правительства при Французских Армиях. №2031. Париж, 14 января. Адресовано: 59, Rue Pierre Charron. Генералу Занкевичу для господ Военных Агентов в Англии Париже. Имею честь просить у Вас, если возможно, распорядиться отдать необходимые распоряжения относительно Лейтенанта Гумилева для назначения его в состав экспедиционных войск в Персии, чтобы он мог попасть к генералу Ермолову в Лондоне, по возможности, в кратчайшие сроки. Я был бы Вам искренне признателен за содействие мне в откомандировании этого офицера при сложившихся обстоятельствах, прежде чем он окончательно выйдет в отставку. Для генерала Занкевича и для объявления им приказа». Одновременно Бобриков направляет отношение Военному Агенту графу А.А. Игнатьеву [568]: «Представитель Временного Правительства при Французских армиях. 1/14 января 1918 г. №2032, г. Париж. Военному агенту во Франции. Прапорщик Гумилев согласно присланной телеграмме назначен Английским Военным Министерством на Персидский фронт. Согласно приказанию Генерала Занкевича прошу Вас не отказать сделать все надлежащие распоряжения для облегчения проезда прапорщику Гу­милеву в Англию. Сношение (копия) Английскому Военному Агенту послана. Приложение: телеграмма и сношение. И. об. Штаб-офицера для поручений Полковник Бобриков». Внизу проставлена квадратная печать: ««Военный Агент во Франции. Получено 2/15 января 1918 г. Вх. №5160. Отдел…». И надпись от руки: «Срочно».

В тот же день все бумаги попали к Занкевичу, и он отправляет в Лондон телеграмму [569]: «Исх. №2033. 1/14 января 1918. Генералу Ермолову. Лондон. 1462. Прапорщик Гумилев мною командируется тотчас по получе­нии проездного свидетельства. Занкевич 2033». Последняя запись в опубликованном Глебом Струве «Послужном списке Н.С. Гумилева» относится к этому распоряжению Занкевича [570]: «По собственному желанию командирован в Англию для направления в действующую армию на Месопотамский фронт — 2/15 января 1918». То есть, со вторника, 15-го января 1918-го года, Гумилев уже официально не числится в составе Русской миссии, хотя остается в Париже до конца недели, так как не все документы еще подготовлены. 15-го января полковник Бобриков направляет отношение начальнику Тылового управления русских войск во Франции полковнику Карханину [571]: «Штаб-офицер для поручений при Представителе Временного Правительства при Французских Армиях. 2/15 января 1918 г. №2035, г. Париж. Начальнику Тылового управления Русских войск во Франции. Телеграммой Военного агента Великобритании прапорщик Гуми­лев назначен в его распоряжение для отправления на Месопотамский фронт. Генерал Занкевич приказал спешно его удовлетворить соглас­но прилагаемой телеграммы и выдать предписание. Сношение Военному агенту во Франции для облегчения проезда исполнено. Полковник Бобриков (его подпись)». Внизу документа, под подписью Бобрикова, автограф Гуми­лева: «Подлинник передал Начальнику Тылового управления без номера. 2/15. Гумилев».

В этот день, исполняя полученное накануне поручение Занкевича, помощник Военного Агента Крупский обращается во Французское Военное Министерство (документ на французском языке) [572]: «15 января. Господину Председателю Совета Министров Министерства Обороны. (Штаб-квартира Армии, 2-е Бюро). Господин Министр, имею честь настойчиво просить Вашей благосклонности отдать необходимые распоряжения, чтобы лейтенант русской Армии Гумилев мог крайне срочно покинуть французскую территорию в направлении Англии. Этот офицер назначен для присоединения к экспедиционным войскам в Персии и обязан вначале явиться к генералу Ермолову в Лондоне, по возможности, в кратчайшие сроки. Я был бы Вам искренне признателен за отдачу необходимых указаний, чтобы состоялось откомандирование от Русской миссии лейтенанта Гумилева, прежде чем он окончательно уйдет в отставку. Я бы хотел получить быстрый ответ от компетентного управления вашего Министерства для того, чтобы разрешить этому офицеру покинуть французскую территорию. Примите, пожалуйста, Господин Министр, выражение моего глубокого уважения. Подполковник Крупский».

В эти дни Занкевич ходатайствуют и о других офицерах Русской миссии. Так, на обороте листа с копией телеграммы Ермолову о Гумилеве от 14 января имеется его пометка о необходимости ходатайства еще за одного офицера, сотрудника Тылового управления, поручика Перникова, знатока автомобильного дела. На следующий день Занкевич отправляет несколько телеграмм в Лондон с ходатайствами за подчиненных ему офицеров: «2/15 января 1918. Генералу Ермолову, Russemilita Londres (Русская военная миссия в Лондоне). Предполагая, что во Франции найдется много желающих офицеров на Месопотамский фронт, прошу сообщить, возможно ли формирование следующей партии, и могу ли объявить очередь желающих» [573]. «Исх. №2034 от 2/15 января 1918 г. Генералу Ермолову Лондон. Ходатайствую усиленно об исходатайствовании кавалерийской вакансии перед Английским Правительством для направления в Месопотамию поручика ПЕРНИКОВА. Поручик Перников имеет 4 степени Георгия и боевые награды до Станислава 2-й степени включительно. По получении ответа, благоволите срочно телеграфировать. Занкевич» [574]. Первым «в очередь» Занкевич поставил Гумилева. Полученный же спустя несколько дней ответ на последнее ходатайство за Перникова говорит, насколько серьезно относились английские власти к переводу офицеров в свои воинские подразделения.

Так как с 15-го января Гумилев считался откомандированным в Англию и на Персидский фронт, в этот же день ему был выдан на руки «Аттестат» об удовлетворении его денежным содержанием при Тыловом управлении русских войск во Франции. Один экземпляр этого аттестата Гумилев оставил в Англии, и он был опубликован Глебом Струве [575], другой экземпляр сохранился в РГВИА [576]:

«АТТЕСТАТ №1972.

Дан сей от Тылового Управления русских войск во Франции Пра­порщику ГУМИЛЕВУ в том, что он при сем Управлении удовлетворен:

1) жалованием из усиленного оклада СЕМЬСОТ тридцать два рубля в год по первое число апреля 1918 г.;

2) добавочными деньгами из оклада сто двадцать руб. в год по первое число апреля 1918 г.;

3) 50% надбавкой к жалованью и добавочным по первое число апреля 1918 г.;

4) полевыми порционами из оклада трех руб. в сутки по пер­вое число апреля 1918 г.;

5) особо — суточными деньгами, как семейный из оклада одного руб. в сутки по первое число апреля 1918 г.;

6) пособием на покупку теплых вещей на зимний период 1917-1918 гг. в сумме ста пятидесяти руб., что подписью и приложени­ем казенной печати удостоверяется.

15 января 1918 г. г. Париж. Начальник управления, полковник Карханин. Начальник хозяйственного отделения Полковник (подпись неразборчива)».

На оставленном Гумилевым в Лондоне экземпляре «Аттестата» сделана приписка: «Названный в сем аттестате Прапорщик Гумилев при отправлении в Англию удовлетворен при Управлении Стар­шего Коменданта русских войск гор. Парижа путевым до­вольствием: стоимостью билета 2-го класса от Парижа до Лондона в размере СЕМИДЕСЯТИ СЕМИ франков и су­точными деньгами на путь по числу верст в размере ШЕ­СТНАДЦАТИ франков, что подписью и приложением казенной печати удостоверяется. 3/16 Января 1918 года, гор. Париж. Старший Комендант русских войск гор. Парижа Полковник (подпись неразборчива). Делопроизводитель, чиновник военного времени (подпись неразборчива)». Приписка появилась, потому что это путевое довольствие в размере 98 франков Гумилев получил позже, 24 января [577], видимо, вместе с добавочным жалованьем за Георгиевский крест. Старшим комендантом русских войск гор. Парижа служил хорошо знакомый Гумилеву полковник Соколов. То есть, все парижские сослуживцы Гумилева приняли самое деятельное участие в помощи ему при отправке на Персидский фронт. Одновременно с деньгами, Соколов вручил Гумилеву предписание отправиться в Англию [578]: «Старший Комендант города Парижа. 3/16 Января 1918 года. № 2. Город Париж, 59, rue Pierre Charron. Прапорщику Гумилеву. Предписываю Вам сего числа отправиться в Англию в распоряжение Генерала Ермолова и об отбытии донести. Основание: предписание Тылового Управления от 15 ян­варя н. с. № 5. Подполковник (подпись неразборчива). За Помощника Коменданта Штабс-капитан (подпись неразборчива)».

17 января Занкевич направляет в Лондон ходатайство о переводе в Месопотамию штаб-ротмистра Пфеля [579], на которое, как и на ходатайство о поручике Перникове, английские власти отреагируют весьма своеобразно. Этим же числом датировано еще одно упоминание «Синей звезды» в приказе по войскам [580]: «Приказ №2 от 4/17 января 1918 г. По части хозяйственной. <…> §6. 300 франков выписать в расход по денежному журналу из суммы Тылового Управления и уплатить секретарю при Санитарном отделении Г-же Е.К. Дю Буше, согласно представленного счета расходов по поездке для устройства елок для солдат в X-м округе. Справка: Счет Е.К. Дю Буше, наш вх. №2003». Елену Дюбуше оставили для работы в русской миссии и после ее расформирования, о чем было объявлено в приказе [581]: «Приказ по русским войскам №6 от 9/22 января 1918 г. <…> §4. Во изменение приказа по русским войскам во Франции от 2 января №166, разрешаю оставить для письменных занятий в составе Тылового Управления русских войск во Франции, по вольному наему, Елену Карловну дю-Буше и Алексея Семенова, обоих с 1-го января с.г. ст. ст., с вознаграждением, получаемым ими до сего времени. Занкевич». В дальнейшем ее автограф встречается только в ведомости на получение жалованья за январь [582]: «Расчет на выдачу жалованья переписчикам и машинисткам за январь 1918 г.: Переписчице Буше — 500 фр. (Ее расписка по-русски); Семенову — 225 фр. (расписка по-французски)». К сожалению, эти документы нам ничего не говорят, каковы были отношения между поэтом и его парижской Музой перед самым отъездом Гумилева из Франции в Англию.

19 января Гумилев собирает последние документы, необходимые для получения разрешения на выезд из Франции. В этот день управление Военного Агента направляет в соответствующее ведомство просьбу об оформлении его паспорта (документ на французском языке) [583]: «Представительство Русского Военного Агента. Париж, 19 января 1918. 14, Avenue Elisée Reclus. Представительство Русского Военного Агента во Франции было бы чрезвычайно признательно Бюро выдачи разрешений за срочное оформление паспорта для лейтенанта русской армии ГУМИЛЕВА, отправляемого со срочной миссией в Англию, маршрут следования его должен быть в Лондон через Булонь (Boulogne) [584]. Помощник Русского Военного Агента Подполковник Крупский». В этот день Ермолов из Лондона отправил телеграмму Занкевичу [585]: «Генералу Занкевичу от генерала Ермолова (агентский шифр). Отпр. 19.1.1918. Получ. 20.1.1918. №2031. Вход. №2031, 19/1 — 1918. Англичане просят срочно прислать им список русских офицеров, желающих на Месопотамский фронт, преимущественно кавалеристов и гвардейцев, и не иначе как по Вашей особой рекомендации, приблизительно около двенадцати человек. В списке необходимо указать относительно каждого, где служил и что делал во Франции. Благоволите всех командированных удовлетворять деньгами согласно расчетам, указанным в моей телеграмме 1462, но непосредственно от Вас, так как я выдавать им деньги здесь не могу. Для ускорения дела не откажите снестись с Английским Военным Агентом в Париже. Ермолов 1475». На телеграмме резолюция Занкевича — «Запросить». До этого момента Занкевич направил в Лондон только Гумилева, и резолюция «Запросить», скорее всего, относилась к подготовке списка офицеров, желающих отправиться на Месопотамский фронт. Вскоре такой список появился. Одновременно он 20 января посылает ответную телеграмму Ермолову [586]: «Исх. №2057 от 7/20 января 1918 г. Генералу Ермолову. 1475. Денег у меня также нет. Прошу спешно сообщить, нельзя ли получить эти деньги от Англичан. Дополнительно прошу точно указать цель командировки и условия службы. Занкевич 2057».

В этот же день Гумилеву, в управлении Военного Агента, вручают командировочное удостоверение, позволяющее ему покинуть Францию и отправиться в Англию (документ на французском языке) [587]: «Представительство Русского Военного Агента. Париж, 20 января 1918. 14, Avenue Elisée Reclus. КОМАНДИРОВОЧНОЕ УДОСТОВЕРЕНИЕ лейтенанта русской армии Николая ГУМИЛЕВА, направляемого в этот день в официальную командировку в ЛОНДОН через Булонь (Boulogne), для дальнейшей его отправки в специальную командировку по поручению Английского Правительства. Подполковник Крупский (Colonel Kroupsky), помощник Русского Военного Агента». На этом документе — печати Военных Агентов России и Англии, а также штемпель специального комиссариата в Булони о посадке на пароход, датированный 21 января 1918 г. Он позволяет точно установить дату его отъезда из Франции. Гумилев, видимо, тогда предполагал, что в Лондоне он задержится ненадолго. Возможно, мысленно он был уже в Персии. Не персидские ли миниатюры, столь полюбившиеся ему еще до отправки во Францию, его туда так влекли? Ведь о желании попасть на Персидский фронт и привезти оттуда коллекцию миниатюр Гумилев писал Ларисе Рейснер еще 22 января 1917-го года из Окуловки [588].

В январе Гумилев по-прежнему жил у А. Цитрона, что подтверждается его письмом [589]: «До своего отъезда из Франции покойный поэт жил у меня в Passy. Уехал он в начале 1918 года, по при­глашению английского War Office в Месопотамию, в кавалерийский отряд и очутился вместо этого в Архангельске, откуда и попал в Петроград. При отъезде он оставил мне для хранения ящик с книгами и значительное количество картин, гравюр, рисунков и аль­бом, купленные в Париже. Часть его имущества я пе­редал художнику Ларионову; книги же хранятся у меня в Париже. Охотно передам их наследникам или ближайшим друзьям. Александр Цитрон». Как и Глебу Струве, мне неизвестно «ни о судьбе самого Цитрона, ни об оставшихся у него книгах Гумилева». Однако в хранящихся в архиве документах его имя встречается часто [590], особенно после расформирования Русского экспедиционного корпуса. Среди бумаг, относящихся к освобождению заключенных после Куртинских событий, попадаются многочисленные заявления адвоката по их делам, присяжного поверенного А. Цитрона. В заключение для сравнения приведу то, как представлен отъезд Гумилева из Парижа у Лукницкого в «Трудах и днях». Очевидно, что располагал он весьма приблизительной информацией, которая, как правило, используется в качестве «истины в последней инстанции» [591]: «1918. До марта. В Париже жил в квартире адвоката Цитрона. А.М. Росский. 1917 — 1918. Париж. Мысли о путешествии в Африку. А.М. Росский, С.А. Колбасьев. С марта 1918 г. даты показаны по новому стилю. 1918. 2-я половина марта. Уезжает из Парижа в Лондон. В Париже оставляет у квартиро­съемщика часть своих вещей и папку бумаг. Оставляет также (у комис­сара Временного правительства Раппа (?)) часть коллекций по искус­ству Востока. А.А. Ахматова, ...Бикерман». Выделены источники информации. Хотя Лукницкий и не располагал документами, из-за чего даты указаны неверно, но основные акценты расставлены относительно точно.

Письмо Цитрона подтверждает, что Гумилев предполагал еще вернуться в Париж, после Персии. Однако после его отъезда события начали развиваться не по запланированному сценарию. Узнал об этом он лишь в Лондоне, в первый же день, когда явился к генералу Ермолову. Последующие две недели прошли в непрерывном обмене письмами и телеграммами между Парижем и Лондоном, главным действующим лицом которых невольно оказался Николай Гумилев. Перенесемся и мы вслед за Гумилевым в Лондон, расскажем о последующих событиях, как в Лондоне, так и в Париже, и попытаемся найти возможные причины того, почему все получилось так, как получилось, и почему Гумилев, спустя несколько месяцев, оказался не в Персии, а в Петрограде.

ЗИМА В ЛОНДОНЕ — ЯНВАРЬ — ФЕВРАЛЬ 1918-ГО ГОДА

В день отъезда Гумилева из Парижа генерал Ермолов отправил Занкевичу весьма любопытную, секретную телеграмму, касающуюся некоторых лиц, которых Занкевич предполагал командировать на Персидский фронт. Однако получена она была в Париже, по неведомым нам причинам, спустя неделю [592]: «Вх. №2109. №1476. Отправ. 7/20 января 1918. Получ. 15/28 января 1918. Генералу Занкевичу от генерала Ермолова (агентским). Личная. 2034 и 2044. Из частных источников мне известно, что англичане ни под каким видом не дадут согласие на перевозку в Месопотамию штабс-ротмистра ПФЕЛЬ вследствие инцидента, бывшего с ним на пароходе во время переезда его из России в Англию. Имею основание опасаться, что и командировка поручика ПЕРНИКОВА будет англичанами также отклонена. Генерал БИЧЕРАХОВ и англичане просят быть особенно осторожными в рекомендациях избираемых для командировки офицеров, возлагая всецело ответственность на тех лиц, кои их рекомендуют. 1476 Генерал Артамонов». На телеграмме, от руки, подпись: «Читал Ермолов». И сделанная в Париже надпись: «Расшифровал и подлинник сжег. Капитан Нарышкин». Занкевич наложил на нее резолюцию: «Военному Агенту». Из этой телеграммы следует, что подчиненная Военному Агенту английская контрразведка серьезно занималась попадающими в сферу ее действий лицами.

Однако после получения этой телеграммы Занкевич повторно ходатайствовал за ненавистных английским властям Пфеля и Перникова [593], а к 21 января в русской миссии были собраны рапорты офицеров, и на их основе подготовлен запрашиваемый Ермоловым «Список офицеров и гвардейцев, желающих быть командированными в Месопотамию» [594]. Отпечатанный на машинке список включил в себя 10 фамилий, приведем его полностью, как он составлен в документе: «1. Капитан Евреинов [595]. 2. Поручик Аничков [596]. 3. Поручик Пфель [597]. 4. Ротмистр Аничков [598]. 5. Корнет Коленко. 6. Корнет Попов. 7. Прапорщик Гумилев, рекомендация генерала Занкевича [599]. 8. Капитан Некрасов. 9. Ротмистр Ивченко [600]. 10. (Неразборчиво) Pirnoff [601]». Ниже списка — резолюция: «1) Надо запросить аттестации Генерала Занкевича». Так как Ермолов запрашивал у Занкевича 26 офицеров, желающих отправиться на Персидский фронт, а в Париже нашлось только 10 человек, в тот же день от Тылового управления было направлено следующее письмо [602]: «№170. 21 января 1918 г. Военному Агенту во Франции №176. Старшему коменданту Русских войск г. Парижа №175. Начальнику 1-й Особой пехотной дивизии №170. Представитель Временного Правительства приказал представить ему список офицеров вверенной Вам дивизии, желающих и удовлетворяющих требованиям для назначения в командировку на Месопотамский фронт. При этом Генерал-майор Занкевич предупреждает начальствующих лиц, что предназначенные к отправке офицеры будут командированы под личной ответственностью их начальствующих лиц. В виду спешности дела, ответ ожидается в срочном порядке. Начальник Тылового управления русских войск во Франции Полковник Карханин. Начальник инспекторского Отдела Подполковник Благовещенский».

Ранее был приведен «Аттестат №10986» 5-го гусарского Александрийского полка об удовлетворении Гумилева жалованьем за Георгиевский крест, отправленный 17/30 ноября 1917 года из России. 22 января 1918 года он добрался до Парижа, о чем говорит проставленный на нем квадратный штамп: «Тыловое Управление Русских Войск во Франции. Получено 9/22 – 1 1918. Вх. №6611. Отдел — хозяйственный». На аттестате резолюция: «Г. Васильеву составить расчет и спешно выслать деньги по счету от 22/1 в Лондон. 23.1 (подпись неразборчива)». Распоряжение это было исполнено уже на следующий день [603]: «РАСЧЕТ Тылового Управления русских войск во Франции на выдачу Прапорщику Гумилеву добавочного жалованья на Георгиевский Крест 3 ст. с 1 мая 1917 г. по 1 апреля 1918 г. Далее следует ведомость в виде таблицы: «(1) Кому выданы деньги — Прапорщику Гумилеву 5 руб. в месяц; (2) Сумма (в рублях и франках) — 55 рублей или 146 франков 65 сантимов; (3) Расписка в получении денег — Запись от руки: «Отправлено в Лондон через посредство Военного Агента сношением №2083 — чеком на Лондон. £ 5/7/5. Казначей (подпись неразборчива). Приложение: аттестат №10986. Нач. Управления Полковник Карханин. Нач. хоз. отдела Подполковник Лубенский. И. д. Бухгалтер, чиновник воен. времени И. Василев. 23 января 1918 г. №2076». 24 января Занкевичем был объявлен приказ, в котором, наряду с Гумилевым, упоминается и Е.К. Дюбуше [604]: «Приказ по русским войскам №9 от 11/24 января 1918 г. Париж. По части хозяйственной. <…> §4. 146 фр. 65 сан. Выписать в расход по денежному журналу из сумм, позаимствованных у представителя Министерства Путей Сообщения инженера Клягина, и отправить Военному Агенту в Лондон для выдачи Прапорщику Гумилеву добавочное жалование на Георгиевский крест 3 ст. с 1-го мая 1917 г. по апрель 1918 г. (расчет №2076). <…> §19. Выдать жалованье по Тыловому управлению за январь — переписчикам Буше и Семенову». Деньги до Гумилева дошли, о чем говорит оставленный им в Англии и опубликованный Глебом Струве аттестат [605]: «Аттестат № 2082. Дан сей от Тылового Управления русских войск во Франции Прапорщику 5-го Гусарского Александрийского пол­ка Гумилеву в том, что он при сем Управлении добавоч­ным жалованием на имеющийся у него Георгиевский крест 3-й степени из оклада шестьдесят руб. в год удовлетворен по первое число апреля тысяча девятьсот восемнадцатого года, что подписью и приложением казенной печати удостоверяется. 23 Января 1918 г., гор. Париж. Начальник Управления Полковник Карханин. Начальник хозяйственного отделения Подполковник Лубенский».

Но не эти перечисленные суммы волновали тогда Гумилева. Предполагаю, что он был сильно озадачен по окончании первой встречи с Военным Агентом в Англии генералом Ермоловым. Если Гумилев отплыл из Булони 21 января, то встретиться с Ермоловым в Лондоне он мог уже на следующий день. Действительно, это подтверждается первой телеграммой Ермолова, посланной в Париж Занкевичу [606]: «Вх. №2061. №1482. Отпр. 9/22 января 1918. Получ. 10/23 января 1918. Генералу Занкевичу от генерала Ермолова (агентским). Ввиду неполучения Прапорщиком Гумилевым денег от Вас согласно моей телеграмме №1462 я организовать его отправку в Месопота­мию на себя взять не могу, а потому откомандировываю его обратно в ваше распоряжение. Ермолов 1482». В архиве сохранилось несколько экземпляров этой телеграммы. На одном имеется приписка: «Расшифровал и подлинник сжег капитан Нарышкин». На другом — резолюция Занкевича: «Резолюция: Начальнику Тылового управления. Еще раз прошу выхлопотать требуемые деньги у Английского Правительства. 10/23.1. Занкевич». Однако, судя по второй телеграмме, отправленной в тот же день, разговор между Гумилевым и Ермоловым был продолжен. Вторая телеграмма была получена через день после первой, следовательно, отправлена она была позже, видимо, вечером, после, как можно предположить, не слишком «дружественной беседы», в которой Гумилев отказался возвращаться во Францию. Это следует из текста второй телеграммы Ермолова Занкевичу [607]: «Вх. №2065. №1483. Отпр. 9/22 января 1918. Получ. 11/24 января 1918. Генералу Занкевичу от генерала Ермолова (агентским). К №1482. Неудовлетворение Вами прапорщика Гумилева проезд­ными и подъемными деньгами к сожалению признаны англичанами сегодня как отсутствие Вашей рекомендации, почему командирование его в Месопотамию они отклонили. За невозможностью откомандирования его об­ратно во Францию, отправляю его первым пароходом в Россию. По­корнейшая просьба при составлении дальнейших списков принять вы­шеизложенное во внимание. Генерал Ермолов. 1483». Как и ранее, на одном экземпляре телеграммы имеется приписка: «Расшифровал и подлинник сжег капитан Нарышкин». На другом — резолюция Занкевича: «Резолюция: Г. Ермолову. Прапорщика Гумилева я рекомендую как отличного офицера, но еще раз прошу исходить из отклонения необходимой суммой (sic!), ввиду того, что денег у меня нет. 11/24.1. Занкевич». Эта резолюция явилась основой тут же отправленной в Лондон телеграммы [608]: «Исх. №2071. Отпр. 11/24 января 1918. Лондон. Генералу Ермолову. 1483. Прапорщика Гумилева рекомендую как отличного офицера. Еще раз прошу исходатайствовать у Английского Правительства необ­ходимую сумму денег для командировок в Месопотамию ввиду того, что денег у меня нет. Занкевич. 2071».

Но эта телеграмма была отправлена 24 января, и получена в Лондоне не ранее 25-го января, тогда как беседа между Ермоловым и Гумилевым происходила 22-го числа. Чуть позже я выскажу некоторые предположения, чем мог руководствоваться Ермолов, в столь резкой форме отказывая Гумилеву. Видимо, тогда же он решил «подсластить пилюлю», и распорядился выписать Гумилеву в долг деньги на обратную дорогу в Россию. Расписка в их получении подписана следующим днем. Мне кажется, бумага эта могла, с одной стороны, оскорбить Гумилева, а с другой — просто позабавить. Второе возобладало, Гумилев сохранил расписку — «на память», и она осталась среди других его бумаг у Б. Анрепа. Впервые опубликовал ее Глеб Струве [609]:

«Выдано заимообразно Военным Агентом в Великобритании Прапорщику Гумилеву на возвращение в Россию ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ (54) фунта стерлингов по следующему расчету:

Помощник Военного Агента в Великобритании Генерал-Майор Дьяконов. 10/23 Января 1918 года. г. Лондон». Все скреплено печатью.

Дальнейшее пребывание Гумилева в Лондоне во многом определилось тем, что произошло на протяжении последующих двух недель в Париже, хотя внешне может показаться, что Париж перестал для него существовать. И сам Гумилев мог не знать того, что нам раскрыли документы. Поэтому «зафиксируем» дату получения этой расписки, чтобы потом опять к ней вернуться, и, насколько это возможно, рассказать о почти трехмесячном пребывании Гумилева в Лондоне. А пока, временно нарушая хронологию, перенесемся в Париж конца января 1918 года.

Писем из Парижа от Занкевича с упоминанием имени Гумилева больше не поступало. Но, как будет видно из приведенных ниже документов, до последнего дня службы он пытался разрешить возникшую материальную проблему, не зная того, что препятствие на самом деле заключалось не только в отсутствии денег. К сожалению, и его службе во Франции подходил конец, пошла последняя неделя, в конце которой он был вынужден сложить с себя свои полномочия, передав их «непотопляемому» графу А.А. Игнатьеву. Не случись этого, я думаю, он смог бы добиться отправки Гумилева в Персию. Уходил он, с моей точки зрения, очень достойно. Теперь о последних подписанных Занкевичем приказах. 28 января 1918 года в приказе по русским войскам №12 [610] был объявлен список офицеров, которым выдаются деньги из сумм Тылового управления. В этом списка значится 398 фамилий, но Гумилева уже нет. Упоминается в нем Евгений Рапп, получивший 4000 франков. В приказ по русским войскам №14 от 17/30 января 1918 г. объявлено: «§1. В виду отказа Французского Военного Министерства в отпуске средств на содержание газеты «Русский Солдат-Гражданин во Франции», издание этой газеты прекратить с 26-го января нов. ст. Занкевич» [611]. Приказом по русским войскам №15 от 17/30 января 1918 г. был объявлен список офицеров и классных чинов в Тыловом Управлении, и в нем Гумилев отсутствует. Остался прежний начальник — Полковник Карханин, и при нем всего два сотрудника: поручик Владимиров, журналист Ляшенко. Видно, что французские власти стремительно свертывали деятельность Русской миссии во Франции. В этот же день, 30 января, Занкевич подает на имя Военного Агента заявление №2106 [612] о сложении полномочий.

Исключительно важным представляется первое же письмо Занкевича Игнатьеву после подачи этого заявления. Оно непосредственно касается дальнейшей судьбы Гумилева, хотя непосредственно его имя там не упоминается [613]:

«Представителю Временного Правительства при Французских Армиях. 18/31 января 1918 г. №2107, г. Париж. Графу А.А. Игнатьеву, Военному Агенту во Франции.

Милостивый Государь Алексей Алексеевич!

Препровождаю Вам переписку о командировании офицеров кавалеристов и гвардейцев в Месопотамию. Из данной переписки Вы увидите, что главным затруднением в этом вопросе является отсутствие денег, которых в моем распоряжении нет. Я уже снесся с Генералом Ермоловым, прося его выхлопотать необходимые для командирования суммы у Английского Правительства. По этому же поводу я имел устные переговоры со здешним Великобританским Военным Агентом, но ответа от названных лиц еще не получил. Быть может, Вы найдете возможность войти в соглашение с Французским Правительством о единовременном отпуске требуемых денег в Ваше распоряжение. Приложение: переписка на 12 листах. Уважающий Вас Занкевич».

На письме проставлен квадратный штемпель: «Военный Агент во Франции. Получено 19 янв./1 февр. 1918. Вх. №196». Можно утверждать, что в отсутствующем при этом документе приложении, переписке на 12 листах, большинство писем касалось непосредственно Гумилева, все они были приведены выше. Никакой реакции на это обращение Занкевича к Игнатьеву обнаружить не удалось, да ее и не было. Неприлично в публикации употреблять «ненормативную лексику», но «про себя» соответствующие слова по адресу Игнатьева при чтении этого письма Занкевича невольно срываются. Ведь зная теперь о тех средствах, которыми он располагал, ему даже не требовалось обращаться во «Французское Правительство о единовременном отпуске требуемых денег» в свое распоряжение. По сравнению с теми огромными казенными деньгами, которые он хранил на своих личных счетах во французских банках, требовалась ничтожнейшая сумма, чтобы удовлетворить всех командируемых офицеров. Я не говорю о том, что в его силах и возможностях (исходя из располагаемых им средств) было позаботиться и о тысячах простых солдат, которые были разбросаны по всей территории Франции или оказались в Северной Африке. Поразительно то, что до сих пор этот человек почитается в нашей стране как истинный патриот, лживая книга графа «Пятьдесят лет в строю», в которой он льет «крокодиловы слезы» о судьбах брошенных во Франции русских солдат, регулярно переиздается, и, в основном, исключительно по ней большинство читателей узнает о судьбе Русского экспедиционного корпуса во Франции. Жаль, что Занкевич (в отличие от Раппа, и, как я думаю, Гумилева) не понял этого, иначе он не подписался бы — «Уважающий Вас Занкевич». А может, все он понимал, и это было — просто данью вежливости. В отличие от Игнатьева, оставшегося в Париже с красавицей-женой, известной балериной Натальей Трухановой (1885, Киев — 1956, Москва), и занявшегося вскоре выращиванием шампиньонов, Занкевич летом 1919 году вернулся в Россию, активно участвовал в Белом движении, был начальником штаба Ставки Главнокомандующего Русской армией адмирала Колчака, потом был вынужден эмигрировать во Францию, где еще мог встретить графа Игнатьева. Свой путь генерал Занкевич тихо закончил в 1942 году на кладбище в южном парижском предместье Сент-Женевьев-де-Буа, а граф Игнатьев с почетом был похоронен в 1954 году на Новодевичьем кладбище в Москве.

В первых числах февраля Занкевич послал в Англию еще один список офицеров, желающих отправиться в Месопотамию, включивший 18 человек [614]. Трудно проследить их судьбы, но по просмотренным документам создается такое впечатление, что многие из откомандированных в Англию лиц, в конечном итоге, попали туда, куда хотели. Это кажется вполне естественным, ведь не отдыхать же за казенный счет на курортах Персии просились русские офицеры, а воевать, то есть — работать. По крайней мере, не было обнаружено ни одного документа от Ермолова из Англии с формулировками, аналогичными тем, по которым он отклонил ходатайство Занкевича за Николая Гумилева. Документы, касающиеся работы русских военных служб в Англии, в частности, отправки русских офицеров в Персию, в РГВИА отсутствуют, их теоретически возможно обнаружить только в архивах Великобритании. Вызывает некоторое удивление огромный массив хранящихся в РГВИА документов по Русскому экспедиционному корпусу во Франции. Попасть они могли туда только спустя много лет, уже в Советскую Россию. У меня есть предположение, что и здесь мог приложить руку граф Игнатьев, когда заключил с Советской властью взаимовыгодную сделку. Вместе с деньгами и в качестве гарантии своего благополучного существования, он в 1920-е годы передал в Россию большую часть сохранившихся документов по экспедиционному корпусу. Ведь именно ему был вынужден передать все дела Русской миссии генерал Занкевич в начале февраля 1918-го года. Один из документов об этом будет представлен ниже. А для карательных органов Советской власти они представляли несомненный интерес, как компрометирующие, изобличающие «врагов народа» и «шпионов» документы. Долгое время, вплоть до «перестройки», все эти бумаги хранились в архиве с грифом «секретно», и были недоступны для исследователей. Косвенным подтверждением этой версии может служить то, что среди бумаг почти нет документов с рапортами самого Игнатьева, который многие годы «верно» служил и царской власти, и Временному правительству. Если документы передавал именно он, то необходимо было «вычистить» все то, что могло скомпрометировать его в глазах новой власти, которой он продался. Что он и сделал.

Мы отвлеклись от «парижских дел», так как мне показалось необходимым высказать приведенные выше соображения, относящиеся к двум генералам Русской армии, одному — незаслуженно возвеличенному, другому — столь же незаслуженно забытому. 20 января/2 февраля 1918-го года Занкевич подает рапорт Военному Министру Франции:

«В начале декабря Помощник Начальника Генерального Штаба Генерал Альби, при личном свидании со мною, сообщил мне, что ввиду прекращения отпуска кредитов на содержание русских войск во Франции и ввиду предстоящего наряда главной массы войск на работы французское правительство считает необходимым провести некоторые организационные мероприятия, вызываемые новым положением русских войск во Франции. Я ответил, что согласен пойти в этом вопросе навстречу французскому правительству, но при условии, что все эти мероприятия будут предварительно рассматриваться и одобряться мною. Генерал Альби заверил меня, что все будет сделано не иначе, как с предварительного моего согласия. <…> (Занкевич создал смешанную комиссию для обсуждения). Однако 25-го декабря, к моему удивлению, я получаю от Французского Военного Министра не проект, подлежащий моему предварительному рассмотрению, а документ, имеющий характер окончательного решения, а именно решение Французского Военного Министерства по управлению и использованию русских войск во Франции за №30234, сущность которого сводится к нижеследующему: Французское Правительство берет на себя содержание и довольствие русских войск во Франции.

Командование русскими войсками во Франции переходит к французским военным властям, которые используют часть русских офицеров как кадровых.

Французский командный состав обеспечивает всеми находящимися в его распоряжении средствами соблюдение дисциплины и порядка в войсках. Ни один войсковой комитет не будет более терпим.

Для управления русскими войсками учреждается русская база в г. Лавале, под командованием русского генерала, в помощь которому будут приданы не подчиняющиеся ему французский начальник штаба и французский интендант. <…>

Денежное и вещественное довольствие русским офицерам и солдатам во Франции приравнивается к французским войскам.

Русские войска будут использоваться:

1. На Французском фронте, в случае, если можно будет собрать добровольческие части.

2. На работах внутри страны и в зоне военных действий, но вне неприятельского обстрела, для чего будут сформированы рабочие команды.

3. Нежелающие идти ни на фронт, ни на работы будут отправлены в Африку.

Что касается наших солдат в Африке, в упомянутом «Решении» довольно туманно сказано, что изложенные меры будут применены и к ним, распоряжением Командующего войсками в Северной Африке. <…>

(Далее про отрицательное отношение к русским командам и комитетам…)

Конечно, я ни в коем случае не мог согласиться с французским «Решением» в его целом. Я подал Французскому Военному Министру протест, сущность коего заключается в следующем (письмо от 10.1.18):

<…> В вопросе о комитетах я не только пошел навстречу французам, но и отдал приказ о расформировании комитетов на территории Франции и о восстановлении дисциплинарной власти начальствующих лиц (Приказ №174 по русским войскам от 29.12/11.1 — 1918 и №13 от 15/28 января 1918).

(Далее — о том, что и Временное Правительство сознавало их несовершенство, и в телеграмме №7330 от 9/23 октября 1917 г. предлагало сузить их полномочия).

<…> Упомяну здесь, что еще до получения мною «Решения» Военный Комиссар русских войск во Франции Госп. Рапп снял с себя полномочия (письмо от 4 января 1918 г. н. ст.) <…>

В остальном, я решительно протестовал против подчинения Начальника дивизии (Начальника русских баз) Французскому Военному Министру, требуя оставления их в моем подчинении. <…>

Послав мой протест Военному Министру, я при личном с ним свидании предупредил его, что в случае, если французы не согласятся на удовлетворение требований, изложенных в моем протесте, я, не имея возможности брать на себя ответственность за дальнейшее, сниму с себя мои полномочия.

Нотой за №1817 от 23 января 1918 г. Военный Министр дал мне ответ, из коего явствует, что требования моего протеста оставлены французами без удовлетворения. <…>

Поставленный в полную невозможность исполнять мои обязанности в отношении вверенных мне войск, я вынужден был сложить с себя свои полномочия, передав свои командные права по войскам во Франции Генералу Лохвицкому, в Македонии — Генералу Тарановскому, а по представлению при Французской Главной Квартире — Военному Агенту Генералу Графу Игнатьеву. Генерал Занкевич».

В тот же день генерал Занкевич объявил приказ [615]: «Приказ по русским войскам во Франции и на Салоникском фронте №16 от 20 янв./2 февр. 1918 г. г. Париж. По части инспекторской. §1. Вследствие моего несогласия с целым рядом мер, проведенных в последнее время Французским Правительством в отношении наших войск и безрезультатности моих по сему протестов, я нахожусь вынужденным сложить с себя мои полномочия. Мои полномочия как Представителя Ставки Верховного Главнокомандующего при Французских Армиях, равно как и мое Бюро при Штабе Французского Главнокомандующего и личную мою канцелярию передаю Военному Агенту. Мои полномочия, определенные Высочайшим соизволением 23-го января, 23-го февраля и 14 июля 1916 года, и положением Военного Совета от 18-го мая 1917 г. на командование войсками, находящимися на территории Франции — передаю генералу Лохвицкому, на территории Македонии — генералу Тарановскому. Об изложении своих решений я поставил в известность Французского Председателя Совета Министров и Военного Министра Г-на Клемансо письмом от 17/30 января сего года за №2101. Представитель Временного Правительства г.-м. Занкевич».

Наконец, 4 февраля Занкевич подает «Рапорт №2358» о переводе русских войск на французские оклады. Документ длинный, но интересный тем, что он раскрывает, «внутреннюю кухню» существования Русской миссии. Он говорит, как Занкевичу удалось до своей отставки поддержать существование Русской миссии, выплатить военнослужащим, включая Гумилева, жалованье вплоть до 1-го апреля 1918-го года даже после того, как все связи с большевистской Россией оборвались, и перевод денег прекратился. Рапорт также дает частичный ответ, почему Занкевич не смог обеспечить отправку Гумилева на Персидский фронт в соответствии с выдвинутыми генералом Ермоловым требованиями [616]:

«Согласно установленному порядку, удовлетворение денежным довольствием наших войсковых частей и управлений, командированных на Французский и Салоникский фронты, производилось путем перевода с помощью аккредитивов денежных средств распоряжением Кредитной Канцелярии при Министерстве Финансов, что в свою очередь производилось по нарядам Главного Интендантского Управления. Хотя ст. 791 кн. XIX Свода В.П. и устанавливает, что чинам, командируемым за границу, содержание выдается за четыре месяца вперед, однако все чины особых частей и управлений получали все причитающееся им содержание ежемесячно: 1-го числа каждого месяца суточные и 20-го — прочее содержание. Этот порядок, хотя и противоречащий приведенному выше основному закону, не составлял никаких неудобств, когда потребные кредиты поступали в распоряжение войскового начальства своевременно, а потому все выдачи производились точно в срок. С ноября месяца минувшего 1917-го года, со времени перехода власти в руки большевиков, поступление денежных ассигнований из Петрограда прекратилось совершенно, что сразу поставило войсковые части и управления в критическое положение. 1-я Особая пехотная дивизия, имевшая в своем распоряжении значительные собственные (экономические) суммы, могла еще произвести текущие платежи. Что же касается Тылового управления, то прекращение ассигнований денежных средств из Петрограда заставило его прибегнуть, с моего разрешения, к займу 500 000 франков сумм 1-й Особой пехотной дивизии, что вместе с прежним долгом Военному Агенту (в 600 000 франков) довело задолженность Тылового управления до 1100 000 франков. Телеграммой №83111 Главного Интендантского Управления извещалось о переводе на имя начальника Тылового управления 2000000 франков, однако эти деньги получены не были. (Далее о том, что за ноябрь все-таки выдать удалось.) <…>

В начале декабря месяца положение денежного вопроса ухудшилось еще более. Французское правительство наложило фактический запрет на все суммы русских войсковых частей и управлений, находящиеся в банках, и, кроме того, были случаи запрещения пользоваться нашими суммами, находящимися в денежных ящиках войсковых частей. После целого ряда моих протестов, как непосредственно от меня, так и через нашего посла, Французское Военное Министерство заявило, что оно принимает на себя содержание русских войск и управлений, находящихся во Франции, на следующих условиях:

1) Русские военные части лишаются права распоряжения суммами подчиненных им частей.

2) С 1-го января 1918-го года ст. ст. удовлетворение всех русских чинов будет производиться распоряжением французских властей, причем все русские чины переходят на французские оклады содержания.

3) Расчеты за декабрь производятся согласно отпускаемых наших сумм.

<…> Перевод с 1-го января 1918-го года всех русских чинов на французские, меньшие по сравнению с нашими оклады поставил русских офицеров и чиновников в критическое положение. Если до сего времени удавалось избегать враждебных столкновений с содержателями и прислугой отелей благодаря своевременной уплате по всем счетам, то этого впредь сделать не представляется возможным. Не секрет, что большинство отелей устанавливают различную таксу для французов и иностранцев, причем для последних эта такса более возвышена. Если французские чины, являющиеся коренными жителями Франции, знакомые с ее особенностями, могут существовать на свои оклады, эти же оклады совершенно недостаточны для удовлетворения наших офицеров и чиновников, переплачивающих почти на всех предметах первой необходимости. Для русских офицеров и чиновников необходимо было предоставить некоторый промежуток времени, чтобы дать им возможность постепенно ввести свои расходы в рамки французских окладов. Кроме того, я только 27 декабря прошедшего года был официально извещен Французским правительством о переводе русских военнослужащих на французские оклады, то есть за пять дней до 1-го января, дня выдачи содержания. Такой внезапный переход на уменьшенное содержание конечно имел бы результатом самые печальные явления, как то: задолженность офицеров и неизбежные неприятности с французскими властями. Кроме того, ввиду расформирования некоторых управлений и сокращения штатов наших войск, значительное число офицеров и чиновников осталось за штатами.

Крайне неопределенное международное положение России и ухудшение отношения к нам французов не давали мне уверенности в том, что Французское правительство возьмет на себя обеспечение в будущем этих чинов, которые могли бы оказаться выброшенными на улицу, в чужой стране без копейки денег. <…>

Все эти соображения привели меня к убеждению в необходимости во имя нравственного моего долга перед подчиненными, обеспечить офицеров и чиновников на некоторое время содержанием по нашим окладам, что с точки зрения закона представляется вполне допустимым на основании упомянутой выше ст. 791 кн. XIX Свода В.П. Не имея для сего в своем распоряжении средств, я, письмом от 7/20 декабря 1917-го года за №1880 обратился к представителю Министерства Путей Сообщений во Франции Инженеру Клягину, суммы коего хранились в частном банке, а потому и не находились еще под запретом, об отпуске мне 1500 000 франков, с тем, что означенная сумма будет восстановлена по получении мною необходимых средств, также как и убытки на начисление процентов на все время нахождения этих денег в моем распоряжении. Означенная сумма в 1500 000 франков была мне инженером Клягиным ассигнована (приход). Хотя приведенная выше ст. 791 кн. XIX Свода В.П. устанавливает выдачу содержания чинам, командируемым за границу, за четыре месяца вперед, однако, учитывая необходимость прийти в этом отношении на помощь 2-й Особой пехотной дивизии, находящейся на Салоникском фронте, я разрешил Начальнику 1-й Особой пехотной дивизии и Начальнику Тылового управления русских войск во Франции выдать по принадлежности, полностью по нашим русским окладам, всем находящимся во Франции офицерам и чиновникам причитающееся им содержание за январь, февраль и март месяц, то есть за три месяца вперед.

Всего из 1500 000 франков, полученных мною от инженера Клягина, было:

1) выдано 3-х месячное содержание офицерам, находившимся в ведении Тылового Управления — 711620 франков.

2) Тоже, 1-й Особой пехотной дивизии — 675000 франков.

3) Сдано 26-го января, по требованию французских властей в числе прочих сумм в Банк де Франс — 113380 франков.

Об этой выдаче я письмом от 10 января 1918-го года за №5195 поставил в известность Французское Военное Министерство, которое, однако, в письме от 18 января за №….. поставило меня в известность, что со времени перехода власти в руки большевиков, русские власти утеряли право распоряжаться находящимися в их ведении суммами, а потому оно признает необходимым зачесть полученное уже после 1-го января 1918-го года офицерами и чиновниками содержание по французским окладам, против какового действия я решительно протестовал в письме от 23 января за №243. <…>

Во второй половине января месяца все суммы, находящиеся в ведении Начальства наших войсковых частей и Начальника Тылового Управления и Комендантских Управлений были описаны французским интендантом и по переданному им требованию французского военного министра, сданы в Банк де Франс. С этого времени всякий расход сумм мог быть произведен не иначе, как с предварительной проверки и разрешения французского интенданта. Г.-м. Занкевич».

Все последующие приказы по Русским войскам подписывал вернувший себе власть несокрушимый граф А.А. Игнатьев. Знали бы французские власти, кого они пригрели, и кому вновь передали власть над русскими войсками! Продержался Игнатьев на этом посту недолго, через некоторое время занялся выращиванием шампиньонов, потом, буквально, купив себе «индульгенцию», работал в советском торгпредстве в Париже, в 1930-е годы вернулся в СССР. Почти все исходящие от него приказы интереса для нас не представляют. Неожиданное распоряжение, на основе собственного приказа, было санкционировано Игнатьевым через Тыловое управления Русских войск во Франции 9 февраля. Написано оно на бланке управления, но озадачивает место, куда направлялся этот документ [617]: «№2319/632. Во Временную Ревизионную Комиссию в Петрограде. Согласно приказа по Русским Войскам во Франции 1918-го года №20 комиссару Временного правительства при Русских войсках во Франции Господину Раппу выдано из сумм Тылового Управления русских войск во Франции 5000 франков на расходы на основании ст. 31 «Положения о Военном Комиссаре»; отчет в израсходовании этих денег комиссар представил в Ревизионную Комиссию. Начальник Тылового управления (подпись)».

Выше было сказано, что все дела и документы перешли от Занкевича в ведение Игнатьева. Сохранился составленный 12 февраля «Акт передачи дел от Занкевича Игнатьеву» [618]. В акте перечисляются: дела личного состава представителя за 1917 г. — 147 листов, и за 1918 г. — 51 лист; предписания и удостоверения — 58 + 13 листов; Куртинское дело — 186 листов; и, наконец, — «Автомобиль РЕНО, 18 HP, шасси №51061». В этот же день в приказе №7 Игнатьев объявил [619]: «Приказ №7 от 30.1/12.2 1918. §1. Приказом по Русским Войскам во Франции №16 от 20.1/2.2 сего года, Генерал-майор Занкевич сложил с себя полномочия Представителя Временного Правительства и передал свои права по командованию войсками: на территории Франции — генералу Лохвицкому, и, на территории Македонии — генералу Тарановскому. Справка: Приказ №16. §2. Декретом Французского правительства №30235 от 24-го декабря 1917 г., в г. Лаваль, X-го округа, основана русская база, начальником которой назначен Генерал-майор Лохвицкий, с подчинением непосредственно Французскому Военному министру. <…> §3. Представитель Временного Правительства Г.-м. Занкевич письмом №2106 от 17-го/30-го января сего года уведомил меня о передаче мне своих полномочий, как представителя Русского Верховного Командования при Французской армии. Вследствие этого Русская Миссия при Французской Квартире и канцелярия Представителя в Париже перешли в мое ведение с вышеуказанного 17/30 января. <…> Офицерам и чиновникам предоставляется возможность возвратиться в Россию на собственный счет, с правом дотребовать деньги (по прибытии в Россию) на обратный путь тем из них, которые не получили обратных прогонов при выезде из России; названным лицам будут выданы соответствующие аттестаты. <…>. Игнатьев». В конце приказа приводится весьма странный «Список личного состава миссии» на 30 января/12 февраля 1918 года [620]. Странность заключается в том, что в списке, включающем 12 человек, отсутствует сам Игнатьев, открывает его Генерал-майор Занкевич — Представитель Временного Правительства при Французских Армиях (!), последующие 10 фамилий не представляют для нас интереса, а последним значится: «Унтер-офицер Алексеев — бригадный писарь». Это тот самый поэт, рецензию на книгу которого поместил Гумилев в солдатской газете.

Просматривая на всякий случай записи за последующие месяцы, я обратил внимание на полное отсутствие подписей Игнатьева под сохранившимися документами! Это еще раз подталкивает к мысли о том, что документы в 1920-х годах передавал, после чистки, сам Игнатьев. В течение всего 1918-го года он честно отрабатывал французские подачки, изображая из себя ярого противника большевиков. Игнатьев по-прежнему оставался Военным Агентом, одновременно став главой русской миссии, но в архиве находятся только те документы, в которых он иногда фигурирует в виде безымянного Военного Агента. Прежде, чем покинуть Париж, приведу для примера несколько любопытных поздних документов. Первый документ, на бланке Военного Агента, адресован известному нам полковнику Соколову [621]: «№320 от 9 мая 1918 г. Русскому штаб-офицеру при Французском Военном Губернаторе в г. Париже Полковнику Соколову. По приказу Военного Агента препровождаю Вам при сем копию телефонограммы Начальника Русского Штаба Базы от 9-го мая сего года н. ст., касающуюся отправления русских инвалидов и бежавших из плена солдат в Россию. Прошу сделать зависящие от Вас распоряжения к отправке поименованных в прилагаемом списке воинских чинов, непосредственно в порт Гавр, с тем расчетом, чтобы означенные чины прибыли бы по назначению не позднее 12-го мая сего года. Приложение: список к телефонограмме». В списке 23 фамилии солдат и 18 чинов и офицеров. Странная выборка сделана Военным Агентом для отправки соотечественников в Советскую Россию. Можно подумать, что во Франции тогда не прозябали многие тысячи русских солдат, стремившихся просто вернуться домой, в свои деревни. Немало и офицеров осталось не у дел. Сохранились документы с полными списками офицеров, состоявших на учете упомянутой Русской Базы на 1 июня и 1 июля 1918-го года [622], в которые включено более 500 человек, разбитых на 14 подразделений. Среди сотен «уволенных от военной службы» значится Занкевич.

Наконец, последний приказ, касающийся памятного для России дня; обратите внимание на то, как он странно сформулирован и подписан [623]: «Приказание №72 по Русской Военной Миссии во Франции. 24-го июля 1918 г., г. Париж. По приказанию Военного Агента Канцелярия Военной Миссии сообщает, что в четверг 25-го сего июля в 11 1/2 часов утра, в церкви Российского Посольства, будет отслужена Панихида по убиенному ИМПЕРАТОРУ НИКОЛАЮ II. Форма одежды: походная. Начальник канцелярии (подпись неразборчива)». Прежде, чем перенестись назад, в Лондон, приведу воспоминания о том, как была воспринята эта весть уже вернувшимся в Россию Николаем Гумилевым [624]: «Мы шли с Гумилевым куда-то после завтрака у нас <…> Мы пересекли Садовую наискось по трамвайным рельсам, по которым трамваи шли редко, появляясь неизвестно откуда, и уходя неизвестно куда; иногда останавливались так же вдруг и навсегда — стояли музейными экспонатами, неподвижные. Внезапно на нас налетел оголтело орущий мальчишка-газетчик. Слов мы не разобрали, и только когда он заорал, вторично промчавшись мимо нас, расслышали: «Убийство царской семьи в Екатеринбурге!» Сознание не сразу воспринимает смысл. Мы стоим, кажется, даже без мыслей, долго ли — не знаю, на нас нашел столбняк. Потом — это было первое движение, одно на нас двоих — Гумилев рванулся и бросился за газетчиком, схватил его за рукав, вырвал из его рук страничку экстренного выпуска, не уплатив, я испуганно следила за его движениями, — вернулся, прислонился ко мне, точно нуждаясь в опоре. Подлинно, он был бел, и казалось, — еле стоял на ногах. Раскрывал он этот листок — одну вдвое сложенную страничку — вечность, ясно ее вижу и сегодня. Буквы были огромные. Гумилев опустил левую руку с газетой, медленно, проникновенно перекрестился и только погодя, сдавленным голосом, сказал: «Царствие им небесное. Никогда им этого не прощу». <…> Кому им? Царской семье за невольное дезертирство? Нет, конечно, большевикам». В советских газетах сообщение о расстреле появилось 19 июля 1918 года.

Однако возвратимся в январский Лондон. Попав туда 22 января 1918-го года, Гумилев в тот же день натолкнулся, видимо, совершенно неожиданно для него самого, на непробиваемую стену в лице Военного Агента в Англии генерала Ермолова. Дверь в Персию оказалась запертой. Против формальной причины того, почему его не могут отправить в Персию, возражать было сложно. Однако, судя по двум телеграммам, отправленным в один и тот же день генералом Ермоловым, касающихся его участи, Гумилев не мог сразу смириться с предписаниями Военного Агента и пытался в чем-то убедить его. Единственное, чего он достиг, это, с одной стороны, разрешения пока оставаться в Англии, а с другой стороны, судя по тону второй телеграммы, усиления неприязни генерала по отношению к себе. Казалось бы, трудно было возражать тем аргументам, которые привел Ермолов. Действительно, Занкевич никак не мог обеспечить Гумилева требуемой Ермоловым суммой. Приведенные выше документы, связанные с отставкой самого Занкевича, убедительно это показывают. Не будем еще раз возвращаться к графу Игнатьеву и сетовать на то, что он не помог, хотя, безусловно, в его силах было содействовать решению этого вопроса. Странно другое, ведь русские офицеры отправлялись в Персию воевать, и требовать со стороны казалось бы заинтересованных в их участии английских властей (о чем говорят первые телеграммы Ермолова) еще и материального обеспечения своей отправки, представляется, по меньшей мере, странным. Конечно, никто не хочет расставаться с деньгами, и вполне естественным было со стороны рациональных англичан попытаться решить денежную проблему за чужой счет. Как показали дальнейшие события, для многих откомандированных офицеров какие-то решения были найдены, но для этого, по крайней мере, должна была существовать хоть какая-то личная заинтересованность у лица, от которого зависело принятие того или иного решения — кого карать, а кого миловать. Ермолов явно не проникся симпатией к Гумилеву, и кажется, мне удалось случайно обнаружить возможную причину его предубеждения и отторжения офицера-поэта. Гумилев, как известно, занимал должность офицера для поручений при Военном комиссаре Е. Раппе. Как правило, к каждому военному начальнику прикреплялся младший по званию помощник, который постоянно находился при нем и исполнял различные поручения. Чтобы удержаться в этой должности, необходима была определенная психологическая совместимость между начальником и его помощником. В противном случае, помощник мог быть сразу же заменен. Мы наблюдали такую совместимость между Раппом и Гумилевым. Были свои помощники при Занкевиче, при Военных Агентах — Игнатьеве и Ермолове. Причем Ермолов постоянно, как и Игнатьев до появления Занкевича, исполнял обязанности как занимающегося вопросами контрразведки Военного Агента, так и Русского Военного представителя в Англии. В принципе, меня не очень занимал вопрос, кто был помощником при Ермолове, но... Необходимо небольшое отступление. Когда приходится перебирать сотни архивных документов, естественно, невозможно все их перечитывать и переписывать — ищешь только то, что соответствует теме исследования. Но иногда глаз останавливается на некоторых документах, которые, не относясь к теме, чем-то случайно заинтересовывают. Например, внимание привлек документ, где объявлялось об оказанной в Русской миссии в октябре помощи по возвращению в Россию бежавшему из плена Тухачевскому. Привлекла фамилия, и оказалось, что это «тот самый» — будущий маршал. Точно так же несколько раз бросалась в глаза фамилия — Врангель. Он летом 1917-го года появился в Лондоне и рвался во Францию. Род знаменитый [625], в публикациях неоднократно приходилось сталкиваться с путаницей, со «слияниями» разных Врангелей — в одного. На всякий случай выписал номера дел и выдержки из них — хотелось проверить, не тот ли это Врангель, будущий лидер Белого движения. Оказалось, что не тот. Знаменитый Врангель — Петр Николаевич, а «архивный» имел инициалы — «Н.А.». Эта запись могла бы оказаться «лишней», как и множество других выписок, если бы вдруг не появился документ, говорящий о том, что Н.А. Врангель состоит генералом для поручений при начальнике Русской военной миссии в Великобритании, то есть, при Ермолове. Однако этого было явно недостаточно, чтобы как-то привязать его к рассказу. Но на всякий случай пришлось еще раз вернуться к выпискам из документов о появлении Врангеля в Англии. 22 июля 1917-го года Ермолов информировал Занкевича [626]: «Занкевичу от Представителя Верх. Главнокомандующего при Великобританской Главной Квартире. 22 июля 1917. №99. Лондон. Address: War Office, Room 269. Russian Military Mission, London. В Лондон прибыл Генерал-майор барон Врангель, на французско-английский фронт для всестороннего осведомления по вопросам организации и, главным образом, боевых действий кавалерии». С 26 ноября 1917 года Н.А. Врангель неоднократно обращается к Занкевичу из Лондона с просьбой посетить по делам Париж [627]. Однако по не совсем понятным соображениям французские власти отказались пустить его на территорию Франции. Вначале французы сочли его немцем, и в одном из писем Н.А. Врангель вынужден оправдываться, излагая историю своего рода и доказывая, что он не немец, а скандинав. 2 января 1918 года он еще раз обращается к Занкевичу с просьбой посетить Париж и Францию [628], но и на этот раз, 10 января 1918 года, Занкевич ответил, обращаясь на этот раз к нему, как к генералу для поручений при начальнике русской военной миссии в Великобритании, что должен отказать, так как французские власти — против его приезда [629]. Во-первых, обратим внимание на то, что две подписанные Занкевичем телеграммы были отправлены в Лондон Ермолову в один день, 10 января 1918-го года: телеграмма об отказе в посещении Врангелем Франции, и телеграмма с ходатайством о зачислении прапорщика Гумилева в качестве кавалериста в Персию. Предполагаю, что с этими телеграммами Н.А. Врангель и Ермолов ознакомились почти одновременно. И выскажу предположение, что могло вспомниться Николаю Александровичу Врангелю (15.8.1869 — 1927) при чтении этих телеграмм. Кстати, во всех источниках дата его рождения указывалась по-разному — 1863, 1869, 1871. В хранящихся в РГВИА письмах дата его рождения указана им самим — 15 августа 1869 года. Как Ермолов, так и Врангель принадлежали к военным династиям, вся их жизнь была связана с армией. Н.А. Врангель по окончании Александровского лицея служил в лейб-гвардии Конном полку. Был адъютантом Великого Князя Михаила Александровича, опального брата царя [630]. С 1913 — командир 16 гусарского Иркутского полка. В годы Первой мировой войны вновь стал адъютантом Михаила Александровича, а в 1917 году оказался в Англии. Но возникает вопрос — какое все это имеет отношение к герою рассказа? Конечно, в жизни случается, что конфликты между большими начальниками сказываются на случайно попавших им под руку подчиненных. В частности, на ходатайство Занкевича за Гумилева, чтобы он приехал в Англию и был направлен в Персию, мог как-то повлиять одновременно полученный от него же отказ Врангелю на посещение Франции. Возможно, этот фактор имел какое-то значение, однако, как удалось случайно выяснить, не это было главным. Пару слов о том, как это удалось выяснить. Невозможно помнить обо всем, и не секрет, что для выяснения многих вопросов постоянно приходится прибегать к поиску через интернет. Обнаружив Н.А. Врангеля в Англии, мне захотелось посмотреть, нет ли каких публикаций об этом, в частности, о его контактах с Ермоловым и Занкевичем. Стандартные запросы, типа — «Врангель, Занкевич» и «Врангель, Ермолов», практически, ничего не дали. Подтвердилось, что Занкевич участвовал с Врангелем, но с другим, с Петром Николаевичем, в Белом движении. Но не нашлось ни одной нужной мне «связки». Можно сказать, случайно, ни на что не рассчитывая, была набрана строка поиска: «Врангель, Гумилев». Результат его произвел впечатление! В первой же записи были указаны «Письма о русской поэзии», критический отдел, который Гумилев вел в журнале «Аполлон». Оказалось, что в этом журнале в 1911, в номерах №№4-5, была помещена большая подборка его рецензий, и среди рецензируемых авторов значился — Н.А. Врангель.

Обычно Гумилев рецензировал в «Аполлоне» книги нескольких авторов, редко более пяти, но №4-5 за 1911 год вышел сразу после его возвращения из самого экзотического полугодового путешествия в Африку [631]. За время его отсутствия накопилось много не рецензированных сборников стихов, и Гумилев решил предложить читателю сравнительный анализ вышедших за полгода книг. Публикацию в журнале он начинает словами: «Передо мной двадцать книг стихов, почти все — молодых или, по крайней мере, неизвестных поэтов. Собственно говоря, вне литературы, как бы ни было широко значение этого злосчастного слова, стоят только четыре. Три — Модеста Дружинина, совершенно лишенного не только поэтического темперамента и знания техники творчества, но и элементарного чувства иронии. <…> И одна — К.Е. Антонова. <…> Остальные книги мне хотелось бы разделить на любительские, дерзающие и книги писателей. Начнем с первых <…>». Врангеля он отнес к категории «любителя»: «Гессен, барон Врангель и Алякринский являются типами трех категорий поэтов-любителей…» Но надо было убедиться, что рецензируемый поэт-любитель Н.А. Врангель как-то связан с Врангелем в Лондоне. Комментарий Р.Д. Тименчика развеял все мои сомнения [632]: «Врангель Николай Александрович, барон (1871— ?; покончил с собой в эмиграции в Риме), в ту пору — полковник лейб-гвардии конного полка, адъютант великого князя Михаила Александровича. Этот сборник «Сти­хотворения» был переиздан в 1913 г.». Следовательно, раз он его даже переиздал, сам Н.А. Врангель относился к своему детищу достаточно серьезно. И не заметить рецензии на свою книгу, попавшую в самый влиятельный литературно-критический журнал «Аполлон» (соредактором которого, наряду с С.К. Маковским (1877 — 1962), был его родственник, известный искусствовед и младший брат «черного барона» П.Н. Врангеля — Николай Николаевич Врангель (1880 — 1915)), он никак не мог. Наверняка он ее как заметил, так и запомнил. Приведу теперь то, как отрецензировал Николай Гумилев сборник «Стихотворений» Н.А. Врангеля:

«<…> К сожалению, нельзя сказать того же о стихотворениях барона Н.А. Врангеля. Книга помечена 1911 годом, но в ней нет и тени той нежности, того инстинктивного знания законов поэзии, какое есть в близких ей по приемам и устремлениям стихах Владимира Гессена. Автора почему-то пленила поза, бывшая в ходу лет тридцать тому назад, — поза борца за идеал, холодно-набожного, притворно-искреннего, тепло и вяло влюбленного в свою подругу, слезно восхищающегося родиной и восторженно — Италией. Видно, что он совершенно не интересуется судьбами поэзии, быть может, даже не догадывается, что таковые существуют, для него нет идеалов в будущем, дорогих воспоминаний в прошлом. Я не верю, что он читал Пушкина». Еще раз Гумилев вспоминает о Врангеле в Рецензии на Е. Астори: «Я бы сказал, что у Е. Астори, издавшего книжку «Диссонансы», есть тайное сродство душ с бароном Н.А. Врангелем, если бы души были хоть сколько-нибудь замешаны в создании их стихотворений».

Вряд ли Гумилев и Н.А. Врангель сталкивались друг с другом в довоенном Петербурге. Слишком к разным слоям общества они принадлежали: барон, полковник, потом генерал-лейтенант, секретарь, а затем адъютант и управляющий делами Великого князя Михаила Александровича, с одной стороны, а с другой — начинающий поэт, штатский, в глазах Врангеля — без роду, без племени, да еще и осмелившийся так пренебрежительно отозваться о его стихах. Попробуем представить себе, как могли они встретиться в январе 1918-го года, когда судьба случайно свела их в Лондоне. Теперь только от барона и генерала зависело, как поступить с прапорщиком Гумилевым, пожелавшим попасть в Персию. Причем к приезду Гумилева в Лондон Врангель и Ермолов были уже подготовлены телеграммой Занкевича, осмелившегося отказать барону в посещении Парижа. Первая реакция, в психологическом смысле, была вполне естественной — Ермолов сразу же решил отправить Гумилева назад, в Париж. Два опытных генерала осадили «выскочку». Но, как было сказано выше, видимо, между Гумилевым и Ермоловым чуть позже состоялся еще один разговор, скорее всего, с глазу на глаз. И после этого Ермолов изменил решение, решив, что будет лучше отправить Гумилева в Россию, пока разрешив ему оставаться в Лондоне. Неожиданный поворот, о возможной причине которого будет сказано чуть позже, и, как будет видно из некоторых документов и писем, Гумилев сразу же смирился с этим вариантом. Хотя Занкевич в Париже еще будет продолжать «биться» за него, вспомните написанное им уже после отставки, 31 января, письмо Игнатьеву.

Так началось почти трехмесячное пребывание Гумилева в Лондоне, о котором нам почти ничего неизвестно. Но иногда отсутствие информации является само по себе — важной информацией. Но прежде, чем выдвигать какие бы то ни было «гипотезы», приведем все сохранившиеся от этого времени документы.

Первый документ — недавно обнаруженное, написанное спустя три дня после беседы с Ермоловым, не публиковавшееся, короткое, но очень важное письмо Михаилу Ларионову от 26 января 1918 года [633]:

«Дорогой Мих. Фед. На веч<ер> тоже не иду [634], почему расскажет Аничков. Посижу месяц в Лондоне и поеду в Россию. Теперь можно, хоть и трудно. Буду пока служить в Консульстве, маленькие деньги будут. Напиши мне, что у Вас. И пусть Нат. Серг. припишет. Ее трагедия идет. А вот денег прислать не могу, нет. Может быть и вы поедете в Россию. Правда? Целую, твой Н. Гум».

Письмо написано на открытке, на лицевой стороне которой — изображение отеля и надпись: «Imperial Hotel. Russell Square. London». На обратной стороне открытки справа указан парижский адрес Ларионова: Paris, m-r Larionoff, rue Cambon, hôtel Castille. В верхнем правом углу — красная марка в 1 пенни с изображением короля Георга V (двоюродного брата Николая II, поразительно на него похожего, почему их иногда путают — на марках). Посредине квадратный штемпель: «London, 8.15 PM, JAN 26.18.B». В верхней части левой половины открытки повторена надпись лицевой стороне: «Imperial Hotel, Russell Square, London». Выше Гумилев написал свой служебный адрес, куда ему можно было писать: «London, 30, Bedford square, Russian Consulate, мне». Русское Консульство располагалось в пяти минутах ходьбы от отеля Империал, на соседней площади Bedford square. Все это — центральная часть Лондона, между отелем Империал и Русским Консульством располагается Британский музей. Отель Империал в послевоенное время был перестроен, но стоит на том же месте.

Лондон, отель Империал, где жил Гумилев. Вид из окна отеля в сторону Bedford square. Карта Лондона между Russell square и Bedford square

Лондон, здание на площади Bedford square, где размещалось Русское Консульство.

Из письма видно, что Гумилев в недалеком будущем собирался возвращаться в Россию, и уже не думал ни о какой Персии. Это явно связано с состоявшейся беседой с Ермоловым, который, видимо, и направил его работать в шифровальный отдел, где на службе состоял и Борис Анреп. Обращенные к Наталье Гончаровой слова, что «ее трагедия идет», относятся, безусловно, к трагедии «Отравленная туника», над которой он продолжал работать как в Париже, так и в Лондоне, а окончательно завершил ее уже в России. Подробнее о созданных за границей художественных произведениях, о том, что осталось в Лондоне, а что было взято с собой, будет рассказано в следующей главе — как «подведение итогов». Последнее, на что следует обратить внимание в письме Ларионову — это указанный Гумилевым обратный адрес. Гумилев не мог указать свой личный адрес, например, гостиницы, где он жил. Он обязан был указать адрес Русского консульства, где все письма проверялись.

Борис Анреп вспоминал о последних месяцах пребывания Гумилева в Лондоне [635]: «... Я виделся с Гумилевым каждый день в течение многих месяцев в 1918 году, когда он работал в шифровальном отделе Русского Прави­тельственного Комитета в Лондоне. Я также видел его у себя дома, один на один или среди гостей. <…> Лицо Гумилева в Лондоне было худое, косина внешняя, глаза — серые, бесцветные. Нос — совершенно обык­новенный, ни слива, ни огурец, не костистый, вполне приличный. Ника­ких отеков и морщин, ни подглазных мешков. Благодаря сильно выра­женной наружной косине одного глаза (правого), общий вид лица не красивый. Что особенно поражало в его голове, это неестественная, слег­ка шарообразная выпуклость лба и некоторая его узость. Походка — со­вершенно нормальная, очень покойная, без всяких лишних движений рук или головы, держал себя очень прямо. Гумилев был среднего роста, не ниже и не выше. Легкая фигура типичного кавалериста. Держал себя несколько чопорно, с показным достоинством; редко улы­бался, немного шепелявил, был всегда очень вежлив. Вот все, что я могу Вам сказать о внешности Гумилева, как он мне представлялся в Лондоне».

Когда Гумилев покидал Лондон в июне 1917-го года, он оставил там много новых знакомств, в самых разных кругах английского общества, в том числе, среди писателей и поэтов, и теперь было самое время восстановить старые знакомства, казалось бы, ничто этому не мешало. Но если события двух летних недель оказалось возможным восстановить, практически, с точностью до каждого дня, то почти трехмесячное пребывание в английской столице в начале 1918-го года почти полностью скрыто от нас «лондонским туманом». Среди оставленных Анрепу бумаг сохранилось всего два документальных свидетельства. Первое — полученное Гумилевым 5 февраля уведомление из канцелярии Военного Агента в Лондоне, то есть, все от того же Ермолова [636]: «ВОЕННЫЙ АГЕНТ в Великобритании. 23 Января/5 Февраля 1918 г. №89, г. Лондон. Прапорщику Гумилеву. Канцелярия Военного Агента сим уведомляет Вас, что сего числа получена переписка от Военного Агента во Фран­ции, адресованная на Ваше имя. А по сему Канцелярия Военного Агента просит Вас не отказать пожаловать за по­лучением сей переписки в ближайшее время. Подпоручик Балашов».

К счастью, у Анрепа сохранилась и та «переписка», о которой идет речь в этом уведомлении. Это полученное Гумилевым письмо из Парижа от поэта К.Н. Льдова, отправленное им 3 февраля. Интересное само по себе, это письмо позволяет нам расширить круг парижских знакомых Гумилева, рассказывает о том, как он мог проводить в Париже свой досуг. Никаких других источников о знакомстве Гумилева с маститым поэтом и литератором Льдовым у нас нет [637]:

«3 февр. н. ст. 1918, 4 rue Francisque Sarcey (XVI) Paris. (Франсис Сарсэ, 4).

Дорогой Николай Степанович, мы обрадовались, узнав, что Вам удалось пристроиться в Лондоне. Жаль, что не удалось уехать на Восток; хорошо, что распростились с Парижем. Если условия окажутся неблагоприятными для возвращения в Россию, консульство даст Вам возможность продержаться до неизбежного переворота. Мы тоже приблизились к перелому, но, по-видимому, направимся не к северу, а на юг: в Испанию; если не пустят, в Ниццу. Коллекция отправлена в отель Друо; туда же, вероятно, последует и обстановка. Хуже всего обстоит с Рембрандтом: г. А-в и другие торговцы жадничают, проявляя всю низменность своих «бесконечно малых». Опротивели до тошноты. А.Н. с нетерпением ожидает минуты, когда пространство отделит нас навсегда от этих представителей торгующего человечества. Во всяком случае придется еще потерпеть две-три недели. Единственным приятным воспоминанием остается знакомство с Вашей Музой. У нее привлекательный облик и музыкальный голос. Легко запоминается своенравное обаяние. Для истинного поэта всегда выгодно ознакомление с его творчеством во всей полноте. Будем ожидать Вашего присыла, в надежде на лондонскую урожайность. Последняя встреча наша прервала мою «оду» Державину. Посылаю для самого «придирчивого» рассмотрения — чтобы исправить, если возможно. А.Н. [638] шлет привет, жалеет, что застряли в Лондоне, ждет стихов. Сердечно жму руку. К. Льдов».

Константин Льдов. Парижский дом Льдова, где бывал Гумилев.

Парижский адрес Льдова расположен в «гумилевском районе» — между Трокадеро, сквером у метро Passy, где Гумилев жил, и улицей «Синей звезды» Декамп. Любопытно сближение Гумилева в Париже, с одной стороны, с поэтами старших поколений, Н. Минским и К. Льдовым, а с другой стороны, с яркими сторонниками «авангарда», М. Ларионовым и Н. Гончаровой. Из письма Льдова видно, что весть о том, что Гумилева оставили в Лондоне, не дав ему попасть в Персию, успела долететь до Парижа очень быстро. Скорее всего, узнал Льдов об этом из письма Гумилева Ларионову. Это позволяет предположить, что Ларионов и познакомил Гумилева со Льдовым.

Последний документ, касающийся пребывания Гумилева в Лондоне — еще одно обращение к нему Ермолова от 21 февраля 1918 года [639]: «ВОЕННЫЙ АГЕНТ в Великобритании. 21 Февраля 1918 г. №…, г. ЛОНДОН. Прапорщику Гумилеву. По приказанию Военного Агента, прошу не отказать сообщить, по возможности, в самом непродолжительном времени по прилагаемому образцу требуемые сведения в целях при­искания работы. Подпоручик: БАЛАШОВ». Номер на этом документе не проставлен, и подписи на нем нет, фамилия подпоручика напечатана на машинке. Далее следует «ОБРАЗЕЦ»: «Имя и фамилия. Чин, род оружия. Что делал в Англии. Какие знает языки. Лета. Что может делать в смысле работы». Судя по тому, что Гумилев до своего отъезда продолжал ходить на службу в шифровальный отдел Русской военной миссии, новой работы ему не приискали. А может та анкета, которую ему предлагали заполнить, касалась как раз его отъезда в Россию и требовалась другим, не русским, а английским службам? Пока этот вопрос остается без ответа, и об этом будет подробнее сказано в заключительной главе.

О личной жизни Гумилева в Лондоне — мало что известно. В письме Глебу Струве Борис Анреп, говоря о Гумилеве, однажды упомянул [640]: «Он одновременно просил ме­ня познакомить [его] с какой-нибудь девицей легкого поведения». Наверное, знакомства с «девицами легкого поведения» состоялись. Но тот же Струве сохранил несколько свидетельств более серьезных увлечений Гумилева в Лондоне представительницами прекрасного пола, завершившихся стихотворными посвящениями. Вряд ли бы поэт стал посвящать свое стихотворение — «девице легкого поведения». В комментариях к одному из последних стихотворений лондонского альбома, не вошедшего в цикл «К синей звезде» (№74 в Приложении 3) Глеб Струве упоминает другой его вариант, впервые опубликованный в газете «Возрождение» 4 апреля 1929 года, по хранившемуся в Лондоне автографу, с пометой: «Лондон, 1918», и с посвящением С.А. Абаза, дочери графа А.Х. Бенкендорфа, бывшего до революции российским послом в Англии. Вот этот не «альбомный» вариант с посвящением — «С.А. Абаза»:

Среди бесчисленных светил
Я вольно выбрал мир наш строгий
И в этом мире полюбил
Одни веселые дороги.

Когда нежданная тоска
Мне тайно в сердце закрадется,
Я посмотрю на облака,
И сердце сразу засмеется.

Когда лукавый женский взгляд
Меня встревожит ночью марта,
То не стихи меня целят —
Географическая карта.

И если иногда мне сон
О милой родине приснится,
Я так безмерно удивлен,
Что сердце начинает биться.

Все это было так давно
И где-то там, за небесами...
Куда мне плыть, не все ль равно,
И под какими небесами.

В стихотворении упоминается март, когда приближался момент возвращения. Поэтому неслучайно в нем появляется мотив — «куда мне плыть», и возникает «географическая карта», как и неслучайно то, что последнее стихотворение в альбоме — «Приглашение в путешествие». В альбоме записан первоначальный, самый короткий вариант. Существует много вариантов этого стихотворения с различными посвящениями, относящимися как к парижским и лондонским знакомым, так и к новым, появившимся уже в России, после возвращения [641]. Как рассказывал Гумилев Ирине Одоевцевой, уже в России, «я действительно был страшно влюблен. Но, конечно, когда я из Парижа перебрался в Лондон, я и там сумел наново влюбиться. Результатом чего явилось мое стихотворение: «Приглашение в путешествие». А из Англии я решил вернуться домой. Нет, я не хотел, не мог стать эмигрантом. Меня тянуло в Россию» [642]. Глеб Струве указывает на два оставшихся за границей автографа стихотворения «Приглашение в путешествие» (помимо альбомного) [643]. Один вариант, с датой «Март 1918», был напечатан в газете «Возрождение» 31 августа 1930 года с указанием, что вариант этот получен Ю.К. Терапиано от г-жи С.Н. Р-ф и передан им поэту Юрию Мандельштаму; посвящение — «С. Р-ф». Спустя почти 30 лет, в 1960-м году, этот же автограф был напечатан вновь, с указанием, что получен «от особы, которой оно было посвящено». Струве упоминает и другой автограф, без посвящения, и с названием по-французски «Invitation au voyage», принадлежавший П.А. Дубровскому в Париже [644].

Наконец, об одном стихотворении, которое было включено как в парижский альбом «К синей звезде», адресованный Елене Карловне Дю-Буше, так и в лондонский альбом Анрепа: «Лишь черный бархат…» (в Приложении 3: АС — №42 (Портрет); КСЗ — №8). Глеб Струве рассказывает в комментариях [645]: «Известен также автограф этого стихотворения с посвящением «Н.В.Е.» и датой «4 апреля 1918. Лондон». Так как в парижский альбом «Синей Звезды» стихотворение это должно было быть записано задолго до даты лондонского автографа, то в этом можно видеть пример нередкого у Гумилева перепосвящения стихотворений, обращенных к женщинам (иногда он перепосвящал и стихотворения, первоначально посвященные А.А. Ахматовой)». Что было, то было, примеров тому множество, на то он и поэт. Стихотворение это, как и два предыдущих — с «прощальной ноткой», и подарено оно было перед самым отплытием в Россию. Как складывались у Гумилева отношения с таинственными, пока не расшифрованными английскими незнакомками «Н.В.Е.», «С. Р-ф», с дочкой посла «С.А. Абаза» — установить вряд ли когда-либо удастся. Возможно, как и «Синяя Звезда», кто-то из них работал в Русском Правительственном Комитете в Лондоне, где служили Анреп и Гумилев. Судя по инициалам, все они были, употребляя получившее сейчас распространение, не любимое мною слово — «русскоязычными». Как я предполагаю, проживая в Лондоне, кто-то из них мог подарить Гумилеву на память сборник стихотворений У.Б. Йейтса с пьесой «Графиня Кэтлин», которую он переводил в Петрограде в 1921 году, «думая лишь о той, кому принадлежала эта книга». Так он, возможно, чтобы произвести «впечатление», для «красного словца», написал на книге Йейтса, передаривая ее Н.А. Залшупиной; подробнее об этом было сказано выше, в рассказе о жизни Гумилева в Лондоне в июне 1917-го года. «Перепосвящая» свое стихотворение «Н.В.Е.» Гумилев заменил в первой строчке «черный бархат» — на «нежный бархат». Вот как это стихотворение звучало для нее:

Лишь нежный бархат, на котором

Забыт сияющий алмаз,

Сумею я сравнить со взором

Ее почти поющих глаз.

Ее фарфоровое тело

Тревожит смутной белизной,

Как лепесток сирени белой

Под умирающей луной.

Пусть руки нежно-восковые,

Но кровь в них так же горяча,

Как перед образом Марии

Неугасимая свеча.

И вся она легка, как птица

Осенней ясною порой,

Уже готовая проститься

С печальной северной страной.

4 апреля 1918. Лондон.

Что касается текущих дел, то главным для Гумилева в оставшиеся два месяца лондонской жизни, судя по всему, было приведение в порядок своих бумаг, всего им созданного за время пребывания во Франции и Англии. Что-то дописывалось, что-то редактировалось, что-то просто переписывалось в тетради. Гумилев, видимо, опасаясь того, что ждет его в революционном Петрограде, сразу договорился с Борисом Анрепом оставить у него часть своего «наследия». В Лондоне у него появилось достаточно много свободного времени, чтобы спокойно подвести некоторые итоги перед возвращением в Россию.

ЛОНДОН — ПОДВЕДЕНИЕ ИТОГОВ

Более десяти месяцев провел Николай Гумилев во Франции и Англии. За все годы войны эти последние месяцы оказались, пожалуй, самыми плодотворными с точки зрения количества (и качества) написанного. Непосредственно не обращаясь к военной тематике, в созданных произведениях Гумилев творчески переосмыслил накопленные за годы войны впечатления и обретенный опыт. Любопытно проследить, к каким литературным жанрам обращался Николай Гумилев за годы войны. В первый год были написаны документальная проза «Записки кавалериста» и стихи; после «Записок кавалериста» до 1917-го года к прозе он не обращался. В конце 1915-го года у Гумилева вышел новый сборник стихов «Колчан» (большую часть которого составили довоенные стихи). Немногочисленны и случайны были написанные им критические заметки — рецензии на сборники стихов. Более значимым, как мне кажется, стало обращение Гумилева к драматургии. Ранее он занимался ею лишь эпизодически, им было написано только несколько одноактных миниатюр. В 1916 году появились сразу две пьесы: «Арабская сказка в трех картинах» — «Дитя Аллаха», «Драматическая поэма в четырех действиях» — «Гондла». Попав вновь в Париж в 1917-м году, почти 10 лет спустя после первого длительного там пребывания, он, на новом жизненном витке, как бы повторяет свой тогдашний литературный опыт. Но тогда это было — ученичество, он просто пробовал себя в разных жанрах и посылал свои литературные опыты учителю — Валерию Брюсову. Теперь же надо было расплачиваться по предъявленным жизнью векселям. За десять месяцев, проведенных в Париже и Лондоне, Гумилевым было написано: множество стихотворений; «Трагедия в пяти действиях» — «Отравленная туника»; интереснейшая проза, к сожалению, не доведенная до конца, но предвосхищавшая поиски в этом жанре многих русских литераторов первой трети прошедшего века; наконец, продуманы и подготовлены планы изысканий в области теории поэзии, то, чем Гумилев стал интенсивно заниматься по возвращении в новую Россию. Отдельные рукописи он привез в Петроград, а многое оставил за границей. Большая часть долгие годы пролежала в Лондоне у Анрепа, кое-что в других местах, но именно на их основе усилиями Глеба Струве, после Второй Мировой войны, впервые было подготовлено собрание сочинений Николая Гумилева, началось изучение его творческого наследия, подтолкнувшее и отечественных «подпольных литературоведов» — официально заниматься Гумилевым в доперестроечном СССР было весьма затруднительно. Возвращаясь к созданному Гумилевым в последний год войны за границей, следует заметить, что хотя почти все тогда им написанное опубликовано, сами публикации вызывают множество вопросов, как с точки зрения попытки установить точную дату написания того или иного произведения, так и с точки зрения их трактовки. Далее мне хочется кратко «пройтись» по всем четырем направлениям его творчества, обозначить некоторые вопросы и наметить пути их решения, короче — подвести творческие итоги его пребывания в составе Русского экспедиционного корпуса во Франции, куда он был откомандирован в мае месяце 1917-го года.

Начнем с главного в творчестве поэта — со стихов. В последнем «академическом» собрании сочинений Гумилева, составленном по «хронологическому» принципу, все военные стихи вошли в 3-й том. Поэтому сразу бросаются в глаза многие несуразности последовательности их расположения, обоснования датировок их написания, откровенные нелепости. Одна такая нелепица особенно обращает на себя внимание. В «хронологически» составленный 3-й том под №11 включено парижское стихотворение «Сон», с датировкой: «Первая половина 1914 — по дате публикации». Датой же первой публикации указывается «Альманах «Аполлон», СПб., 1914, 2-е издание». В подборку, действительно, входило стихотворение «Сон», впервые опубликованное в 1-м издании «Альманаха» в 1912-м году, причем оба издания были совершенно идентичны. Стихотворение «Сон» из «Альманаха» вошло в «Чужое небо». Нелепица заключается в том, что это два совершенно разных стихотворения! «Сон» из «Альманаха» сопровождается подзаголовком «Утренняя болтовня», начинается строкой «Вы сегодня так красивы…», и поначалу оно было вписано в слепневский альбом Маши Кузьминой-Караваевой 3 июня 1911 года, незадолго до ее смерти! Парижский «Сон» начинающийся строкой «Застонал я от сна дурного…», был первоначально вписан летом 1917-го в парижский, а затем в лондонский альбом, о них будет сказано ниже. Помимо откровенных несуразиц, вызывает недоумение также безапелляционность трактовки творчества Гумилева этого периода [646]: «Говоря о творчестве Гумилева 1917 г., нужно учитывать, что, вне всякого сомнения, под воздействием увиденного за эти месяцы поэт переживает нечто, что вполне можно назвать мировоззренческой катастрофой: усвоив за годы войны официальную — имперскую и православную — идеологию, пережив эйфорию, вызванную преодолением индивидуализма и кажущимся обретением подлинного единства с «народом» (мечта многих поколений русских интеллигентов), Гуми­лев был вынужден признать несостоятельность своих представлений о России и ее исторической судьбе». Вполне по-советски, никак не скажешь, что написано это в 2000 году! Странно как-то — человек, переживающий «мировоззренческую катастрофу», продолжая одновременно нести военную службу, ухитряется параллельно создать множество новых самобытных художественных произведений, более чем за все предшествовавшие «катастрофе» годы. О том, как у Гумилева прошли эти прошедшие три года войны, было рассказано в семи предыдущих выпусках «Поэта на войне». Не было у него как никакой «эйфории», так и «мировоззренческой катастрофы». А что касается его представления о судьбе России, думаю, особых иллюзий он не испытывал и представлял себе ее значительно лучше многих своих современников. Неслучайно Ахматова называла Гумилева «самым непрочитанным поэтом 20-го века», «визионером и пророком» [647]. Достаточно вчитаться в строки завершающей последний подготовленный автором сборник «Огненный столп» поэмы «Звездный ужас», на которые обращали внимание Ахматова и Мандельштам [648]: «Горе! Горе! Страх, петля и яма // Для того, кто на земле родился…»

Наиболее полно созданные Гумилевым за границей стихотворения представлены в оставленном Борису Анрепу и хранящемся ныне в архиве Глеба Струве альбоме, а также во многом дублирующем его, но, к сожалению, до сих пор досконально не описанном архиве М.Л. Лозинского. Ему Гумилев передал почти все, что привез с собой в Россию. Замечательно, что весь этот богатейший архив полностью сохранился, и есть надежда, недалек тот час, когда он будет полностью описан и включен в научный оборот. Пока же приведем составленное Глебом Струве начало описания попавшего к нему альбома [649]:

«Оставленный Гумилевым Б.В. Анрепу и принадлежа­щий ныне Г.П. Струве альбом со стихами поэта представ­ляет собой довольно толстую тетрадь в зеленом сафьяновом переплете с надписью золотым тиснением «Autographs» (возможно, что альбом этот был куплен Гумилевым в Пе­тербурге в Английском магазине). В альбом вошло 76 сти­хотворений. Все стихи, занимающие 79 страниц альбома, вписаны рукой самого Гумилева, его мелким, тщательным почерком. Названия выделены красными чернилами. За­главный лист альбома представляет собой цветочный орнамент (желтый, красный, коричневый) акварелью, работы Н.С. Гончаровой, с ее подписью и датой «1916» [650]. Аква­релью же написано: «Н. Гумилев. Стихи». На обороте за главной страницы и поверх текста первой страницы — двойной рисунок в красках Д.С. Стеллецкого, иллюстри­рующий стихотворение «Змей». <…> Кроме того, имеются рисунки в красках без под­писи к следующим стихотворениям: «Андрей Рублев» (ор­намент, по всей вероятности, работы Н.С. Гончаровой), «Мужик» (два рисунка — вероятно, М.Ф. Ларионова — на лицевой и оборотной страницах, на которых записано это стихотворение), «Картинка» (орнамент — вероятно, Н.С. Гончаровой), «В Северном Море» («морской» орнамент, то­же на лицевой и оборотной сторонах, по всей вероятности тоже руки Н.С. Гончаровой)».

Лист из альбома Струве со стихотворением "Мужик", рисунки Ларионова.

Далее Струве приводит состав альбома, указывая на номера стихотворений, включенных во 2-й том своего собрания сочинений. К сожалению, в список вкралось очень много ошибок, видимо, связанных с тем, что состав тома при подготовке постоянно менялся. В 3-м томе российского ПСС была предпринята попытка восстановить состав альбома, однако, указав на допущенные Струве опечатки, в приведенном в 3-м томе ПСС списке также допущено много ошибок в ссылках на соответствующие номера стихотворений в указанном томе. Чтобы не перегружать основной текст избытком «статистических данных», точный список состава альбома Струве, с рядом уточнений относительно каждого стихотворения, а также указанные Глебом Струве сведения по структуре альбома, вынесены в Приложение 3. Всего в альбом вошло 76 стихотворений, причем первые 15 стихотворений написаны еще в России, и большинство из них было ранее опубликовано. Но вписаны в альбом они были в Париже, о чем говорит их оформление рисунками Стеллецкого, Ларионова и Гончаровой. Сопоставление состава альбома Струве и хранящихся в архиве Лозинского автографов, привезенных Гумилевым в Россию, позволяет сделать вывод, что Гумилев взял с собой большинство записанных в альбом стихотворений (но не все). Они составили два вскоре вышедших сборника, «Костер» и «Фарфоровый павильон», кое-что было опубликовано в периодике. Все стихотворения, составившие эти два сборника, записаны в альбом Струве. Естественно, при подготовке их к печати, Гумилев внес в стихи ряд изменений. Эти разночтения приводятся в 3-м томе ПСС.

Однако в этот том не было включено ни одного стихотворения из сборника «Фарфоровый павильон», что, как мне кажется, не совсем корректно. Предполагалось, что эти стихи войдут в том с переводами, выход которого в настоящее время оказался под большим вопросом. На титульном листе и обложке книжки указано: Н. Гумилев. «Фарфоровый павильон. Китайские стихи». С.-Петербург. Издательство Гиперборей, 1918 [651]. В книге два раздела: «Китай» (11 стихотворений) и «Индокитай» (5 стихотворений). В конце сборника, сразу за содержанием, сказано: «Основанием для этих стихов послужили работы Жюдит Готье, маркиза Сен-Дени, Юара, Уили и др. Книжные украшения — из У-цзин-ту, изд. 1724 г. (собрание ксилографов Библиотеки Петроградского Университета)». Это свидетельствует о том, что «Фарфоровый павильон» представляет собой сборник не «китайских» стихотворений, а вольных переложений французских переводов с китайских первоисточников, весьма далеких от оригиналов. В противном случае, Гумилев не указал бы себя как автора сборника. До этого у него вышел один сборник переводов — «Теофиль Готье. Эмали и камеи». На обложке этой книги, естественно, указано — «Переводы Н. Гумилева». Любопытно, что в качестве первоисточника для «Фарфорового павильона» он, в основном, взял переводы на французский язык Жюдит Готье, дочери Теофиля Готье. Комментарии Глеба Струве к сборнику «Фарфоровый павильон» [652] показывают, что Гумилев достаточно вольно обходился с «французскими» прототипами переложений Жюдит Готье с китайского на французский язык. В лондонском альбоме он, по крайней мере, еще указывал авторов китайских стихотворений, но в сам сборник «Фарфоровый павильон» ссылки на эти «первоисточники» уже не вошли.

Некоторые из входящих в альбом стихотворений, который Гумилев захватил с собой в Россию, он не включил в указанные два сборника. Часть была опубликована в двух «Посмертных сборниках», вышедших в издательстве «Мысль» в 1922 и 1923 годах. Помимо исчерпывающе описанного Глебом Струве альбома, оставленного Гумилевым у Бориса Анрепа, поэт оставил в Париже еще один альбом, судить о котором мы можем лишь «виртуально», по подготовленному К. Мочульским [653] сборнику «К синей звезде». Вот как сам составитель представил его в своей рецензии, опубликованной в газете «Звено» (Париж), №37 от 15 октября 1923 г.: «Н. Гумилев. К синей звезде. Неизданные стихи. Издательство Петрополис. Берлин 1923 года. Примечание издательства: «Стихотворения настоящего сборника написаны автором в альбом во время его пребывания в Париже в 1918 [654] г. Часть этих стихотворений в новых вариантах была напечатана в сборнике «Костер». <…> Настоящий сборник печатается с подлинника, хранящегося в Париже». Из тридцати четырех пьес, помещенных в этой книжке, восемь знакомы нам по «Костру, две — были напечатаны в «Звене». Появление в свет двадцати четырех новых стихотворений покойного поэта — огромная и неожиданная радость <…>». На самом деле в «Костер» вошли 10 стихотворений из этого альбома, а 27 из 34-х стихотворений парижского альбома Гумилев переписал в альбом Струве, некоторые — в других редакциях. Одно из стихотворений парижского альбома вошло потом в «Фарфоровый павильон» — «Луна восходит на ночное небо...» (Соединение). Семь стихотворений Гумилева известны только по парижскому альбому. Видимо, они носили слишком личный характер, и Гумилев не стал их переписывать в оставленный Анрепу альбом. Два из этих стихотворений было приведено выше — «Мой альбом, где страсть сквозит без меры…» и «В этот мой благословенный вечер…». Однако важно помнить, что все стихотворения парижского альбома были написаны до отъезда в Лондон, скорее всего, до конца 1917-го года. По моему мнению, большая их часть приходится на первые один-два летних месяца пребывания Гумилева в Париже, когда Гумилев был не слишком занят на службе, и когда, видимо, начался «роман» с Еленой Карловной Дю-Буше, с «Синей звездой». Комментарии 3-го тома ПСС дают для многих стихотворений расплывчатые рамки дат написания: «август 1917 — весна 1918 — по местоположению в Альбоме Струве». С одной стороны, в любом случае, они не могли быть написаны весной 1918-го года, а с другой стороны, пользоваться для датировки «местоположением» стихотворения в альбоме следует осторожно. Например, приведенное выше стихотворение «Предзнаменование», написанное либо по дороге из Лондона в Париж, либо в первые дни его пребывания в Париже, в альбом вписано под №26, по соседству с «Танка» («Вот девушка с газельими глазами…»). То есть, многие стихотворения заносились в альбом «задним числом», причем часть из парижских стихотворений была переписана в альбом уже в Лондоне. Состав парижского альбома также дан в Приложении 3.

Среди оставленных Гумилевым у Анрепа поэтических набросков безусловный интерес представляют его «экспериментальные» переводы на французский язык нескольких собственных стихотворений. Все три стихотворения опубликованы Глебом Струве во 2-м томе «Сочинений» [655]. Стихотворения эти были обнаружены в записных книжках поэта. Первые два стихотворения представляют собой достаточно точный перевод двух ранних стихотворений: «LA PIERRE» — вошедшее в сборник «Жемчуга» стихотворение «Камень» [656]; «LA FILLE CHINOISE» — вошедшее в сборник «Колчан» стихотворение «Китайская девушка» [657]. Появление перевода именно этого стихотворения дает возможность предположить, как, когда и где выполнялся его перевод. На замечательном стилизованном акварельном портрете Гумилева работы Натальи Гончаровой (воспроизведенный выше рисунок из собрания Джона Стюарта в Лондоне) изображен Гумилев в «восточном обрамлении», пишущий на свитке именно это стихотворение. Возможно, что встречи с Гончаровой и Ларионовым подтолкнули Гумилева к попытке перевести свои стихотворения. Они могли ему помочь в переводе, ведь Гумилев далеко не в совершенстве владел французским языком, чтобы сочинять на нем стихи. Как и в оригинале, второе стихотворение содержит шесть строф; «обратный» перевод говорит о его точности, однако любопытны две замены: в третьей строфе вместо скользящих вокруг павильона «челноков» появился «военный корабль», в шестой строфе жених «все экзамены сдал» не в Кантона, а в Пекине. Однако наибольший интерес представляет третье стихотворение на французском языке — «LA MINIATURE PERSANE», «Персидская миниатюра», также имеющее «живописный» подтекст, косвенно указывающий на чету Гончаровой и Ларионова. В комментариях к этому стихотворению сказано: «В принадлежащей Г.П. Струве записной книжке Гуми­лева французский текст «Персидской миниатю­ры» соседствует с переводами двух более ранних стихотворений. Но с другой стороны, в «Альбоме», где записаны стихотворения 1916 — 1917 гг., «Пер­сидской миниатюры» нет, и в «Костер» она не вошла, что как будто свидетельствует о более позднем происхождении русского текста. На это же, как будто указывает и наличие двух других черновых французских вариантов в бумагах Гу­милева, записанных на обороте его французско­го меморандума об Абиссинии. В одном из них шесть строф, как и в печатаемом нами, в другом — семь. В более длинном варианте много суще­ственных разночтений. В обоих этих черновиках есть строфа о какой-то «страшной птице Гаруде». Нами стихотворение дается по записной книжке» [658]. Возможно, данное стихотворение — единственный пример того, как Гумилев вначале попытался написать стихотворение по-французски, а затем, уже в России, «перевел» его на русский язык [659]. Русский текст содержит восемь строф, вместо шести. «Обратный» перевод французского текста говорит о почти полном смысловом совпадении первых двух и последних трех строф обоих стихотворений. Третья строфа французского стихотворения заменена в русском «переводе» на три строфы (4-6), не совпадающие по содержанию с оригиналом. Еще хочется отметить следующее: в «Персидской миниатюре» на русском языке первая строфа содержит редко используемое Гумилевым включение французского выражения — «cache-cache», «игра в прятки». Вспомним, что в своей рецензии на сборник стихов Никандра Алексеева «Венок павшим» Гумилев критиковал молодого поэта за использование такого приема. Причем во французском варианте именно этого выражения нет, хотя смысл первой строфы обоих стихотворений тождественен: «Когда я кончу наконец // Игру в cache-cache со смертью хмурой // То сделает меня Творец // Персидскою миниатюрой»; французский текст — «Soyez sûrs, quand je mourrai, // Fatigué de ma vie insane, // Secrètement je deviendrai // Une miniature persane»; построчник — «Можете быть уверены, когда я умру, // Устав от моей нелепой жизни, // Я тайком превращусь // В персидскую миниатюру». Возможно, включением иностранного выражения в русское стихотворение Гумилев хотел указать на его «французское происхождение». Это французское стихотворение было включено Г. Ивановым в «Посмертный сборник» 1923-го года со следующим примечанием [660]: «Французский подлинник стихотворения Пер­сидская миниатюра, напечатанного в книге «Кол­чан». Вариант на русском языке является пере­водом». В комментариях Струве возражает: «Не говоря о том, что «Персидская миниа­тюра» вошла не в «Колчан», а в «Огненный столп», какие ос­нования были у составителя и редактора «ПС» считать французский текст оригиналом, а рус­ский — переводом, остается неясным». Предполагаю, что единственным основанием могли быть только слова об этом самого Гумилева, сказанные при личных встречах с Георгием Ивановым. Вернувшись в Россию, Гумилев больше никогда не пробовал переводить собственные стихи на другие языки.

Теперь несколько слов о несколько загадочном, последнем стихотворении в сборнике «К синей звезде», которое даже не включено в стихотворные тома ПСС. Оно поначалу было пропущено и Г. Струве при подготовке 2-го тома, но было им включено как дополнение к 3-му тому, №415. Хотя оно и вошло в один из томов ПСС, однако найти его обычному читателю вряд ли возможно. В альбоме оно озаглавлено — «Отрывок из пьесы». Это позволяет нам перейти к написанной в Париже и Лондоне «Трагедии в пяти действиях» — «Отравленная туника». Отметим, что указанный «Отрывок» в эту пьесу не вошел, да и вряд ли к ней относился; позже мы к нему вернемся.

О планах написания новой пьесы Гумилев писал еще в январе 1917-го года Ларисе Рейснер. Вначале он собирался писать пьесу о Кортесе и Мексике, но потом, когда он прочитал присланную Ларисой книгу Прескотта «Завоевание Мексики», его планы переменились [661]: «Леричка моя, какая Вы золотая прелесть, и Ваш Прескотт, и ваше письмо, и, главное, Вы. <…> Прескотт убедил меня в моем невежестве относительно мексиканских дел. Но план вздор, пьеса все-таки будет, и я не знаю, почему Вы решили, что она будет миниатюрной, она, трагедия в пяти актах, синтез Шекспира и Расина!» Думаю, с одной стороны, российские события, а с другой стороны — влияние Н. Гончаровой и собственная любовь к Востоку, перенесли место действия пьесы из далекой Америки в сердце православия Византию. Но написал Гумилев, как и обещал — трагедию в пяти актах. Вся она сложилась во Франции и Англии. И в стремительно разворачивающемся сюжете, в центре которого, как и в предыдущих пьесах оказывается Поэт, не могли не отразиться развивающиеся вокруг события, то, что происходило на Родине. Здесь не место подробно анализировать ее содержание, но заметим, что специалистами она вполне справедливо признается лучшим драматургическим произведением Гумилева. Просто расскажем о почти «детективном сюжете» появления ее первой публикации, которая состоялась только в 1952 году, хотя текст ее ходил по рукам многие десятилетия. Хотя она могла быть опубликована в России, еще при жизни поэта, как ранее все его остальные пьесы.

Наиболее полно эту историю изложил публикатор пьесы, Глеб Струве в 1952 году [662]: «Отравленная туника» (в дальнейшем «ОТ») единственное из известных дра­матических произведений Гумилева, до сих пор не напеча­танное в России. Впервые она была опубликована полно­стью в книге «Неизданный Гумилев» (Нью-Йорк, изд-во имени Чехова, 1952) с моим комментарием. Мною же была рассказана там история проникновения текста этой пьесы за границу. Первые сведения о пьесе попали в зарубежную русскую печать в 1931 г. В статьях ныне покойных А. Ладинского (в «Последних Новостях») и Лоллия Львова (в «России и Славянстве» от 29 августа 1931 г.), напечатанных в связи с десятилетием со дня казни поэта, вкратце говорилось о со­держании трагедии и приводились из нее цитаты. Тогда же был поднят вопрос о ее издании за рубежом. Об этом сна­чала в письме ко мне, а потом в статье, предназначавшейся для мюнхенского журнала «Литературный Современник», но так и не напечатанной, рассказал уже гораздо позже Л.И. Львов. Согласно этому рассказу, машинописный текст «ОТ», вместе с рядом других неизданных произведений, главным образом по церковному вопросу, был привезен в Париж в 1931 г. неким М. Артемьевым, настоящая фами­лия которого была Бренстэд, и который был не то датча­нином, не то голландцем по происхождению. Он называл себя «бывшим сменовеховцем», говорил, что вернулся в Россию из эмиграции, но потом, воспользовавшись своим иностранным происхождением, выехал снова на Запад по иностранному паспорту. Во Франции он стал сотрудником журналов «Утверждения» и «Завтра» <…>». Струве пишет, что уже после Второй мировой войны выяснилось, что Артемьев-Бренстэд оказался советским агентом, специально работавшим среди масонов [663]. Прошу запомнить эту «связь с масонами», так как совсем в другой публикации и в другое время с «масонами», в связи с именем Гумилева, придется еще раз столкнуться. Но пока речь идет не о масонах, а о рукописи «Отравленной туники». Изложенная Струве версия о том, что список с чистовой рукописи, видимо, не без помощи «органов», была вывезен на Запад, выглядит убедительной: «Артемьев предложил Л.И. Львову, в то время члену редакционной коллегии еженедельника «Россия и Славян­ство», основанного П.Б. Струве, издать «ОТ» за границей, с тем, чтобы авторский гонорар был передан ему, Артемье­ву, для пересылки сыну Н.С. Гумилева через А.А. Ахма­тову. Львов попробовал устроить издание в принадлежав­шем тогда покойному С.В. Рахманинову издательстве «Таир». Рахманинов согласился, но поставил условием, что он сам переведет гонорар в Россию, способом, которым он тог­да располагал, а Артемьеву уплатит известный процент. При этом Львов предложил Артемьеву привлечь к контро­лю над всей этой операцией троих писателей: Б.К. Зайце­ва и ныне уже покойных А.М. Ремизова и Г.Л. Лозинско­го, брата близкого друга Гумилева и известного переводчи­ка М.Л. Лозинского. Артемьев эти условия отверг, и переговоры его с Львовым оборвались, но еще до разрыва их Львов снял две копии с переданного ему Артемьевым ма­шинописного экземпляра. После неудачи с Львовым Артемьев обратился с анало­гичным предложением к редактору «Последних Новостей» П.Н. Милюкову. Однако Милюков пошел лишь на то, что­бы уплатить Артемьеву 1000 франков за использование его списка «ОТ», как материала для статьи в газете. Статья эта и была написана одним из постоянных сотрудников «Последних Новостей», поэтом Антонином Ладинским, пос­ле Второй мировой войны ставшим «советским патриотом» и вернувшимся в СССР, где он и умер несколько лет тому назад. После этого Львов в свою очередь написал статью для «России и Славянства», процитировав те же отрывки из трагедии, что и Ладинский. Насколько мне известно, позднее поднимался вопрос о напечатании «ОТ» в журнале «Современные Записки», но почему-то оно не осуществи­лось. В 1934 г., по-видимому, снова возник вопрос об отдель­ном издании трагедии: по крайней мере, в 1953 г., т. е. уже после выхода «Неизданного Гумилева», покойный С.К. Ма­ковский прислал мне машинописный текст «ОТ», на заглав­ном листе которого напечатано: «ОТРАВЛЕННАЯ ТУНИ­КА. Трагедия в пяти действиях Н. Гумилева. (Печатается отдельным изданием впервые)[664]. Книгоиздательство СВЕЧА [665]. Париж 1934». Несмотря на причастность мою к редакции «России и Славянства», вся история с рукописью, привезенной Ар­темьевым, осталась мне неизвестна — я знал о трагедии только по статьям Ладинского и Львова. Но во время вой­ны, не то в 1942 не то в 1943 году, я получил в подарок от моего доброго знакомого и тогдашнего сослуживца Б.В. Анрепа (мы оба были русскими «слухачами» на радиостанции агентства Рейтер под Лондоном) довольно большой гумилевский архив, описанный мною подробно в предисловии к «Неизданному Гумилеву». Это были бумаги, оставленные Гумилевым перед возвращением из Лондона в Россию Анрепу, с которым его связывали давние дружеские отноше­ния. Среди этих бумаг были две записные книжки с тек­стами «ОТ». В одной из этих книжек, небольшого формата (12,5 х 7,5 см), в кожаной обложке винного цвета, находил­ся черновой текст пьесы — первые четыре действия и на­чало пятого. Текст этот занимал всю книжку, но четные страницы были оставлены пустыми (иногда на них были вставки) — всего 58 убористо написанных страниц. В дру­гой книжке (размером 10,5 х 13,5 см) было начало белового автографа — 173 стиха первого действия, занявших восемь страниц книжки. На заглавной странице чернового автогра­фа было написано рукой Гумилева черными и красными чернилами: «Н. Гумилев. Отравленная туника. Трагедия в пяти действиях. Париж Лондон. Осень 1917 г. Зима 1918». После войны Л.И. Львов оказался в одном из лагерей для перемещенных лиц в Германии. Мы с ним вступили в переписку. Его список «Туники» находился где-то в Пари­же, но обнаружить его местонахождение долго не удава­лось, а о существовании других списков в Париже мне не было известно, и я уже подумывал об издании трагедии по черновому автографу, когда след львовского списка нако­нец отыскался, и в конце 1950 года я получил его при любез­ном содействии Б.К. Зайцева. Около того же времени Ю.К. Терапиано напечатал в газете «Новое Русское Сло­во» (Нью-Йорк) статью на основании попавшего в его руки списка, принадлежавшего раньше покойному молодому поэту Н.П. Гронскому [666]. Ю.К. Терапиано любезно предоставил в мое распоряжение этот список для сличения с львовским, и я установил, что копия Гронского почти на­верное восходит к тому же артемьевскому протосписку (некоторые разночтения между списками объясняются ошиб­ками при переписке, производившейся в обоих случаях в условиях большой спешки). По всей вероятности и список Маковского того же происхождения, хотя в нем есть свои разночтения, а иногда и совпадения с гумилевским черно­вым автографом при отличиях от списков Львова и Грон­ского. Во многих случаях общие и характерные для всех трех списков ошибки свидетельствуют о том, что список, к которому они восходят, был сделан лицом, плохо разбиравшимся в стихах. Во всех трех списках часто встречается неправильное расположение строк там, где метрическая строка разделена между репликами нескольких действую­щих лиц. В связи с этим нередок и пропуск отдельных слов, с нарушением строго выдержанного у Гумилева размера. Эти метрико-графические ошибки в большинстве случаев легко устранимы, особенно при помощи чернового автогра­фа, но наличие таких, а также некоторых других явных ошибок, к сожалению, подрывает веру в точность артемьевского протосписка, и о дефинитивном издании «ОТ» пока нельзя говорить: наш текст представляет собой лишь какое-то приближение к нему, будучи результатом сверки всех списков, которые были доступны нам, с нашими черновым и беловым автографами.

Обложка и первый разворот рукописи "Отравленная туника", оставленной Гумилевым в Лондоне.

Когда Гумилев впервые задумал свою византийскую трагедию, мы не знаем. Но нет сомнения, что он начал пи­сать ее в Париже осенью [667] 1917 г. и продолжал в Лондоне в начале 1918 г. Работу эту в Лондоне он, по-видимому, не за­кончил и, уезжая в апреле назад в Россию, оставил Б.В. Анрепу записную книжку с черновым текстом и на­чало белового автографа. Надо полагать, однако, что у не­го был и другой список, если не всего текста, то первых че­тырех действий, который он увез с собой и по которому переработал и докончил трагедию уже в России. Сведения­ми об окончательной рукописи «ОТ» и ее местонахождении мы не располагаем. Что касается артемьевского машинопис­ного списка, то вот что писал о нем Л.И. Львов в 1951 г. в статье, предназначавшейся для «Литературного Совре­менника»: «... уже тогда мне показался подозрительным факт появления артемьевского (будем его так называть) списка «ОТ» в Париже. Я обратил внимание на то, что он был сделан как-то чрезмерно «казенно», в нем не было ни поправок, ни неряшливости любительского характера. Бу­мага, на которой он был «отстукан», была обычной, грубой, тоже какого-то «казенного» качества. Боюсь ошибиться, но теперь мне мнится, что был и какой-то номер (многознач­ный) на этом списке ...» Дальше Львов говорил об одном месте в трагедии, где ему показалось наличие пропуска, который он счел умышленным — «с целью, в случае напечатания…. установить, какого происхождения была руко­пись, с которой производилось печатание». В данном случае Львов, однако, просто ошибался, и то, что показалось ему пропуском (в списке Маковского этот якобы пропуск был даже обозначен многоточием!), объяснялось небольшой буквенной ошибкой («И» вместо «А») в комбинации с ошибкой пунктуационной (такого рода ошибок в артемьевском списке было очевидно немало) <…> Немного странно, что почти никто из друзей и литературных знакомых Гу­милева, писавших о последних годах его жизни, не упоми­нал до 1931 года об этом и крупном по размерам и внутрен­не значительном произведении Гумилева, законченном им сравнительно незадолго до смерти. Ни словом не упомяну­та «ОТ», например, в предисловии к посмертному сборнику стихотворений, хотя автор его и редактор сборника, Геор­гий Иванов, несомненно, имел доступ к рукописям погибшего поэта (правда, в одной напечатанной уже в зарубеж­ный период статье, полной, как часто у Иванова, всяких не­точностей и довольно странных утверждений, есть упоми­нание о том, что в 1917-18 г. за границей Гумилев написал «большую пьесу «Отравленная туника»)» [668].

Надо отдать должное усилиям Г.П. Струве. Не располагая чистовыми автографами, он почти точно восстановил подлинный текст трагедии. Пьеса эта стала первым крупным произведением Гумилева, напечатанным сразу после снятия запрета с его имени, причем напечатали ее в 1986 году одновременно сразу два журнала: Современная драматургия, №3 и Театр, №9. Тексты печатались по автографам, ныне хранящимся в Литературном музее в Москве (чистовая рукопись окончательной редакции) и в РГАЛИ (две машинописи окончательной редакции с авторской правкой). Разночтений относительно текста, опубликованного Г. Струве, очень немного, все они малосущественны. Остается только удивляться, что задержало публикацию пьесы еще в 1918 году, когда одновременно вышло много книг Гумилева, в том числе и переиздания «Романтических цветов» и «Жемчугов». 3 июня 1918-го года в газете «Ирида», №1, было объявлено, что Гумилев окончил работу над трагедией «Отравленная туника». Судя по этой дате, пьеса была, в основном, завершена еще до приезда в Россию, приехав, Гумилев только устранял отдельные «шероховатости». Судя по записям Лукницкого, уже в мае-июне он читал пьесу М. Лозинскому, К. Чуковскому, Ф. Сологубу, А. Энгельгардт, И. Куниной [669]. Возможно, «Отравленная туника» не была опубликована и поставлена в России, так как уже тогда ее трагический «византийский» сюжет из царской жизни мог вызвать у властей нежелательные ассоциации. Было ли это решение самого автора или чей-то совет — неизвестно. О том, как складывалась ее дальнейшая судьба, в свете рассказа Струве, можно только предполагать. Как было сказано выше, рукопись, возможно, при кратком аресте П. Лукницкого в июне 1929-го [670] года, попала к «органам» и переправлена затем с Артемьевым на Запад для решения неведомых нам стратегических задач.

Помимо двух автографов пьесы, оставленных Б. Анрепу, Гумилев оставил в Лондоне бумаги с заметками, относящимися к его работе над «Отравленной туникой». Как пишет Струве, «эти заметки, при всей их отрывочности (а порой и нераз­борчивости), бросают любопытный свет и на драматический замысел Гумилева, и на методы его работы» [671]. Заметки эти позволяют погрузиться в обычно скрытую от глаз «кухню» поэта, оценить серьезность подхода Гумилева к процессу написания пьесы. Среди заметок — списки специальных терминов, географических и исторических обозначений, относящихся к византийской тематике, цитаты из исторических и летописных источников. Что-то из этого вошло в пьесу, что-то осталось невостребованным. Гумилев подробно анализирует каждое действующее лицо, рассматривая его, исходя из следующих пяти категорий: «Портрет, сделанный другим», «Апология», «Идиосинкразия», «Общение с другими», «Действие». Для каждого из действующих лиц он определяет свойственный ему язык, например, для главного героя, поэта Имра: «Слова быстрые, стиль резкий, полный антитез и риторических движений, восклицаний и прочее». Далее схематически определяется структура каждого действия. В 3-м томе Вашингтонского издания все эти бумаги воспроизведены, повторять их здесь — не имеет смысла.

Теперь о последнем стихотворении парижского альбома, озаглавленном «Отрывок из пьесы», который все упорно считают отрывком из «Отравленной туники». В ПСС-5, например, оно приведено в разделе «Другие редакции и варианты», куда редко кто заглядывает. Для восстановления справедливости приведем его здесь полностью [672]:

Так вот платаны, пальмы, темный грот,

Которые я так любил когда-то.

Да и теперь люблю… Но место дам

Рукам, вперед протянутым как ветви,

И розовым девическим стопам,

Губам, рожденным для святых приветствий.

Я нужен был, чтоб ведала она,

Какое в ней благословенье миру,

И подвиг мой я совершил сполна

И тяжкую слагаю с плеч порфиру.

Я вольной смертью ныне искуплю

Мое слепительное дерзновенье,

С которым я посмел сказать «люблю»

Прекраснейшему из всего творенья.

Стихотворение это опубликовано на положенном ему месте, то есть среди других стихов, только в трехтомнике «Гумилев-1991-1», с предположением в комментариях, что «по всей видимости, представляет собой вариант монолога Имра из трагедии «Отравленная туника»». Из-за того, что это «отрывок из пьесы», в Библиотеку поэта оно включено не было. В четырехтомнике Струве оно попало в 3-й том, в раздел «Дополнения ко второму тому, №415», но уже с таким комментарием: «Впервые в сборнике «К синей звезде», как последнее стихотворение в этом сборнике. По заглавию и по содержанию можно предположить, что этот «Отрывок» — первоначальный набросок монолога Царя Трапезондского перед самоубийством из «Отравленной туники»».

Эта «предположительность» становится понятной, если исходить из того, что ничего близкого к сюжету этого стихотворения в пьесе нет. Как мне кажется, ответ на эту загадку, сам того не заметив, дал Лукницкий в «Трудах и днях» [673]: «М.Л. Лозинский сообщает, что Н.Г. говорил ему о «пьесе» в стихах о смерти автора, написанной в тот же альбом «К синей звезде». Как известно, в сборнике, изданном «Петрополисом», этой пьесы нет. М.Л. Лозинский». Целиком пьесы в альбоме и не могло быть, но там был «Отрывок из пьесы»! Гумилев рассказывал Лозинскому о другой пьесе в стихах, которую он, возможно, собирался написать — о смерти автора. Альбом, как я предполагаю, заполнялся в первые месяцы жизни в Париже. Позже Гумилев отказался от такого сюжета, взялся за «Отравленную тунику», а от неосуществленного первоначального замысла остался только «Отрывок из пьесы» в альбоме стихов. Все действующие лица пьесы «Отравленная туника», за исключением Имра, изъясняются без рифмы, не в стихах. А о «вольной смерти» мог говорить только Царь Трапезондский. Но, возможно, есть и другой, еще более простой ответ на вопрос о «пьесе в стихах». Вспомним, как представлял сам К. Мочульский сборник «К синей звезде»: «Настоящий сборник печатается с подлинника, хранящегося в Париже. Из тридцати четырех пьес, помещенных в этой книжке, восемь знакомы нам по Костру». Просто в то время иногда понятия «стихотворение» и «пьеса в стихах» — совпадали, попросту, были синонимами!

Теперь о стиховедческих занятиях Гумилева в Париже. Если бы они ограничились только заметкой в газете о сборнике стихов Никандра Алексеева, об этом можно было бы здесь и не вспоминать. Но Гумилев занялся в Париже совершенно новым для себя направлением, начало которого можно найти в его январских письмах 1917 года [674]: «<…> Да, еще просьба: маркиз оказался шарлатаном, никаких строф у него нет, так что ты по Cor Ardens’у пришли мне схему десятка форм рондо, триолета. <…> Как я жалею теперь о бесплодно потраченных годах, когда, подчиняясь внушеньям невежественных критиков, я искал в поэзии какой-то задушевности и теплоты, а не упражнялся в писаньи рондо, ронделей, лэ, вирелэ и пр.» Гумилев решил заняться теорией поэзии — тем, что стало одним из главных его занятий после возвращения в Россию. Часть касающихся этого бумаг он также оставил в Лондоне. Вот что пишет об этом Г. Струве [675]: «Среди бумаг, оставленных Н.С. Гумилевым в Лондоне на хранение у Б.В. Анрепа и находящихся сейчас у Г.П. Струве, имеется написанный от руки листок с тек­стом на обеих сторонах. Это — план задуманной поэтом книги о поэтике, над которой он потом работал в России и которую хотел назвать «Теорией интегральной поэтики». <…> В основу книги должны были быть положены лек­ции, которые Гумилев после возвращения в Россию читал в Институте Живого Слова, в Доме Искусств и в других местах. <…>» Сам план Гумилева начинается с «Вступления»: «Что такое поэзия и что такое поэт. Синтез четырех искусств — ритмики, стилистики, композиции и эйдолологии. Значенье теории поэзии. Поэты и теория». Далее в плане более подробно расписываются эти направления. Среди бумаг, опубликованных Г. Струве и относящихся к этому направлению занятий Гумилева, были также сравнительная таблица богов в различных мифологиях и диаграмма, показывавшая со­отношение между двенадцатью римскими богами и че­тырьмя «кастами» [676]. К диаграмме приложен набросок списка поэтов в соответствии с «кастами»: воин-клерк — Лермонтов; купец-пария — Некрасов, клерк-па­рия — Блок. Не подобраны были пары для воина-купца, воина-парии, купца-клерка. Для работы над этой классификацией составлены два списка рус­ских поэтов — XIX и XX вв.: Пушкин, Лермонтов, Державин, Жуковский, Тютчев, Некрасов; Бальмонт, Брюсов, Блок, Сологуб, Кузмин, Ахматова, Мандельштам, Гумилев (у Гумилева — «Я»), Городецкий.

О принципах гумилевской поэтики вспоминал его собеседник в пореволюционные годы А.Я. Левинсон [677]: «Я смог оценить тогда обширность знаний Гумилева в области европейской поэзии, необыкновенную напря­женность и добротность его работы, а особо его педагогический дар. «Студия всемирной литературы» была его главной кафедрой; здесь отче­канивал он правила своей поэтики, которым охотно придавал форму «за­поведей», столь был уверен в непререкаемости основ, им провозглашенных. <…> Не мистический опыт, а откровение поэзии в высоких образцах ру­ководило им. Он естественно влекся к закону, симметрии чисел, мере; помнится, он принялся было составлять таблицы образов, энциклопедии метафор, где мифы всех племен соседствовали с исторической легендой; так вот, сакраментальным числом, ключом, было число 12: 12 апостолов, 12 паладинов и т. д.» Так что, и эти основы были заложены во Франции и Англии.

Наконец, последний жанр, которым Гумилев достаточно много занимался в Париже — проза. Об одном написанном в Париже рассказе было сказано выше. Это посвященный Наталье Гончаровой рассказ «Черный генерал» [678], иллюстрирующий подаренную Гончаровой индийскую миниатюру. Сам по себе он — симпатичная миниатюра, не лишенная подтекста и самоиронии. Но помимо этого Гумилев вынашивал в Париже и Лондоне план создания большого романа, совершенно непохожего на то, что он делал ранее в прозе. Считается, что роман этот (или повесть) он начал писать еще до отъезда во Францию. По крайней мере, у Лукницкого в «Трудах и днях» есть такая запись, относящаяся к кануну отъезда из Петрограда [679]: «1917. 14 мая. В редакции «Аполлона» читал А.А. Ахматовой и М.Л. Лозинскому повесть «Подделыватели». Ночевал у Срезневских». Рукописи «Подделывателей» никто никогда не видел. Но если она первоначально и существовала, и Гумилев взял ее с собой в Париж, то во Франции замысел претерпел существенные изменения, и, скорее всего, о «Подделывателях» было забыто. Написанное во Франции и Англии начало другой повести (или романа) «Веселые братья» могло возникнуть только в той атмосфере все усиливающегося абсурда, к сожалению, граничащего с трагедией, которая, распространяясь из России, постепенно охватывала всех находившихся во Франции соотечественников. Никаких следов рукописи этой повести в России до сих пор не обнаружено, из чего приходится сделать вывод, что, скорее всего, все касающиеся ее материалы Гумилев оставил в Лондоне. Вот как ее представлял Г. Струве при публикации [680]:

«Впервые — в книге «Неизданный Гу­милев (Отравленная туника и другие неизданные произ­ведения)», под редакцией и с вступительной статьей, био­графическим очерком и примечаниями Г.П. Струве. Изда­тельство имени Чехова, Нью-Йорк, 1952, стр. 159—200. В этом издании напечатано по рукописи, полученной Г. Струве от Б. Анрепа вместе с другими материала­ми, оставленными ему Гумилевым при отъезде из Англии в Россию в апреле 1918 года. Как указывал Г. Струве во вступительной статье к «Неизданному Гумилеву», отно­сившийся к «Веселым братьям» материал в полученном им гумилевском архиве состоял из: 1) 20-ти листков бумаги раз­ного качества и формата с черновым автографом (местами с трудом поддающимся или даже совсем не поддающимся расшифровке) повести «Веселые братья»; 2) тетради в са­фьяновом переплете (15 X 23 см) с набело переписанным началом первой главы «Веселых братьев» (неполная стра­ница); и 3) 23-х страниц на машинке с копией — перевод (не­известно кем сделанный, но, очевидно, в Лондоне) на ан­глийский язык начала «Веселых братьев» под заглавием «The Joyful Brotherhood»)». Попутно замечу, что переведенное английское название более соответствует авторскому замыслу, при «обратном» переводе повесть должна была называться — «Счастливое братство», и это, с моей точки зрения, точнее соответствует замыслу, по крайней мере, исходя из сохранившихся фрагментов повести. Ведь в повести Гумилев пытается представить себе «счастливую» жизнь в новой России, лозунгом которой большевики объявили слова — «Свобода, равенство и братство». Однако, не увидев ее воочию, продолжить и завершить написание повести в Англии он не мог. Возможно, что это и стало одной из причин того, что все относящиеся к ней бумаги он оставил у Анрепа. Предполагаю, что, покидая Европу в апреле 1918-го года, Гумилев не сомневался в возможности вернуться туда еще раз. Об этом говорят как оставленные у Анрепа бумаги, так и множество книг, коллекция восточных миниатюр и прочее (чего мы не знаем), оставленное в Париже — у Цитрона, Ларионова, возможно, в других местах.

Говоря о замысле повести, Струве там же писал: «Странное впечатление производят самый замысел повести (до конца, правда, неясный) и ее персо­нажи — и то и другое ничуть не похоже на то, что мы находим в другой прозе Гумилева. Местами кажется, буд­то Гумилев кого-то и что-то хочет пародировать». Однако попытки Струве найти ей аналогии мне кажутся не убедительными, и повторять их я не буду. Понять ее замысел можно только пожив в России, или, по крайней мере, вдоволь пообщавшись с оказавшимися во Франции русскими соотечественниками, и именно это, как мне кажется, подтолкнуло Гумилева к началу работы над книгой. По-моему, только сейчас, в первом приближении, мы можем попробовать понять замысел Гумилева. О том, что Гумилев относился к своему «экспериментальному» произведению вполне серьезно, говорит сохранившийся у Струве перевод большей части написанного текста на английский язык. Очевидно, что он предполагал опубликовать отдельные главы в каком-либо журнале, скорее всего, в знакомом ему «The New Age». Может быть, в архиве этого журнала удастся найти другие фрагменты? Полагаю, что идея эта не была реализована исключительно в силу скоропалительности его отъезда, решение о котором, как будет сказано ниже, видимо, принимал не он сам. К счастью, перевод на английский язык позволил восстановить часть сохранившегося в единственном черновике русского текста — в черновике отсутствуют отдельные эпизоды, включенные в английский перевод. Понятно, что английский перевод не мог быть выполнен с этого, как указал Струве, трудночитаемого черновика. Следовательно, где-то может обнаружиться чистовая рукопись, предназначавшаяся для перевода. Но установить имя переводчика до сих пор не удалось. Если бы перевод был выполнен Борисом Анрепом (это первое, что приходит в голову), вряд ли бы он не сообщил об этом Глебу Струве при передаче хранившегося у него гумилевского архива, или в последующей переписке между ними. Как сообщил мне Майкл Баскер, он полностью убежден, что перевод «Веселых братьев» сделан не русским, а англичанином, так как в тексте присутствует ряд мелких ошибок в реалиях, которые не мог бы совершить ни один русский переводчик. Не исключено, что этим переводчиком мог быть упоминавшийся выше поэт, писатель и разведчик Морис Беринг.

Так что, загадок относящихся к сохранившимся или утраченным фрагментам повести, — множество. Однако не сложно предположить, что могло дать толчок к ее написанию (или полному переписыванию первоначальных «Подделывателей»). Достаточно прочитать несколько фраз и сопоставить их с сухими документами, со всем тем, о чем было сказано выше, при описании пребывания Гумилева во Франции. Возьмем хотя бы самый первый абзац повести [681]:

«В Восточной России вообще, а в Пермской губернии в особенности бывают такие ночи, когда полная луна заставляет пахнуть совсем особенно горькие травы, когда не то лягушки, не то ночные птицы кричат особенно настойчиво и тревожно, когда тени от деревьев шевелятся, как умирающие великаны. Если же еще шумит вода, сбегая по мельничному колесу, и под окном слышен внятный шепот двух влюбленных, то уснуть уж никак невозможно. Все это испытал на себе Н.П.Мезенцов, приехавший в этот глухой угол собирать народные сказки и песни, а еще более гонимый вечной тоской бродяжничества, столь свойственной русским интеллигентам».

Тоска бродяжничества была, безусловно, свойственна Гумилеву. Однако в Пермской губернии он никогда не бывал. Мне неоднократно приходилось утверждать, что толчком для творческих замыслов у Гумилев, будь то стихи или проза, как правило, служили личные впечатления. Можно подумать, что начало «Веселых братьев» опровергает эту мысль. Однако документы в РГВИА все ставят на свои места. В хранящейся в архиве рукописи «О русских бригадах во Франции» можно найти такую фразу [682]: «Вначале думали о численности в 100 тысяч, потом ограничились 4-мя бригадами, случайно сформированными. Например, бригада, формировавшаяся в Москве, была отправлена через Владивосток, кругом Индии, через Суэцкий канал, мимо Греции, в Марсель. <…> А бригада из Екатеринбурга проехала через Москву и кругом Англии в Брест. <…> Щеголеватые солдаты московского района, из коих была сформирована 1 бригада, свысока относились к пермякам, составлявшим ядро 3-й бригады. Офицеры составлялись случайно, попав со всех концов Российского фронта и тыла». Гумилеву много приходилось общаться, разговаривать с русскими солдатами, в основном, как раз — с «лояльными» крестьянами, выходцами из Пермской губернии. Оттого действие повести он и перенес в эти края. В архиве обнаружились недошедшие по цензурным соображениям письма простых солдат себе на Родину, в Пермскую губернию, написанные в Париже. Пара таких писем от унтер-офицера Василия Мамонтова приведена в Приложении 1. По ним можно судить, какая сумятица царила в головах, и прототипом одного из героев повести Вани, замороченного «агитатором» Митей, каких в русских бригадах оказалось множество, вполне мог быть Вася Мамонтов. И таких, как он, во Франции было большинство. Думаю, именно в этой нише следует искать основной мотив повести Гумилева.

Приведу еще одну цитату из повести, подтверждающую эту мысль. Встретив на пути двух «французов», Ваня просит их рассказать о Франции: «<…> — Да что Франция, — начал Филострат. — Стоит себе на месте, никто ее не унес. Народ там только очень дурашливый, своего языка не знают. Мы говорим им правильно, как в книжке написано, а они не понимают и такое лопочут, что не разберешь. Намаялись мы с ними. <…> — Как же вы ехали? Ведь больших денег стоит дорога? — спросил Ваня. — Деньги были нам дадены, только мы на билеты их не гораздо тратили, вино уж там очень хорошо, а ехали больше зайцами. Подойдешь к кондуктору, скажешь ему, что, мол, русский, союзник, да бутылку из-под полы покажешь, он и устроит либо в товарном, либо в служебном отделении, а потом и сам придет вина попить да о России потолковать, почему, дескать, у нас царь да как лошадь по-русски называется. Любят они это».

Практически, не было попыток проанализировать повесть «Веселые братья». Однако недавно вышло интересное исследование А. Эткинда «ХЛЫСТ. Секты, литература и революция». И там предпринимается такая попытка, с моей точки зрения, весьма удачная, не противоречащая тому, что изложено выше. Особенно, если придерживаться той точки зрения, что большевистская пропаганда сродни сектантству. Как мне кажется, автор не должен возражать против такого сопоставления. Вот как трактует повесть «Веселые братья» А. Эткинд [683]:

«Сюжет ухода в народные странники, который приобрел новое зна­чение после ухода Толстого, пытался развить Николай Гумилев в своей предсмертной повести «Веселые братья». Ее герой — еще один Слабый Человек Культуры по фамилии Мезенцов. Он этнограф, багаж которого состоит из папирос и томика Ницше. Он даже занимался психоанализом, но ему ничто не помогает. «Гонимый вечной тоской бродяжничества, столь свойственной русским интеллигентам», герой бессилен противостоять народному соблазну. Так он сталкивается со зловещей сектой, давшей свое название повести. Герой, занятый лю­бительской этнографией в народническом духе, становится свидетелем убийства; жертвой его стала очаровательная крестьянка, соблазненная коварным сектантом и покончившая с собой. «Мужики только с виду простые», — говорит новый Демон; «но Мезенцов слишком мало знал Россию, чтобы придавать значение этому пришельцу». В своем странствии (дело происходит в Пермской губернии, в самой середине чудесной страны) путники сталкиваются с чудесами, напоминающими то «Повесть о Петре и Февронии», то «Мертвые души». «Веселый брат» ходит по стране на манер бегунов, осуществляя связь и надзор по заданию общины, а по пути соблазняет девок только для того, чтобы их оттолкнуть: в тексте рассыпаны указания на его гомоэротические интересы. Мезенцов, в очередной раз поддавшись чаре, идет с ним искать «город, которого нет на карте и который поважнее будет для мира, чем Москва». Замысел сектантов тонок, хотя и труден для исполнения: чтобы вернуть людям веру в Бога, надо вселить в них недоверие к нынешним их учителям. Для этого сектанты находят деревенского чудака, любителя науки и обеспечивают его ретортами — пусть опровергнет законы химии; и пишут «Слово о полку Игореве» и подкидывают ученым, чтобы опровергнуть законы истории. Уче­ные люди верили, сами же сектанты тем временем «целыми неделями ржали да плясали». Секта, придуманная Гумилевым, осуществляет самые фантастические обвинения, которые адресовались тайным обществам на протяжении веков. Веселые братья ставят своей задачей возврат мира к порядкам средневековья. Русская экзотика показана здесь как альтернатива всем ценностям Нового времени. Эта притча о России и Просвещении осталась недописанной, и вряд ли только по внешним причинам. Похоже, автор так и не смог решить, на чьей стороне его интересы — злых, но сильных и веселых братьев или доброго, но беспомощного интеллигента».

Предполагаю, что Гумилев все-таки был на стороне «беспомощного интеллигента», но, безусловно, многие вопросы, оставаясь в Лондоне, — решить для себя он не мог. События в России развивались столь стремительно, что, сидя в Париже и Лондоне, уследить за ними, а тем более их осмыслить, было невозможно. И это, я думаю, оказалось главной причиной того, что процесс ее написания затормозился и был отложен, как думал тогда автор, до «лучших времен», которых дождаться было уже не суждено. Также не успел Гумилев поместить начальные главы в английской прессе. Все материалы он оставил у Бориса Анрепа, надеясь еще вернуться к ним. Теперь мы должны попытаться разгадать загадку этой странной прозы поэта.

Таковы творческие итоги его десятимесячного пребывания во Франции и Англии. Зная, что впереди ему предстоит пересекать границу уже не союзнической державы, а, скорее, враждебной по отношению к своим бывшим союзникам России, Гумилев захватил с собой минимальное количество бумаг, причем большинство из них «продублировал», оставив у Бориса Анрепа. Взял он с собой лишь несколько десятков, вряд ли больше сотни, листов с автографами стихотворений, рукопись «Отравленной туники», возможно, наброски книги по поэтике. Все. Как говорится, пора было упаковывать чемодан, саквояж, портфель с бумагами [684].

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Подведя творческие итоги, попытаемся понять, во-первых, почему и с какими мыслями Николай Гумилев мог отправиться в Россию, а во-вторых, как, каким путем и когда он туда попал. Еще в марте Военный Агент граф Игнатьев в приказе дал разъяснение, как можно возвратиться в Россию. Заметьте, что распоряжение это не касалось солдат, они его тогда мало интересовали. Распространялось оно только на офицеров, следовательно, касалось и Гумилева [685] : «Военный агент во Франции. 19 марта 1918. №768-771. Начальнику Русской Базы во Франции. В настоящее время имеется два способа для офицеров возвратиться в Россию:

1) На казенном пароходе прямого сообщения Франция — Мурманск. Проезд этот производится на казенный счет. По сведениям Французской Военной Миссии Мурманская железная дорога работает регулярно. Время отправления парохода еще неизвестно и будет сообщено дополнительно. Желающим ехать на Мурман необходимо теперь же подать рапорт по команде, с приложением, упомянутым ниже.

2) Желающие возвратиться в Россию могут отправиться также и одиночным порядком, через Англию, Норвегию, Швецию, но исключительно на свой счет.

В обоих случаях (п.1 и 2) в рапорте должно быть указано имя, отчество офицера, и какой путь следования избран офицером. К рапортам должны быть приложены 8 фотографических карточек размером 4 х 4, причем на двух фотографиях (на лицевой стороне) должна быть собственноручная подпись офицера на русском языке и на шести на французском языке. О перемене адреса мое Управление должно быть извещено заблаговременно, дабы офицер мог быть своевременно уведомлен о времени отправки парохода. Генерал Игнатьев». Хотя распоряжение касалось офицеров во Франции, оно распространялось и на откомандированного в Англию Гумилева. Других путей не существовало. Если вспомнить первый день пребывания Гумилева в Лондоне, то исходя из сохранившейся у него расписки Ермолову, поначалу ему был предписан второй путь.

Ничто не мешало ему отправиться сразу, так как до Бергена пароходы ходили достаточно регулярно. Но как я предполагаю, инициатором довольно длительной задержки был не Гумилев, а Военный Агент Ермолов. В отличие от Игнатьева, Ермолов был генералом старой закваски, многие годы проживавшим в Англии, всегда остававшимся верным принятой присяге и союзникам вступившей в войну России. При этом по своей должности Военного Агента он должен был заниматься контрразведкой, и в этом качестве был непосредственно связан с одной из старейших и опытнейших разведывательных служб в мире — с «Интеллидженс сервис». Вспомним, что до своего отъезда в Англию в 1907 году Ермолов был, фактически, поставлен во главе всей военной разведки России. Англичане, безусловно, были в курсе этого. После большевистского переворота весь отлаженный механизм военной разведки не мог быть не нарушен. Теперь, когда Россия, нарушив все договора, заключила сепаратный мир с Германией, необходимо было восстанавливать всю разведывательную структуру. Тем более, для Англии и Франции бывшая союзническая империя превратилась из союзника в противника. Было бы, по меньшей мере, наивно думать, что опытнейшая английская разведка не использовала для решения этой задачи всех имеющихся у нее ресурсов. Даже мне, дилетанту, никогда, слава Богу, не имевшему дело с «органами», понятно, что в той ситуации самым естественным путем было привлечь верных союзникам русских офицеров, готовых вернуться в Россию.

Но ситуация в России долгое время после ноября оставалась крайне неопределенной. Отвлечемся ненадолго и напомним, как хронологически шли переговоры России с Германией. Первый этап переговоров в Брест-Литовске шел с 22 по 28 декабря 1917 года (все даты — по н. ст.). Не будем вникать в их суть. Затем переговоры шли с 9 января по 10 февраля 1918 года. Германия отклонила предложение допустить к ведению переговоров делегацию Советской Украины и 9 февраля подписала сепаратный договор с Украинской Центральной радой, по которому последняя обязалась поставить Германии за военную помощь Раде в борьбе с Советской властью большое количество хлеба и скота. Этот договор дал возможность немецким войскам оккупировать Украину. Наконец, последний этап начался 1 марта, и в 5 часов 50 минут вечера 3 марта 1918-го года правительство Ленина подписало позорный Брестский мирный договор. На западе от России отторгалась территория в 1 млн. кв. км, включая Украину, Прибалтику и большую часть Белоруссии, на Кавказе к Турции отходили Карс, Ардаган, Батум. Россия обязывалась демобилизовать армию и флот. По дополнительно подписанному в Берлине русско-германскому финансовому соглашению она обязана была уплатить Германии контрибуцию 6 млрд. марок. Договор был ратифицирован 15 марта 1918 Чрезвычайным четвертым Всероссийским съездом Советов. Подписанный договор был одобрен германским рейхстагом 22 марта и ратифицирован 26 марта 1918 года германским императором Вильгельмом II. Безусловно, что в течение всего этого времени британская разведка пристально следила за ходом переговоров и ждала их окончательного результата, чтобы начать предпринимать какие-либо действия со своей стороны.

С моей точки зрения, именно по этой причине Гумилева оставляли в Лондоне до конца марта. Исходя из этого, становится понятным, почему сохранилось так мало свидетельств его пребывания в Лондоне. Думаю, что и здесь инициатива исходила не с его стороны. Кроме отправленного Ларионову и полученному (через Военного Агента!) письма от Льдова — никаких контактов с «внешним миром». Причем эти два письма относятся к самым первым дням его пребывания в Лондоне, после чего, можно предположить, с ним была проведена «беседа», ему было дано указание — не «засвечиваться». Больше не было никаких писем — ни домой, ни в Париж, хотя, казалось бы, если бы он был свободен от неких взятых на себя обязательств, совершенно естественным было отправить весточку о себе домой или хотя бы парижским друзьям. Ведь летом из Лондона он отправил в Петроград два письма, Ахматовой и Лозинскому. Тогда его в этом не ограничивали, но, как ранее говорилось, есть основания предполагать, что уже в июне 1917-го года его имя было «взято на заметку» в «Интеллидженс сервис». Гадать при отсутствии документов — непродуктивно, обязательно попадешь «пальцем в небо». Поэтому я не буду делать никаких предположений относительно того, какие задания или указания были ему даны перед возвращением в Россию. Но то, что его имя попало в картотеку, сомнений не вызывает. У меня есть прямое свидетельство этого. Самому мне не приходилось обращаться в соответствующие английские органы, но мой коллега, один из лучших специалистов по литературе «Серебряного века», стремящийся всегда к точности, часто бывавший в Лондоне, однажды попытался выяснить, какие относящиеся к Гумилеву документы хранятся в Англии. Он получил ответ приблизительно следующего содержания: указанное лицо в картотеках значится, однако срок давности по затребованным документам, согласно английским законам, составляет порядка 100 лет. Ждать осталось не так долго, менее 10 лет. Фактически, в опубликованных протоколах его допросов в августе 1921 года Гумилев подтверждает сказанное выше. Упоминавшийся ранее «профессиональный контрразведчик» Василий Ставицкий в своей книге приводит факсимильное воспроизведение первого протокола допроса Гумилева, от 9 августа 1921 года [686]. Автограф Гумилева, после заголовка на бланке «Показания по существу дела», начинается словами: «Месяца три тому назад ко мне утром пришел молодой человек высокого роста и бритый, сообщивший, что привез мне поклон из Москвы…» И в последующих протоколах Гумилев постоянно ссылается на то, что к нему кто-то пришел. Я не буду углубляться в суть его показаний, пытаться ответить на набивший оскомину вопрос: виноват — не виноват. Важно здесь обратить внимание лишь на одно — где-то было хорошо известно, что именно к нему можно и нужно обратиться. Предполагаю что это «где-то» находилось в Лондоне.

Книгу Ставицкого использовать в качестве источника информации по заявленной автором в заголовке теме — «Тайна жизни и смерти Николая Гумилева», совершено бессмысленно. Но недавно мне в руки попало издание, претендующее на серьезность: «Исторические чтения на Лубянке: 1997 — 2007» [687]. Сборник статей, посвященных работе спецслужб. Есть там статья, посвященная «Таганцевскому делу», доктора исторических наук В.С. Измозика «Петроградская боевая организация (ПБО) — чекистский миф или реальность?» [688], но касаться ее здесь не буду. Интерес вызвала публикация доктора исторических наук, профессора Санкт-Петербургского государ­ственного университета экономики и финансов Б.А. Старкова «Мифы «Большого дома» и Лубянки». Задача, которую ставил перед собой автор, мне очень близка — желание развеять мифы. Позволю себе процитировать начало статьи, с посылами автора не могу не согласиться [689] :

«В обеспечении национальной, общест­венной и государственной безопасности большое значение играет разумное ис­пользование уроков прошлого. Однако уроки исторического опыта предшеству­ющих поколений чаще всего бывают не востребованы. <…> При этом каж­дое поколение должно выяснить, какие ситуации являются сходными. Однако, чтобы это сделать, надо иметь достовер­ную информацию о реальных историчес­ких событиях. Если такой информации нет или она скрывается, например, по поли­тическим или морально-нравственным мотивам, то опыт предшествующих поко­лений оказывается бесполезным. Учиты­вая, что люди совершали и продолжают совершать одни и те же ошибки, можно сделать вывод, что или они не знают исто­рию, либо история, которую они знают, ненастоящая. Она в значительной степени мифологизирована и отражает лишь пред­ставления отдельных личностей, полити­ков или ученых. Это в особенности каса­ется советского периода отечественной истории. <…> Советские мифологемы были при­званы идеологически обеспечить новую российскую государственность. В основе каждого мифа или легенды лежали реаль­ные исторические события. <…> Существуют исторические фальсифика­ции (мифологемы) осуществляемые по двум причинам. Во-первых, потому что, описывая события, каждое поколение ис­ториков непроизвольно добавляет от себя некоторые неточности, которые, посте­пенно накапливаясь, значительно искажа­ют реальные факты. Во-вторых, потому что во многих случаях невыгодно расска­зывать правду, например, по политичес­ким или морально-нравственным причи­нам. В таком случае история переписыва­ется заново в соответствии с пожелания­ми заказчиков. Так получилось с совет­ской историей, которая переписывалась сначала в соответствии с заказом правя­щей партии, а потом группировки во главе с И.В. Сталиным. Соответственно органы и учреждения, призванные обеспечить национальную и государственную безо­пасность новой российской государ­ственности и работавшие в режиме стро­жайшей секретности, воспитывались на этих мифах и сами активно творили ми­фологемы новой российской государ­ственности советского типа».

Далее автор приводит ряд примеров таких мифологем, в одном из которых он обращается к заграничной деятельности Н.С. Гумилева. Приведу эту часть полностью. Не могу не согласиться с отдельными тезисами автора, однако вызывает сожаление два момента: во-первых, борясь с «мифологемами», автор в коротком отрывке ухитряется создать сразу несколько своих собственных «мифологем»; во-вторых, я убежден, что есть радикальное средство борьбы с тем, что Старков называет «мифологемами» — это, как минимум, ссылка на документы (хотя в нашей истории встречаются и фальсифицированные документы). Увы, в публикации нет ни одной ссылки, что существенно снижает ценность сведений, сообщенных доктором исторических наук [690]:

«Мифом «Большого дома» является трагическая судьба якобы совершенно необоснованно репрессированного замечательного рус­ского поэта Николая Гумилева. При этом совершенно отрицается его участие в ре­ально существующей контрреволюцион­ной «Петроградской боевой организации» профессора Таганцева, а также в выпол­нении специальных заданий английской разведывательной службы в Петрограде в 1920-1921 гг. На самом деле высоко­профессиональный русский разведчик Н.С. Гумилев во время Великой войны выполнял ряд секретных заданий руко­водства русской секции Междусоюзни­ческого разведывательного бюро Антан­ты. В частности, он курировал деятель­ность российской разведывательной орга­низации по линии работы в масонских ло­жах Европы. В 1918 г., после заключения Брестского мира он был направлен в Анг­лию для передачи части архива Русской секции Междусоюзнического разведыва­тельного бюро Антанты. Очевидно, там он и получил задание вернуться в Петроград для восстановления деятельности английской разведывательной резидентуры, из­рядно потрепанной советскими чекиста­ми в 1918-1919 гг. Контрреволюционная и антисоветская деятельность Гумилева в эти годы сомнений не вызывает, а вот его работа и связь с английской разведыва­тельной службой нуждается в специаль­ном дополнительном изучении. В любом случае, репрессирован он был на вполне законных основаниях, а выдумки о зас­тупничестве А. М. Горького не более чем еще один миф».

Первый «миф» автора бросается в глаза сразу: заступничество Горького не миф, а подшитый к делу В.Ч.К. №214224 «ПБО, Соучастник, Гумелев Н.С. (sic!), Арх. № в 382 томах» документ с подписью Горького (а также Волынского, Лозинского, Харитона, и других). Второй миф: то, что Гумилев «после заключения Брестского мира был направлен в Анг­лию для передачи части архива Русской секции Междусоюзнического разведыва­тельного бюро Антанты <…> для восстановления деятельности английской разведывательной резидентуры, из­рядно потрепанной советскими чекиста­ми в 1918-1919 гг.» (!!!) Все с точностью до наоборот — Гумилев вернулся в Россию сразу после заключения Брестского мира, и более в Англии не был. Но полностью согласен с автором в том, что «его работа и связь с английской разведыва­тельной службой нуждается в специаль­ном дополнительном изучении». Что касается «курирования деятель­ности российской разведывательной орга­низации по линии работы в масонских ло­жах Европы» — думаю, это еще один миф. Но, возможно, у Старкова есть на этот счет какие-либо документы? Хотелось бы посмотреть.

Какое бы задание перед отъездом из Лондона в Россию Гумилев ни получил, не думаю, что это его особо вдохновляло и радовало. Не тот у него был характер, чтобы заниматься «конспиративной деятельностью». Но в Лондоне он мог согласиться принять эту «игру». Для него это было естественнее, чем оказаться просто эмигрантом, в чужой стране. Никогда он не произносил громких слов о любви к Родине, но «золотое сердце России» в груди его — билось. И его главным оружием всегда оставалось «Слово», которое «лучше хлеба питает нас», он никогда не забывал, «что осиянно только слово средь земных тревог». Россия нужна было Гумилеву, только там он мог реализовать свое «Естество» — так он назвал написанное вскоре после возвращения стихотворение [691]:

Я не печалюсь, что с природы
Покров, ее скрывавший, снят,
Что древний лес, седые воды
Не кроют фавнов и наяд.

Не человеческою речью
Гудят пустынные ветра,
И не усталость человечью
Нам возвещают вечера.

Нет, в этих медленных, инертных
Преображеньях естества —
Залог бессмертия для смертных,
Первоначальные слова.

Поэт, лишь ты единый в силе
Постичь ужасный тот язык,
Которым сфинксы говорили
В кругу драконовых владык.

Стань ныне вещью, Богом бывши
И слово вещи возгласи,
Чтоб шар земной, тебя родивший,
Вдруг дрогнул на своей оси.

3 апреля Николай Гумилев получил от Российского генерального консульства Временного правительства в Англии (другого в Лондоне тогда не было) заграничный паспорт №174-442, удо­стоверяющий, что «русский гражданин Н.С. Гумилев, писатель, воз­вращается из-за границы в Россию» [692]. Пароходы в Мурманск ходили редко. Напомним, что в марте 1918 года с военных судов Антанты, которые еще до Февральской революции встали на якорь в Кольском заливе, был высажен на берег вооруженный десант, Мурманск был занят английскими войсками, однако англичане не чинили особых препятствий проезду через порт в Петроград русских военнослужащих. Там постоянно присутствовали представители советской власти для проверки документов и выдачи разрешений на посадку в идущие в Петроград железнодорожные составы. Весной к тому же появилось уточнение правил проезда военнослужащих в Россию [693]: «Первый способ сообщения — на Мурманск, а по открытию навигации на Архангельск, в данное время единственный сравнительно верный способ добраться до России, но пароходы ходят очень нерегулярно, сроки отправления постоянно откладываются, и количество пароходов, берущих пассажиров, весьма ограничено. Отправка этим путем происходит большими партиями, причем о прибытии партии предупреждают Мурманск и там к данному сроку подготавливают поезда для дальнейшего следования вглубь России. По моим сведениям на Мурмане в этом отношении полный порядок и пассажиры там не задерживаются. Второй способ — через Норвегию и Швецию, годится только для едущих в Финляндию, так как шведы, вследствие положения Финляндии, дают разрешение на въезд в Швецию только едущим с Финляндским паспортом и визой, во избежании дальнейшего скопления русских в Швеции». Так что для возвращения в Россию для Гумилева подходил только «первый способ».

Удалось точно установить, когда и на каком пароходе возвращался Николай Гумилев в Россию. В первых числах апреля канцелярия Игнатьева объявила офицерам, желающим возвратиться из Франции в Россию [694]: «По справкам, наведенным Полковником Кроссом в 4-м Bureau des transport (транспортное управление в Англии), пароход действительно уходит из Англии 6-го или 8-го сего месяца. Название парохода «Handland». Пароход это тот, о котором писалось 1-ым Bureau Serve (Бюро обслуживания) Военному Агенту 31-го марта за №8027. В этом письме указывалось, что Английским Правительством на пароходе Handland мест для офицеров не предоставлено. Игнатьев». Но это касалось только тех офицеров, которые находились во Франции. Как следует из сохранившегося попутного стихотворного рассказа Вадима Гарднера, рейс парохода «Handland» был рассчитан на перевозку из Франции только раненых солдат и инвалидов. С ними, видимо, было отправлено только небольшое число военного персонала, пребывавшего тогда в Англии. Транспортное судно, не рассчитанное на массовую перевозку людей, по дороге из Англии в Мурманск должно было зайти во французский порт Гавр, чтобы забрать больных солдат и военные грузы. Были еще два «кандидата» на отправку Гумилева, транспортные военные русские корабли до Мурманска «Novgorod» и «PORTA» [695], которые также предполагалось отправить в начале апреля. Однако вскоре в Париж пришло уточнение [696]: «Инструкции по переводу русских войск в Россию. №1053 от 30.3/12.4 1918 г. В Российское посольство. Полковнику Соколову для сведения. Предполагаемого отхода парохода «Порта» из Англии в Россию не будет. Пароход же «Новгород», который уйдет в скором времени из Англии, грузовой, малой величины, и на нем пассажиры не допускаются».

Из приведенного далее документа вытекает, что, когда 12 апреля пришло это уточнение, Гумилев уже плыл по Северному морю. Как пишет Глеб Струве, среди оставленных Гумилевым в Лондоне бумаг «сохранился датированный 10 апреля счет за комнату, которую он занимал в скромной гостинице неподалеку от Британского музея и теперешнего здания Лондонского университета, на Guilford Street» [ 697].

Счет этот (за 6-10 апреля 1918-го года) выписан в ныне не существующей гостинице «Turner's Hotel» [698]. Видимо, в последние недели своего пребывания в Лондоне Гумилев перебрался из отеля «Империал» в близко расположенную, более скромную гостиницу. Улица Guilford Street вливается в площадь Russell Square. По карте Лондона отель «Империал» выходит главным фасадом на площадь, а боковым — на улицу Guilford Street.

Никаких других кораблей, кроме «Handland», из Англии на Мурманск в начале апреля не отправлялось, и отчалил он от английских берегов 10 или 11 апреля. Накануне отплытия Гумилев простился с Борисом Анрепом. О последних днях пребывания Гумилева в Лондоне Анреп вспоминал:

«<…> Гумилев, который находился в это время в Лондоне и с которым я виделся почти каждый день, рвался вернуться в Россию. Я уговаривал его не ехать, но все напрасно. Родина тянула его. Во мне этого чувства не было» [699]. «Мне вспоминается день, когда он уезжал из Англии в Рос­сию после революции. Я хотел послать маленький подарок Анне Андре­евне. И, когда он уже укладывал свой чемодан, передал ему большую редкую серебряную монету Александра Македонского и несколько ярдов шелкового матерьяла для нее. Он театрально отшатнулся и сказал: «Борис Васильевич, как вы можете это просить, ведь она все-таки моя же­на!» Я рассмеялся: «Не принимайте моей просьбы дурно, это просто дру­жеский жест». Он взял мой подарок, но я не знаю, передал ли он его по назначению, так как я больше ничего об этом не слыхал. С другой сторо­ны, мы конечно много раз говорили о стихах А. А. Я запомнил одну фразу его: «Я высоко ценю ее стихи, но понять всю красоту их может только тот, кто понимает глубину ее прекрасной души». Мне, конечно, эти слова представились исповедью. Понимал ли он «всю красоту ее ду­ши» или нет, осталось для меня вопросом. <…> » [700]. Конечно, Гумилев все передал Ахматовой. Серебряная монета, на самом деле, оказалась редкой. 24 января 1925 Ахматова показала ее Лукницкому, но имени Анрепа называть не стала [701]: «Показала мне древнюю серебряную монету с профилем... и сказала, что Эрмитаж просил ее завещать ему эту монету — таких только две в Эрмитаже».

Скорее всего, последними, с кем простился Гумилев, были Борис Анреп и, возможно, его семейство: жена Хэлен Мэйтланд и их дети — дочь Анастасия (1912 г.р.) и сын Игорь (1914 г.р.). Но, как писал Гумилев Ахматовой 21-го июня 1917-го года, «семья его в деревне, а он на службе или в кафе». Однако зимой они могли жить и в городе. Прожив долгую жизнь в Лондоне, Анреп не забывал тех, кто остался в России. Самое знаменитое его произведение — напольные мозаики на «парадной» лестнице Национальной галереи в Лондон (1928—1952). Среди них наиболее известно у нас аллегорическое изображение «СОСТРАДАНИЯ» («COMPASSION»), запечатлевшее образ Анны Ахматовой [702]. Рядом с нею, в той же композиции, Борис Анреп изобразил английскую поэтессу Эдит Ситвелл, но эта мозаика получила название, увековечившее, как я считаю, образ друга художника, поэта Николая Гумилева: на полях мозаики написано — «SIXTH SENSE». «ШЕСТОЕ ЧУВСТВО» — название одного из самых знаменитых стихотворений Гумилева из его последнего сборника «Огненный столп» [703].

Прекрасно в нас влюбленное вино
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.

Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?

Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти все мимо, мимо.

Как мальчик, игры позабыв свои,
Следит порой за девичьим купаньем
И, ничего не зная о любви,
Все ж мучится таинственным желаньем;

Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья, —

Так, век за веком — скоро ли, Господь? —
Под скальпелем природы и искусства,
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.

Художник Генри Лэм - "Семья Анрепа в конце 1910-х годов": жена Хэлен Мэйтланд и их дети - дочь Анастасия и сын Игорь. Справа - мозаика Бориса Анрепа "Шестое чувство".

Как пишет Глеб Струве, «уезжая, Гумилев оставил Анрепу ряд своих не напечатанных произведений, записных книжек, документов, относившихся к его службе в Париже, свои офицер­ские погоны и т. д. Все это Анреп подарил мне еще до моего пере­езда в Америку, и этот материал был использован мною для моего издания под названием «Неизданный Гумилев» и позже для собра­ния сочинений Гумилева в четырех томах» [704]. О том, что из написанного Гумилев оставил во Франции и Англии, а что взял с собой — было сказано выше.

Итак, 10 или 11 апреля пароход «Handland» отчалил от английских берегов и спустя короткое время сделал остановку на 1-2 дня в знакомом уже Гумилеву французском порте Гавр. Воспользовавшись этой остановкой, Гумилев в последний раз посетил Париж и попрощался с друзьями. Об этом сказано в воспоминаниях Михаила Ларионова [705]: «Мы с Николаем Степановичем видались каждый день почти до его отъезда в Лондон. Затем он приезжал в Париж на 1—2 дня перед отъездом в Пе­тербург, куда отправлялся через Лондон же. <…> А последний раз в Hôtel Castille на rue Cambon, где в то время и я жил. <…> В апреле, в конце, или в самом начале мая 1918 г. Николай Степанович был в Париже; даже, может быть, всего на 1 день. В Париже он жил в Hôtel Castille, на rue Cambon, там же, где и я жил, и дверь его комнаты выходила на балкон — я как сейчас это ясно помню. Б. Анреп это не помнит, потому что, может быть, Ник. Степ, уехал из Лондона (уже прямо ехал в Мурманск), и судно ехало с остановкой в Гавре на несколько дней, в это время Н.С. отлучился в Париж — перед окончательным отъездом в Россию. <…> Я думаю, что, когда Николай Степанович приезжал на короткое время в Париж, перед самым окончательным отплытием в Россию и потом в Петербург, он приехал в Париж, чтобы увидаться с кем-то — с Еленой Карловной? Может быть и с нею; но еще с кем-то — это наверное [706]. Знаю, что он приезжал устраивать оставшиеся здесь кое-какие вещи и дела (это официально). <…> Теперь вспоминаю более ясно, что он посетил Париж во время стоянки его судна в французском порту (думаю, Гавре). Из Франции брали пассажиров, которые направлялись в Россию (в Мурманск). Ник. Степ, в это время несколько раз ходил в картье Пантеона, на улицы Ульм, Гайлюсак, Муфтар — места, с которыми он был связан с самых первых своих поездок в Париж».

Следовательно, остановился Гумилев в этот последний раз рядом с семейством Ларионова и Гончаровой, в той же гостинице Castille. Удалось «расшифровать поначалу не совсем понятную последнюю фразу. Ларионов говорит, что Гумилев «несколько раз ходил в картье Пантеона, на улицы Ульм, Гайлюсак, Муфтар». «Картье Пантеона» — это гостиница, расположенная в Латинском квартале, по адресу — Гайлюсак, 52 (правильно — Гэ-Люссак, 52, Rue Gay-Lussac). В этой части Парижа, в Латинском квартале, Гумилев постоянно бывал, когда жил в Париже в 1906-1908 годах. По улицам Ульм (Rue d'Ulm), Муфтар (Rue Mouffetard) ему много приходилось ходить. Рядом расположены Сорбонна, Пантеон, Люксембургский сад, Ботанический сад (Jardin des Plantes), где жил его приятель Деникер, в доме которого он часто бывал. Все это были его любимые с юности места Парижа, куда он, видимо, ходил прощаться.

Париж, прощание: Гэ-Люссак, 52; Муфтар; Ульм, в ее конце - Пантеон.

Попрощался он, видимо, и со своей «Синей звездой» — Еленой Дю-Буше, и, как вспоминал Ларионов, с кем-то еще. Большинство собранного за месяцы жизни в Париже, — книги, коллекцию восточных миниатюр, он оставил у М. Ларионова и А. Цитрона. В своем письме М. Ларионову от 30 сентября 1919 года А. Цитрон писал [707]: «Дело у меня такое: где Гумилев? Его вещи у меня — и ей Богу лучше бы он мне оставил сына! Я эти вещи перевозил в Лион (в 1918 г.) и обратно. Раз — ящик упал с воза и стекла побиты. Не хочешь ли ты взять на хранение? Я к тому помирать собираюсь». Думаю, у Цитрона побились стекла в рамках собранных Гумилевым картин и миниатюр, и он предложил их взять Ларионову. Взял ли Ларионов у Цитрона картины и вещи — неизвестно. Уезжая, Гумилев понимал, что предстоит путь в неизвестность, в разоренный Петроград, и, наверное, предполагал, что в Париже все сохранится лучше, надеясь вернуться сюда когда-нибудь еще раз. Он не мог тогда предугадать, что ждет его впереди.

Надо было возвращаться в Гавр, чтобы плыть в Россию. Скорее всего, о его плаванье до Мурманска было бы ничего неизвестно, но нам повезло. В одной каюте с ним плыл бывший соратник по «Цеху поэтов» Вадим Гарднер, описавший это плаванье в стихотворном дневнике. С Гарднером мы уже встречались в Лондоне, когда Гумилев останавливался там по дороге во Францию. Хотя в поэме Гарднера Гумилев упоминается лишь однажды, но она достаточно подробно и реалистично отображает все плаванье от Гавра до Мурманска, продолжавшееся 12 суток, поэтому приведем ее целиком [708]

Из дневника поэта Вадима Гарднера
Воспоминания записаны
27 ноября/10 декабря 1922 г.

В последний раз был в Dartnell парке [709]
Я в восемнадцатом году.
Мне жить велели злые Парки
В коммунистическом аду.

Я, в настроеньи безотрадном,
Отдавшись воле моряков,
Отплыл на транспорте громадном
От дымных английских брегов.

Тогда моя молчала лира.
Неслись мы вдаль к полярным льдам.
Три миноносца-конвоира
Три дня сопутствовали нам.

До Мурманска двенадцать суток
Мы шли под страхом субмарин —
Предательских подводных «уток»,
Злокозненных плавучих мин.

Хотя ужасней смерть на «дыбе»,
Лязг кандалов во мгле тюрьмы,
Но что кошмарней мертвой зыби
И качки с борта и кормы?

Лимоном в тяжкую минуту
Смягчал мне муки Гумилев.
Со мной он занимал каюту,
Деля и штиль и шторма рев.

Лежал еще на третьей койке
Лавров — (он родственник Петра),
Уютно было нашей тройке
Болтали часто до утра.

Стихи читали мы друг другу.
То слушал милый инженер,
Отдавшись сладкому досугу,
То усыплял его размер.

Быки, пролеты арок, сметы,
Длина и ширина мостов —
Ах, вам ли до того поэты?
А в этом мире жил Лавров.

Но многогранен ум российский.
Чего путеец наш не знал.
Он к клинописи ассирийской
Пристрастье смолоду питал.

Его душа не уставала
Давать и помощь и совет.
Добряк, бежит чуть свет, бывало,
Он вниз к солдатам в лазарет.

Заботливости полн и ласки,
За ближних вечно хлопоча,
Лечил и делал перевязки,
Будил храпевшего врача.

Могу ль о славном капитане —
Артиллеристе позабыть?
И с ним в полярном океане
Пришлось при снежном шторме плыть!

Он в Комитете по снабженью
Работал в Лондоне у нас.
Но ставя грань воображенью,
Укорочу я свой рассказ.

Скажу, что мы друзьями были
И скорбь и радость пополам
По-братски целый год делили.
То мчались в Вульич по делам,

То в Барроу, то в Манчестер дождливый
На полигоны, в арсенал;
Но больше Лондон хлопотливый
Друзей в стенах своих держал.

Так вот, хоть и в каютах разных,
Мы возвращались вместе в Русь.
Бывало, при звездах алмазных
На палубу я поднимусь.

Смотрю, там офицер наш бродит,
На пену гулких волн глядит,
Солдат-бунтарь с ним речь заводит.
Я вижу, капитан сердит.

Готов на рядовом досаду
И справедливый гнев сорвать.
Кто родину привел к распаду?
Вождей кто вздумал предавать?

Кто Мать-Россию опозорил?
Расстроил фронт? В своих стрелял?
С бунтовщиком так друг мой спорил.
А серп луны меж тем сиял.

Но вот добравшись до Мурмана,
На берег высадились мы.
То было, помню, утром рано.
Кругом белел ковер зимы.

С Литвиновской пометкой виды
Представив двум большевикам,
По воле роковой планиды
Помчались к Невским берегам.

Провел три злополучных года
Я в красном Ленинском раю.
Но муки русского народа
В другой я песне воспою.

Во время плаванья Гумилеву пришлось еще раз встретиться с солдатами из лагеря Ля Куртин. В своем поэтическом дневнике Гарднер больше внимания уделил инженеру Лаврову, родственнику знаменитого революционера-народника П.Л. Лаврова (1823 — 1900), автору «Русской Марсельезы» — самой популярной русской революционной песни «Отречемся от старого мира!». Думаю, и Гумилеву, приятелю В. Шилейко, еще до войны начавшему переводить «Гильгамеш», было интересно с ним пообщаться, как с любителем «ассирийской клинописи». Вернувшись в Петроград, Гумилев почти сразу приступил к новому переводу «Гильгамеша». Написанное В. Шилейко «Введение к переводу Н. Гумилева» подписано 17 июля 1918 года [710]. На берег путешественники высадились утром 24-25 апреля и сразу же, по недавно построенной железной дороге, «помчались к Невским берегам». «Труды и дни» Лукницкого дополняют это описание возвращения Гумилева в Россию некоторыми деталями, почерпнутыми, видимо, из воспоминаний очевидцев его приезда [711] :1918. С 4 (?) апреля по конец апреля или начало мая. В пути из Лондона в Петроград через Нью-Кастль (10 апреля) и Мурманск. Трудности с паспортом Временного правительства при въезде в Советскую Россию. Примечание. В Мурманске купил оленью доху. А.А. Ахматова, М.Л. Лозинский, заграничный паспорт». Как сказано выше, Гумилев отплыл из Англии, скорее всего, 10 апреля. Лукницкий неточно называет английский город Ньюкасл-апон-Тайн (англ. Newcastle upon Tyne; название обычно сокращают до «Ньюкасл»), порт на северо-восточном побережье Великобритании, в графстве Тайн и Уир, в Англии, почти на границе с Шотландией. Вполне возможно, что именно из этого порта отплыл транспорт «Handland». Ведь еще 7 октября 1917 года Рапп докладывал, что отправка кораблей в Россию может быть осуществлена только с севера Англии и из Шотландии. Тогда англичане в категорической форме отказались пропустить русские войска через свою территорию по железной дороге через Англию, с юга на север. Возможно, по этой причине в апреле 1918-го года отправлявшийся из Ньюкасла транспорт «Handland» вынужден был зайти в Гавр, чтобы взять на борт раненых русских солдат. Это позволило Гумилеву напоследок попасть в Париж, проститься со всеми.

Что касается оленьей дохи — это неизменный атрибут описаний облика Гумилева в голодном и холодном революционном Петрограде [712]: «На эстраде, выскользнув из боковой дверцы, стоял Гумилев. Высокий, узкоплечий, в оленьей дохе, с белым рисунком по подолу, колыхавшейся вокруг его длинных худых ног. Ушастая оленья шапка и пестрый африканский портфель придавали ему еще более необыкновенный вид. <…> На этот раз Гумилев не опоздал ни на минуту. «Живое Слово» очень хорошо отапливалось, и Гумилев оставил у швейцара свою самоедскую доху и ушастую оленью шапку. Без самоедской дохи и ушастой шапки у него, в коричневом костюме с сильно вытянутыми коленями, был гораздо менее экзотичный вид. <…> Гумилев пришел вовремя. Он всегда был очень точен и ненавидел опаздывать. — Пунктуальность — вежливость королей и, значит и поэтов, ведь поэты короли жизни — объяснял он, снимая свою оленью доху и ушастую шапку, известную всему Петербургу. В те дни одевались самым невероятным образом. Поэт Пяст, например, всю зиму носил канотье и светлые клетчатые брюки, но все же гумилевский зимний наряд бил все рекорды оригинальности. <…> — Я сегодня получил академический паек. И сам привез его на саночках, — рассказывает он. — Запрягся в саночки и в своей оленьей дохе чувствовал себя оленем, везущим драгоценный груз по тайге. Вы бы посмотрели, с какой гордостью я выступал по снегу. <…> Но от ответа на вопрос, почему выбросился из окна брат Мандельштама, меня избавило появление Гумилева, шествующего в своей развевающейся оленьей дохе с рисунками по краю и в оленьей же шапке. В Дом Литераторов, как и мы».

Однако не только мурманская доха Гумилева производила неизгладимое впечатление на окружающих в холодном революционном Петрограде. Из Лондона он привез фрак, который также часто фигурирует в мемуарах [713]: «— А у меня вот имеется лондонский фрак и белый атласный жилет — он самодовольно взглянул на меня. <…> Гумилев стал заблаговременно готовиться к торжественному выходу. Фрак и жилет, покоившиеся в сундуке под густым слоем нафталина, были тщательно вычищены и развешены на плечиках в не отапливаемом кабинете — «на предмет уничтожения нафталинного духа». <…> Все шло отлично пока не выяснилось, что черные носки — единственную пару черных носков, хранящуюся на парадный случай в шляпной картонке, между дверьми прихожей — съели мыши. <…> — Катастрофа! Не смогу надеть фрак. Ведь все мои носки белые, шерстяные. В них невозможно, — повторял он, горестно вздыхая. Мне было смешно, но я старалась выразить сочувствие. Я вспомнила, что у меня дома по всей вероятности найдется пара черных носков моего отца. — Пойдемте ко мне, Николай Степанович, поищем. <…> К великой радости Гумилева носки у меня нашлись. И ничто не помешало его триумфальному появлению во фраке 13-го февраля 1921 года на «Торжественном Собрании в 84-ую годовщину смерти Пушкина». Появление Гумилева во фраке было действительно триумфальным. Я уже сидела в зале, когда он явился, и видела ошеломляющее впечатление, произведенное им на присутствующих». Другой «английский трофей» на Ирину Одоевцеву не произвел впечатления [714]: «Я иду провожать его на кухню. Он надевает свое серое пальто в талию. — Я его в Лондоне купил, — сообщает он. А мне казалось, что в Лондоне все вещи, особенно мужские — элегантны. — Что с вами? — спрашивает Гумилев. — Отчего у вас такой кислый вид?»

Так что, в Петроград Гумилев возвратился с английским и самоедским гардеробами, и так завершилась его «Одиссея». Самые ранние датированные упоминания появления Гумилева в Петрограде — в дневниках М. Кузмина [715].

«29 апреля. <…> В лавке как-то толпятся без смысла народы: Ведринская, Гумилев. <…> 2 мая. <…> Я — в лавку. Торговали ничего. Были гости: Гумилев, Лурье, Кокоша. <…>». Для Кузмина за эти годы мало что изменилось… Подробнее самые первые дни пребывания Гумилева отражены в «Трудах и днях» [716] :

«1918. Конец апреля — начало мая. Приехал в Петроград полный энергии, желания работать и надежд на успешность работы. Первые дни после приезда жил у М.Л. Лозин­ского и в меблированных комнатах «Ира». На второй день по при­езде А.А. Ахматова просила Н.Г. дать ей развод. Беспрекословно и не спрашивая о причинах дал ей согласие. Примечание. Решение о разводе не испортило дружеских отношений Н.Г. с А.А. Ахматовой, и они продолжали встречаться по-прежнему. 1918. Весна. Заканчивает трагедию «Отравленная туника» (3 июня в газете «Ирида» помещено извещение об окончании трагедии). Читает ее на Ивановской ул. М.Л. Лозинскому, другой раз — К.И. Чуковскому и А.Н. Энгельгардт. 1918. 8 мая. Поселился на Ивановской улице, дом 20/65, кв. 15 — в квартире С.К. Маковского, который в это время жил в Крыму. 1918. Май. Вместе с М. Л. Лозинским возобновил деятельность издательства «Гиперборей». Намечены были к изданию следующие книги: И. Анненского «Фамира Кифаред», Н.С. Гумилева — «Мик», «Фарфоровый павильон», «Костер», «Гильгамеш». Н.Г. вместе с М. Л. Лозинским приступил к энергичной издательской работе и не прекращал ее до конца года. Примечание. Средств не было никаких, и поэтому было предложено печатать книги в кредит, затем распределить издание между книготорговцами и из поступающих от них сумм оплачивать типографию. 1918. 13 мая. Участвует в «Вечере петербургских поэтов», организованном об­ществом «Арзамас» в Тенишевском зале. В числе других прочел стихо­творения «Возвращение» и «Юдифь». Примечание. В вечере участвовали А. Блок, О. Мандельштам, М. Кузмин, Г. Иванов, Г. Адамович. Обозначенные в афише А.А. Ахматова и В.А. Пяст в вечере не участвовали. Вместо них с чтением стихов выступила литературная молодежь: Н. Оцуп, Вс. Рождественский и Дм. Майзельс. Устроители вечера не были осведомлены о возвращении Н.Г. из-за границы. Он был приглашен уже после того, как были расклеены афиши. Кроме перечисленных поэтов в вечере участвовали Л. Д. Басаргина-Блок (прочла «Двенадцать»), О.А. Глебова-Судейкина (прочла стихи Пушкина и И. Анненского) и А. Лурье (рояль)». Это было первое публичное выступление Гумилева в Петрограде, сохранились афиши и программа вечера [717].

В течение года в периодических изданиях никаких новых произведений Гумилева не появлялось. Незадолго до его возвращения, в марте, с большим опозданием, вышел номер «Аполлона» (1917, № 6/7) с пьесой «Дитя Аллаха», иллюстрированной П. Кузнецовым [718]. Первая «советская» публикация стихов Гумилева состоялась в еженедельнике «Воля народа» 19 мая: «Сон» и «Мы в аллеях светлых пролетали...».

Когда Гумилев впервые попал во Францию в 1906 году, он сразу же затеял там издание своего первого журнала — «Сириус». Первый номер, вышедший в январе 1907 года, открывался его стихотворением «Франция». Это было его первое впечатление от новой для него страны. Спустя более 10 лет, в июле 1918-го года, в журнале Аркадия Аверченко «Новый сатирикон», №15, было опубликовано еще одно стихотворение, посвященное «Франции», в котором Гумилев подвел итоги своей последней встречи с полюбившейся ему страной. Это редкое для Гумилева стихотворение с откровенно политическим подтекстом. По моему мнению, написано оно было на корабле, во время перехода от берегов Франции до Мурманска, возможно, под впечатлением общения со своими соотечественниками, простыми солдатами, также возвращавшимися в Россию. Поэт извиняется перед Францией за измену со стороны своей родной страны. Прочитаем эти два разделенных десятилетием стихотворения одно за другим. Между ними заключено все творчество поэта, вся его насыщенная событиями жизнь, которая соединяется этими двумя разновременными образами Франции.

ФРАНЦИЯ (1906)
О, Франция, ты призрак сна,
Ты только образ, вечно милый,
Ты только слабая жена
Народов грубости и силы.

Твоя разряженная рать,
Твои мечи, твои знамена —
Они не в силах отражать
Тебе враждебные племена.

Когда примчалася война
С железной тучей иноземцев,
То ты была покорена
И ты была в плену у немцев.

И раньше… вспомни страшный год,
Когда слабел твой гордый идол,
Его испуганный народ
Врагу властительному выдал.

Заслыша тяжких ратей гром,
Ты трепетала, точно птица,
И вот на берегу глухом
Стоит великая гробница.

А твой веселый, звонкий рог,
Победный рог завоеваний,
Теперь он беден и убог,
Он только яд твоих мечтаний.

И ты стоишь, обнажена,
На золотом роскошном троне,
Но красота твоя, жена,
Тебе спасительнее брони.

Где пел Гюго, где жил Вольтер,
Страдал Бодлер, богов товарищ,
Там не посмеет изувер
Плясать на зареве пожарищ.

И если близок час войны,
И ты осуждена к паденью,
То вечно будут наши сны
С твоей блуждающею тенью.

И нет, не нам, твоим жрецам,
Разбить в куски скрижаль закона
И бросить пламя в Notre-Dame,
Разрушить стены Пантеона.

Твоя война — для нас война,
Покинь же сумрачные станы,
Чтоб песней звонкой, как струна,
Целить запекшиеся раны.

Что значит в битве алость губ?!
Ты только сказка, отойди же.
Лишь через наш холодный труп
Пройдут враги, чтоб быть в Париже.


ФРАНЦИИ (1918)

Франция, на лик твой просветленный
Я еще, еще раз обернусь,
И как в омут погружусь бездонный,
В дикую мою, родную Русь.

Ты была ей дивною мечтою,
Солнцем стольких несравненных лет,
Но назвать тебя своей сестрою,
Вижу, вижу, было ей не след.

Только небо в заревых багрянцах
Отразило пролитую кровь,
Как во всех твоих республиканцах
Пробудилось рыцарское вновь.

Вышли, кто за что: один — чтоб в море
Флаг трехцветный вольно пробегал,
А другой — за дом на косогоре,
Где еще ребенком он играл;

Тот — чтоб милой в память их разлуки
Принести «Почетный легион»,
Этот — так себе, почти от скуки,
И средь них отважнейшим был он!

Мы сбирались там, поклоны клали,
Ангелы нам пели с высоты,
А бежали — женщин обижали,
Пропивали ружья и кресты.

Ты прости нам, смрадным и незрячим,
До конца униженным прости!
Мы лежим на гноище и плачем,
Не желая Божьего пути.

В каждом, словно саблей исполина,
Надвое душа рассечена,
В каждом дьявольская половина
Радуется, что она сильна.

Вот, ты кличешь: — «Где сестра Россия,
Где она, любимая всегда?»
Посмотри наверх: в созвездьи Змия
Загорелась новая звезда.

В августе 1918 года большевики закрыли «Новый сатирикон» вместе с другими оппозиционными изданиями. Чтобы вернуться к себе в родной Севастополь (в Крым, занятый белыми), Аверченко пришлось пройти через многочисленные передряги, пробираться через оккупированную немцами Украину.

Гумилеву некуда было бежать, да он и не собирался — он был у себя дома. Начался последний, творчески самый плодотворный, чрезвычайно насыщенный период его жизни. Короткий, трехлетний, который был оборван на самом взлете. В апреле 1918-го года почти четырехлетняя война для Николая Гумилева закончилась. Попав в голодную и объятую пожарищами Россию, Гумилев подвел ее итог в тоненькой книжке стихов — «Костер». Завершить рассказ мне хочется обращенными к поэту словами Марины Цветаевой, прочитавшей этот сборник поэта и откликнувшейся на него, на стихотворение «Мужик». Хотя сказаны они были уже после его гибели, они не утратили своего значения, этот отзыв поэта о поэте был очень высоко оценен Ахматовой [719] : «То, что она пишет о Гумилеве, самое прекрасное, что о нем до сего дня (2 сентября 1964 г.) написано. <…> Как бы он был ей благодарен! Это про того непрочитанного Гумилева, о котором я не устаю говорить всем «с переменным успехом». Эту его главную линию можно проследить чуть не с самого начала». Цветаева пишет [720]: «Дорогой Гумилев, есть тот свет или нет, услышьте мою, от лица всей Поэзии, благодарность за двойной урок: поэтам — как писать стихи, историкам — как писать историю. Чувство Истории — только чувство Судьбы. Не «мэтр» был Гумилев, а мастер: боговдохновенный и в этих стихах уже безымянный мастер, скошенный в самое утро своего мастерства-ученичества, до которого в «Костре» и окружающем костре России так чудесно — древесно! — дорос».

Через три года Гумилев подготовил новый сборник стихов. Он сам сдал рукопись в типографию, но держать в руках вышедшую книгу ему было не суждено. По странному стечению обстоятельств она вышла из печати, практически, в один и тот же день, когда поэта не стало [721]. От сложенного в годы войны гумилевского «Костра» разгорелся «Огненный столп», в котором поэт сгорел, обретая бессмертие. Четыре года, которые Николай Гумилев провел на войне, сыграли в его Судьбе решающую роль.

P.S. Вспомним одно из последних стихотворений поэта «Мои читатели». Ими были не только «старый бродяга в Аддис-Абебе», или «лейтенант, водивший канонерки», или «человек, среди толпы народа застреливший императорского посла». Удалось найти его читателя среди посланных во Францию русских солдат. В архиве случайно обнаружилась записная книжка лейтенанта маршевого эскадрона К.П. Тарутина [722], из Омска, зачисленного в 1-ю Особую пехотную бригаду. Запись была им сделана на пароходе, плывшем из Владивостока в Марсель, 14 марта 1916-го года, в районе Сингапура. От руки, явно по памяти, он записал в свою записную книжку все четыре стихотворения цикла «Капитаны», написанного Николаем Гумилевым в июне 1909-го года в Коктебеле.

НЕДОШЕДШИЕ ПИСЬМА — ИЗ РОССИИ И ИЗ ФРАНЦИИ

Мне хочется, как приложение, привести недошедшие до адресатов письма. Одно письмо было отправлено Анной Энгельгардт еще в декабре 1917-го года, и до Франции оно дошло уже после того, как Гумилев встретился в Петрограде с его отправительницей и даже успел сделать ей предложение — в июне 1918-го года. Два других письма были отправлены русским унтер-офицером Василием Мамонтовым весной 1918 года из Парижа, на Урал и в далекую Пермскую губернию, куда Гумилев поселил героев оставленной в Англии повести «Веселые братья». Письма были изъяты военной цензурой и до своих адресатов не дошли. Хотя вряд ли отыщутся их потомки, мне хочется, чтобы их прочитали. Неизвестно, добрался ли когда-либо до своего дома Василий Мамонтов, или он нашел последнее пристанище в чужой земле, как тысячи его соотечественников, посланных во Францию защищать честь России. Никаких дополнительных комментариев к письмам не будет — они говорят сами за себя.

Письмо Анны Энгельгардт Николаю Гумилеву из Петрограда в Париж [ 723] :

«Коля милый, я написала тебе несколько писем, телеграмму, но возможно, что ты ничего не получил. Знаешь, я перепутала адрес (вернее, он был напутан в твоей последней телеграмме) и только получив твое письмо от 14 сентября узнала, что он совсем другой! Досадно, ведь письма к тебе идут безбожно долго, чуть ли не 2—3 месяца.

Грустно писать, зная, что письмо придет чуть ли не через год. Я прямо в отчаянье от такой задержки! Милый, уже 1/2 года, что мы в разлуке. Мне иногда кажется, что это навсегда! Звать тебя сюда, Коля, настаивать, чтоб ты приехал, я не могу и не хочу. Это было бы слишком эгоистично. Ты знаешь, здесь в Петербурге сейчас гадко, скучно, все куда-то убегают... А там в Париже, вероятно, жизнь иная — у тебя интересное дело, милые друзья, твоя коллекция картин, нет той грубости и разрухи, которая царит сейчас. Мне бесконечно хочется тебя видеть, я по-прежнему люблю только тебя, но лучше тебе быть там, где приятно и где к тебе хорошо относятся. Может быть, война скоро окончательно кончится и тогда ты и так приедешь или, может быть, сможешь приехать сюда ненадолго. Я боюсь, и мне больно будет видеть твое раскаянье, если ты приедешь сейчас сюда и ради меня, потому что здесь, действительно, тяжело жить! Ты зовешь меня, ты милый! Но я боюсь ехать одна в такой дальний путь и в настоящее время, м. б. раньше и поехала, теперь же так трудно ездить вообще, а тем более так далеко. Потом вдруг тебя могут отослать куда-нибудь, и я останусь одна, нет, у меня тысячи причин! Ах, Коля, Коля, я люблю тебя, часто думаю о тебе, и мне не верится, что мы когда-нибудь будем опять вместе! Я люблю только тебя одного и тоже никого больше полюбить не в силах, я не знаю как ты! Правда, Коля, мы были друзьями, я стараюсь не слишком часто огорчать тебя, так что враждебного чувства ты не должен иметь ко мне? Я знаю твою ветреность, возможно, что ты иногда и забываешь меня! Сплетней я не слушаю и к тому же никого из мальчишек не вижу, кроме Володи Ч., а он очень тактичен и ни звука о тебе! Как жаль, что я не могу посмотреть на твои иконы и экзотическую живопись. Счастливый, как приятно собирать такие пленительные вещи. Есть ли у тебя старые книги? Я стащила у отца все самые старые, редкие книги, какие были у него в шкафах... Я думаю, он будет недоволен; пока я тщательно храню свои сокровища! Пришли мне что-нибудь из последних твоих стихов. Все наши общие знакомые уехали. Мальчишек не видно вовсе. Что твой маленький Лева? И твоя матушка? Здоровы ли они? Как твое здоровье? Я чувствую себя сносно. Меня принялись лечить. Я терпеть не могу лечиться и выбросила все лекарства за окно. Доктор сказал, что у меня слабые легкие и что всякая простуда для меня очень опасна. Я же не хочу пить разную гадость и вести лечебную жизнь. Это так скучно. Ненавижу леченье — оставляю это каким-нибудь ревматическим старухам и старикам. Я работаю как сестра в санатории, вне города, и мне это нравится. Полудеревенская жизнь мне очень по душе, а, кроме того, я самостоятельна и моя холостая жизнь мне тоже приятна. Прости, что пишу на таких лоскутках, нет бумаги под рукой. Пиши мне!

Будь счастлив и помни меня.

Целую тебя.

Анна. 30.XI.1917 г.

Не смейся над разбросанностью моего письма, мне немного трудно писать».

Письма унтер-офицера Василия Мамонтова, изъятые военной цензурой [724]

«Le adjudant Mamontoff Basile. 4 rue Christophe Colomb, Paris, Bureau Attache Militaire de Russie. В: Екатеринбург, Пермской губернии, 1-я Мельковка, №41, Васе Прокопьевне Брюховой. Мая 1918 года, город Париж.

Милая Вася! Давно, давно тебе не писал, кажется уже около 4-х месяцев. Ты вероятно знаешь почему я не писал, т.к. почта теперь в Россию не отправляется вследствие перерыва почтовых отношений с Россией. Как Вы живете, что делаете!! Ничего я не знаю. Нет от Вас никакой весточки абсолютно. Сердце иногда кровью обливается при мысли, что Вам там живется плохо. Про Россию пишут все время такие гадкие вести, что голова идет кругом. Болит душа за Россию, за Вас и за всех мне милых, далеко там живущих.

Настоящее письмо отправляю с оказией, не знаю, дойдет ли оно по назначению, так как трудно рассчитывать, чтобы при теперешних порядках в России можно было бы рассчитывать, что оно дойдет.

Пишу о себе. Я живу все время в Париже у Военного Агента. Живу плохо, так как до сих пор наше положение русских здесь во Франции не определилось, а поэтому мы живем все в одинаковых условиях. Главное то, что нет у нас здесь никого, кто бы мог нас защитить, так как настоящее правительство России, то есть Ленинское, во Франции не признают, а поэтому и нет никаких здесь представителей. Старые же представители правительства тоже отказываются признавать, и мы до сих пор живем в неопределенном положении. Да и как признавать такое правительство, когда они, мерзавцы, продали Россию немцам. Я не зная, как Вы там живете, но у нас здесь все ясно. Мир заключен с Германией, а Германцы все время продвигаются вперед и надо думать, что в скором времени и Петроград будет занят. А мир, что это за мир, когда Россия сведена на нет. Лучшие губернии от России отошли к Германии, кроме того экономическое положение России еще доконает окончательно Россию и в конце концов русские будут работать только на Германию.

Иногда прихварываю, иногда ничего, но все время тоскую по родным краям, главное нет ничего из России, писем не получал уже около 4-х месяцев. Кроме того, беспокоюсь о будущем. Рамки настоящего письма мне не позволяют писать все то, что лежит на душе, ограничусь только этим. С этой оказией тоже отправляю Марусе письмо. Как здоровье твое, Шуры и Гриши. Все еще находишься там же, то есть служишь в кинема?

Я в кинема не бывал уже около года. Живу в Париже, не хожу, так как мне не нравятся здешние картины. Привет моим знакомым. Крепко целую тебя, Шуру и Гришу, желаю Вам всем здоровья. Мне же только одно желание, как можно скорее приехать в Россию. Но причины те, что нет пароходов, и нас не отправляют. Когда будут отправлять нас тоже ничего не известно.

Крепко, крепко целую твой Василий.

P.S. Надеюсь, что в июле месяце отправлюсь в Россию, если только выйдет то, что я думаю. Ах, как бы мне хотелось уехать в Россию! Не поверишь, Вася, ночей не сплю, все думаю, как бы вырваться отсюда».

Письмо 2.

«В: Шадринск Пермской губернии. Набережная улица, дом Богданович. Учительнице Марии Ивановне Мамонтовой. Мая 1918 года, город Париж.

Милая Маруся! Около 4-х месяцев я не писал тебе писем, да и настоящее письмо я не уверен, чтобы оно дошло по назначению, но надежды не бросаю и пишу.

Настоящее письмо отправляю с оказией, то есть от нас отправляются в Россию два счастливца-писаря нашего управления. Я же мечтаю об отъезде в Россию, но как уехать отсюда, это я еще не могу придумать.

О Вашей жизни я не спрашиваю как Вы там живете, так как из тех известий, которые мы имеем здесь за границей, жизнь в России для нас известна, в особенности же, кто любит Родину и интересуется ее жизнью. Безусловно жизнь теперь в России тяжела. Постараюсь набросать картину, насколько могу, нашей здесь заграничной и, в частности, нас русских, заброшенных злою волею судьбы.

Так называемые аристократы и богатые люди, бывшие когда-то у кормила правления в России, во Франции живут разбросанные большею частью около Ниццы и в Ницце.

Что они делают? Все эти люди все еще мечтают, что настанет время, когда снова будет Россия порабощена, и тогда снова будет можно драть со всех как с сидоровых коз. Теперь же пока что отдыхают, если можно это слово применить, и составляют разные патриотические общества, но с известной целью, то есть ведение пропаганды за Царя — Царь для них все, и в Царе воплощается у них все старое, которое им не забыть до гробовой доски. А старое — это получение орденов и знаков отличия, в особенности же побольше окладов содержания, на прожигание жизни.

Не аристократы, а просто именующие себя граждане Русской земли. Эти люди здесь в большинстве случаев живут уже давно, как то евреи, эмигранты и прочие. Им безразлично все, что теперь происходит в России, за исключением того, что все-таки для них лучше, если бы скорее война кончилась, так как хотя они и пристроились на разные места и отбывают воинскую повинность, но может поворотить ветер и им придется идти на фронт, что уже им не улыбается. Евреи же все поголовно пацифисты, и я вполне убедился, что Россию они рассматривают как только такую страну, из которой можно больше вытянуть денег. Деньги и деньги, везде и все.

Патриоты. Это такие, которые служат и нашим и вашим. Вчера Царю, сегодня Керенскому, а завтра хоть Петрову, Иванову, кому Вам угодно, а между тем Россию и Российские порядки так ругают, будто бы в России живут одни только дикие люди. Этих лиц я называю паразитами России, хуже остальных, которых описал, так как он мало того, что тянет все жилы с России, еще и вредит своим проклятым языком.

Теперь мы, солдаты и офицеры Русского Отряда. Разбросанные по всем уголкам Франции, проклинаем всех и вся, не верим никому и живем словно в смуте. Большевистская зараза коснулась всей армии и нас здесь, заброшенных судьбой, а поэтому теперь веры во что-нибудь ни у кого нет. Не верят ни газетам, как французским, так и других нейтральных стран. Все солдаты разбиты на рабочие роты и работают за плату в лесах, на фабриках и заводах.

Наше начальство, по обыкновению, оказалось на высоте своего положения, то есть довело дело до конца, что французы, во избежании каких-либо недоразумений, все взяли в свои руки. Зло и обидно в том, что вот смотришь со стороны, как живут офицеры других армий, скромно, не соря деньги, трудятся на общее благо. У нас же кроме больших окладов, да разных медалей, и знать ничего не хочут. Деньги, и деньги, и деньги. Вот теперь главная насущная забота всех наших офицеров. Работать, как же они будут работать — офицеры и вдруг работать на какой-нибудь фабрике? Лучше пьянствовать и ничего не делать.

Эх, Россия! Пропадешь ты не из того, что темень кругом хоть глаз коли. Я лично солдат понимаю, почему они теперь не верят никому. Сколько времени прошло на то, чтобы у него веру убить окончательно, и убили, проклятые.

Я живу у Военного Агента во Франции. Работаю в Общем Архиве. Надолго ли хватит работы — трудно сказать. Все зависит от того, будут ли платить жалованье всем чинам Военного Агента — французы. Жалованье теперь мы все получаем от французских властей и по окладам французским. С самого начала большевистского переворота мы не получали ни копейки денег из России, и теперь французы нам платят из своего кармана. Я лично давно бы плюнул на все и уехал бы куда-нибудь работать в лес, да здоровье мое неважное, и кроме того есть мысль, что от Военного Агента можно скорее уехать в Россию.

Общественное мнение Франции равнодушно относится к событиям в России, Франция заинтересована в России только потому, что Россия должна ей 27 миллиардов франков. Главный интерес Франции теперь — это борьба не на живот, а на смерть с немцами. 2-й месяц уже немцы атакуют здешний фронт и пока без успеха. Немецкая техника проявляется во всем, даже в мелочах. Ты вероятно уже читала из газет, что немцы стреляют на 100 верст по Парижу, да, Маня, я сам не верил, когда в газетах появилось известие в первый день стрельбы по Парижу, что это стрелял немец, до того было удивительно, чтобы стрелять на 110 километров, а потом убедился, когда снаряд пал недалеко от меня. Ну про налеты же аэропланов я не говорю, их было несколько, и каждый налет причинял материальные и человеческие жертвы. Например, 6-ти этажный дом до основания разрушен.

Как-то Вы поживаете. Меня все интересует, знают ли в России, то что происходит на юге России, то есть немцы с каждым днем нагло захватывают город за городом. Это меня сильно интересует, и как вообще реагирует публика на это. Думаю и питаю надежду, что в скором времени все эти советы большевиков полетят к черту. Пора Россию спасать, а безграмотным людям не только Россию, но чести ее не спасти. Будь здорова, привет и целую Вас всех. Пиши, если будет можно. Твой В. Мамонтов».

ЗАПИСНАЯ КНИЖКА ГУМИЛЕВА, ОСТАВЛЕННАЯ Б. АНРЕПУ

ЛОНДОНСКИЙ И ПАРИЖСКИЙ АЛЬБОМЫ ГУМИЛЕВА

Ниже в списке состава альбома Струве (в дальнейшем — АС), после порядкового номера стихотворения в альбоме, указано его выделенное название (вначале — как в АС, вслед за этим — при публикации, в «Костре» или в сборнике «К синей звезде» («КСЗ»); без названия обозначено как — б/н). После обозначения «№№», дробью, указан номер стихотворения во 2-м томе Вашингтонского собрания сочинений и номер в ПСС-3. Далее указывается место публикации, в основном, для стихотворений, написанных и опубликованных до отъезда во Францию, но включенных Гумилевым в альбом. Затем, условными выделенными обозначениями, указано вхождение стихотворения в вышедшие сборники «К синей звезде» (КСЗ-№), «Костер» (Костер-№) и «Фарфоровый павильон» (ФП-№), где № — порядковый номер стихотворения в сборнике. Далее показано включение стихотворения в один из четырех составленных Гумилевым списков, сохранившихся в этом же альбоме: список 1 из 17 стихотворений, названный «Отлунье» (Отл1-№); список 2 из 17 стихотворений, включающий, в том числе, ранние, не альбомные стихотворения (2-№); список 3 из 15 стихотворений, все из альбома (3-№); список 4 из 52 стихотворений, все из альбома (4-№-№), где «№» обозначает порядковый номер стихотворения, а в списке 4 — раздел и номер стихотворения, соответственно. В конце указывается наличие автографа стихотворения в архиве Лозинского (данные предварительные, требующие уточнения), причем в архиве Лозинского сохранилось четыре разновидности автографов Гумилева, соответствующих альбомным стихотворениям, либо привезенных из Англии, либо частично переписанных (отредактированных) уже в Петрограде: рукописный сборник «Костер» (АЛК), рукописный сборник «Отлунье» (АЛО), рукописный сборник «Фарфоровый павильон» (АЛФП) и отдельные автографы с авторской правкой (АЛ). Разночтения между вариантами не указываются, смотрите соответствующие комментарии во 2-м томе Струве и в ПСС-3. Если стихотворение не вошло в «Костер», то указывается первая публикация в одном из «Посмертных сборников» (ПС-1922 или ПС-1923).

Заглавный лист альбома представляет собой цветочный орнамент (желтый, красный, коричневый) акварелью, работы Н.С. Гончаровой (воспроизведен выше). Аква­релью же написано: «Н. Гумилев. Стихи».

1.         3мей. Оформление — на обороте заглавной страницы и поверх текста первой страницы двойной рисунок в красках Д.С. Стеллецкого, иллюстри­рующий это стихотворение: на обороте заглавного листа (без текста) изображен стоящий на одном колене и натягивающий тетиву сделанного из турьих рогов лука Вольга; справа, поверх текста стихотворения — Змей Горыныч, несущий красавицу. №№226/37. Аполлон, 1916, №1. Костер-9. Отл1-12; 4-2-1. АЛК, АЛО, АЛ.

2.         Андрей Рублев. Оформление — орнамент в красках без под­писи работы Гончаровой. №№219/38. Аполлон, 1916, №1. Костер-2. Отл1-14; 4-1-1. АЛК, АЛО, АЛ.

3.         Деревья. №№218/39. Аполлон, 1916, №1. Костер-1. Отл1-4; 2-14; 4-1-2. АЛК, АЛО, АЛ.

4.         Городок. №№222/43. Солнце России, март 1916, №317. Костер-5. Отл1-13; 4-2-2. АЛК, АЛО.

5.         Второй год. №№ 320/42. Нива, 27 февраля 1916, №9. Отл1-15; 4-3-1. АЛО.

6.         Травы (в «Костре» — Детство). №№221/44. Нива, 12 марта 1916, №11. Костер-4. Отл1-2; 4-1-3. АЛК, АЛО.

7.         Любовь весной («Перед ночью северной, короткой...»). №№324/55. Творчество, Кн.1, 1917. 4-3-2. АЛО.

8.         Песенка (в «Костре» и при публикации — Юг). №№242/47. Творчество, Кн.2, 1918. Костер-25. АЛК (в цикле «Песенки», вместе с ПСС-3, 101).

9.         Мужик. Оформление — на полях стихотворения, на двух страницах, рисунки Ларионова; первая страница впервые воспроизведена во 2-м томе Струве, с.12. №№227/56. Костер-10. Отл1-8; 4-1-4. АЛК, АЛО (б/н), АЛ.

10.    Рабочий. №№228/45. Одесский листок, 10 апреля 1916, №97, б/н. Костер-11. Отл1-9; 4-1-5. АЛК, АЛО.

11.    Ледоход. №№223/57. Тринадцать поэтов, 1917. Костер-6. Отл1-5; 4-2-4. АЛК, АЛ.

12.    Канцона (в «Костре» — Канцона первая, «В скольких земных океанах я плыл…»). №№236/52. Письмо Л. Рейснер, ПСС-8-163, вариант. Костер-19. 4-2-5. АЛК.

13.    Картинка, с посвящением М.Ф. Ларионову (в «Костре» — Осень). Оформление — орнамент работы Гончаровой. №№220/58. Тринадцать поэтов, 1917. Костер-3. Отл1-3; 4-1-6. АЛК (Картинка), АЛ (Осень).

14.    Природа. №№224/59. Костер-7. Отл1-6, 4-3-3. АЛК.

15.    Девушка. №№325/60. 4-3-4.

16.    Швеции (в «Костре» — Швеция). №№229/62. Письмо Л. Рейснер, ПСС-8-164, «Швеции». Костер-12. 4-4-1. АЛ (Швеция).

17.    Стокгольм. №№232/63. Костер-15. Отл1-7; 2-15; 4-1-7. АЛК, АЛ.

18.    Норвежские горы. №№230/64. Костер-13. 4-4-2. АЛ.

19.    Утешение («Кто лежит в могиле…»). №№234/65. Костер-17. Отл1-16; 4-4-3. АЛК, АЛ.

20.    Купанье. (На 1-м из шести вырванных, но оставленных в альбоме листов; не включено в содержание АС). №№359/66.

21.    Рыцарь счастья. (На 2-м из шести вырванных, но оставленных в альбоме листов; не включено в содержание АС). №№360/67.

22.    В Северном Море (в «Костре» — «На Северном Море», с выпущенным по цензурным соображениям важным восьмистишием). Оформление — «морской» орнамент на лицевой и оборотных сторонах работы Гончаровой. №№231/68. В письме Лозинскому из Лондона, ПСС-8-167, «В Северном море». Костер-14. Отл1-10; 4-2-6. АЛК, АЛ, 2 варианта, видимо, один из письма, полный.

23.    Жизнь (в «Костре» — Прапамять, «И вот вся жизнь…»). (На 3-м из шести вырванных, но оставленных в альбоме листов; не включено в содержание АС). №№235/69. Костер-18. Отл1-17; 4-4-4. АЛК (Прапамять).

24.    Песенка. №№358/70. 4-2-3. Любопытен комментарий Г. Струве к этому стихотворению (том 2, с.324): «Неполный и несколько иной вариант под заглавием «Из черновой тетради» и отнесением к 1917 году был напечатан в газете «Возрождение», 26 августа 1926 года». Следовательно, вероятно существование какой-то неизвестной «Черновой тетради». Вариант приведен в ППС-3, с.255.

25.    В Бретани. №№326/71. 4-4-5.

26.    Предзнаменование. №№327/72. Есть в лондонской «Записной книжке» (ЗК-18, б/н).

27.    Танка (в альбоме Н.Э. Радлова — Хокка). №№351/73. 3-1; 4-3-5. В ПС-1922 и 1923 — б/н.

28.    Прогулка (в Воле России и в КСЗ — б/н, «Мы в аллеях светлых пролетали...»). №№330/74. Воля народа, 19 мая 1918 года, №6 — первая публикация Гумилева после возвращения в Россию. КСЗ-3. 3-5; 4-3-7. ПС-1923.

29.    Сирень (в КСЗ — б/н, «Из букета целого сирени...»). №№328/75. КСЗ-1. 4-4-8.

30.    Роза (в КСЗ — б/н, «Цветов и песен благодатный хмель…»). №№240/76. КСЗ-6; Костер-23. 3-6; 4-2-7. АЛК, АЛ.

31.    Сон [[725]] (в Воле России и в КСЗ — б/н, «Застонал я от сна дурного…»). №№245/11. Воля народа, 19 мая 1918 года, №6 — первая публикация Гумилева после возвращения в Россию. КСЗ-7; Костер-28. 3-12; 4-1-8. АЛК, АЛ.

32.    Унижение (в КСЗ — б/н, «Вероятно в жизни предыдущей…»). №№331/77. КСЗ-4. 4-4-9. АЛ (Позор).

33.    Ночь (в КСЗ — б/н, «Пролетала золотая ночь...»). (На 4-м из шести вырванных, но оставленных в альбоме листов; не включено в содержание АС). №№334/78. КСЗ-9. 4-4-6.

34.    Семья, с пометой сбоку — «Аннам» (в ФП — Аннам). №№294/—. ФП-12. АЛФП.

35.    Телефон (в КСЗ — б/н, «Неожиданный и смелый…»). №№241/79. КСЗ-12; Костер-24. 3-8; 4-3-8. АЛК, АЛ.

36.    Синяя звезда (в КСЗ — б/н, «Я вырван был из жизни тесной...»). №№339/80. КСЗ-17.

37.    Самотрасская победа (в КСЗ — б/н, «В час моего ночного бреда…»; в «Костре» — Самофракийская победа). №№239/81. КСЗ-15; Костер-22. 3-9; 4-2-9. АЛК (Самотрасская победа), АЛ (Самофракийская победа).

38.    Дом в сердце (в ФП — Дом). №№293/—. ФП-11. АЛФП. По АС — автор Чу-Фу.

39.    Вечером (в ФП — Соединение; в КСЗ — б/н, «Луна восходит на ночное небо…»). №№290/—. КСЗ-20; ФП-8. АЛФП. По АС — автор Сао-Нан.

40.    Я и вы (в КСЗ — б/н, «Да, я знаю, я Вам не пара…»). №№225/82. Новый сатирикон, 1918, №6. КСЗ-16; Костер-8. Отл1-1; 2-16; 3-3; 4-1-9. АЛК (Вступление), АЛ.

41.    Богатое сердце (в КСЗ — б/н, «Дремала душа, как слепая...»). (На 5-м из шести вырванных, но оставленных в альбоме листов; не включено в содержание АС). №№338/83. КСЗ-14. 3-7; 4-3-9.

42.    Портрет (в КСЗ — б/н, «Лишь черный бархат, на котором...»). №№333/84. Глеб Струве упоминает о существовании автографа этого стихотворения с посвящением «Н.В.Е.» («Лишь нежный бархат, на котором…») и датой: «4 апреля 1918. Лондон». КСЗ-8. 3-2; 4-2-8.

43.    Любовь (в КСЗ — б/н, «Много есть людей, что, полюбив...»). №№329/85. КСЗ-2. 3-4; 4-3-6.

44.    Канцона (в «Ниве» и КСЗ — б/н, «Храм твой, Господи, в небесах…»; в «Костре» — Канцона вторая). №№237/86. Нива, 27 июля 1918, №30. КСЗ-18; Костер-20. 4-2-12. АЛК (б/н), АЛ.

45.    Отражение гор (во 2-м издании ФП — б/н, «Сердце радостно, сердце крылато…»). №№285/—. ФП-3. АЛФП. Это стихотворение почему-то отсутствовало в издании «Фарфорового павильона» 1918-го года, но вошло в издание 1922 г. По АС — автор Чан-Чи.

46.    Последнее стихотворение в альбоме (в КСЗ — б/н, «Отвечай мне, картонажный мастер...»). №№337/93. КСЗ-13. 4-4-7.

47.    Новая встреча (в КСЗ — б/н, «На путях зеленых и земных...»). №№350/94. КСЗ-33. 4-3-14.

48.    Фарфоровый павильон. №№283/—. ФП-1. АЛФП. По АС — автор Ли-Тай-Пе.

49.    Три жены мандарина. №№288/—. ФП-6. АЛФП. По АС — автор Сао-Нан.

50.    В лодке (в ФП — Природа). №№286/—. ФП-4. АЛФП. По АС — автор Уан-Тие.

51.    Поэт, смотрящий на луну (в ФП — Поэт). №№292/—. ФП-10. АЛФП. По АС — автор Тан-Ио-Су.

52.    Лунный свет (в ФП — Луна на море). №№284/—. ФП-2. АЛФП. По АС — автор Ли-Сун-Чан.

53.    Дурная дорога (в ФП — Дорога). №№287/—. ФП-5. АЛФП. По АС — автор Тзе-Тие.

54.    Девушки, с пометкой сбоку «Аннам» (в ФП — Девушки). №№295/—. ФП-13. АЛФП.

55.    Признание, с пометкой сбоку «Лаос» (в ФП — Лаос). №№297/—. ФП-15. АЛФП.

56.    Зов, с пометкой сбоку Кха (в ФП — Кха). №№298/—. ФП-16. АЛФП (Кха).

57.    Девочка (в КСЗ — б/н, «Временами, не справясь с тоскою…»). №№349/95. КСЗ-32. 3-14; 4-1-12. АЛК (зачеркнут). ПС-1923.

58.    Детская песенка, с пометкой сбоку «Аннам» (в ФП — Детская песенка). №№296/—. ФП-14. АЛФП.

59.    Езбекие (в КСЗ — Езбекие; в «Костре» — Эзбекие). №№246/96. КСЗ-24; Костер-29. Отл1-11; 3-15; 4-1-10. АЛК (б/н); АЛ.

60.    Пропавший день («Всю ночь говорил я с ночью…»; в «Костре» вариант под названием «Творчество» — «Моим рожденные словом…»). №№233,352/53. Костер-16. 4-4-10. АЛК (Творчество).

61.    Флейта осени (в ФП — Странник). №№291/—. ФП-9. АЛФП. По АС — автор Чу-Фу.

62.    Песня на реке (в ФП — Счастье). №№289/—. ФП-7. АЛФП. По АС — автор Ли-Тай-Пе.

63.    Предложенье (в КСЗ — б/н, «Я говорил, ты хочешь, хочешь?..»). №№343/98. КСЗ-23. 3-13; 4-3-10.

64.    Предупрежденье (с японского). №№353/—. Есть в Гумилев-1991-1, с.398. АЛ?. Видимо, стихотворение вначале предполагалось включить в «Фарфоровый павильон».

65.    «Я, что мог быть лучшей из поэм...». №№356/99. 4-2-10. ПС-1923 (Утешение).

66.    Два Адама. (На 6-м из шести вырванных, но оставленных в альбоме листов; не включено в содержание АС). №№355/100. 2-17; 4-1-11. АЛК. ПС-1923 (б/н).

67.    Песенка (в КСЗ — б/н, «Не всегда чужда ты и горда…»; в «Костре» — Рассыпающая звезды). №№243/101. КСЗ-30; Костер-26. 3-10; 4-2-11. АЛК, АЛ.

68.    Прощанье (в КСЗ — б/н, «Ты не могла, иль не хотела...»). №№344/102. КСЗ-25. 4-3-11.